Мисере – а именно таковым было имя женщины, родившейся в день, когда солнечный диск скрылся за спутником Земли, и оттого ее считали несчастной - случалось в столь интимный процесс появиться в комнате, услышанное повергало ее в ужас. Материнский инстинкт подавлял ее чувство страха и она коршуном набрасывалась на старуху, требуя немедленно прекратить травмировать неокрепшую психику Бальбуса своими злачными россказнями. Прабабка, чья гордыня достигала таких высот, что по сравнению с ними пики Килиманджаро смотрелись бы заурядными кочками, не избегала повода лишний раз поставить дерзкую нахлебницу на место. Возгоралась нешуточная ссора, победителем из которой неизменно выходила более искушенная соперница. Мисера закрывалась в комнате, зализывая раны и вытаскивая занозы из сердца. Чего только не выслушивала в свой адрес молодая женщина. Черноротая старуха знала, как причинить боль, все ее выпады, независимо от того имелась ли в них хоть капля правды, достигали назначенной цели.
Жизнь Мисеры, и так возложенная на материнский алтарь, ежедневно требовавший все новых жертвоприношений, усложнялась беспощадными капризами прабабки. Женщина превратилась в ее прислужницу, не смевшую пререкаться, увиливать от работы или изъявлять свое мнение. Ее день превратился в бесконечный челночный бег. Мисера едва успевала накормить Бальбуса, как старуха уже била в набат, требуя прибраться в ее комнате, поскольку от скопления пыли у нее может разыграться аллергия. На половине пути она бросала пеленание малыша, поскольку из комнаты прабабки доносился нечеловеческий крик, будоражащий и так расшатанные нервы женщины. Перебирая в голове (и втайне на это надеясь) все возможные несчастные случаи, которые могли произойти с немощной старухи, Мисера спешила на помощь, но все оказывалось куда прозаичнее: прабабка пролила суп на постель. И как бы не угождала она своей приобретенной родственнице, ни единого доброго слова от нее так и не дождалась. Упреки, безумные оскорбления, кошмарные пожелания. Этого было хоть отбавляй.
Пройдет еще немного времени и ты, пожалуй, не отличишь меня от нее, - жаловалась Мисера своему мужу, когда тот возвращался домой.
Она указывала ему на новую морщинку и поблеклый цвет ее роскошных волос, а он вынужден был признать, что это никакое не кокетство, а сущая правда. Перед тем, как отойти ко сну, Мисера выпивала настоенный на травах чай, оказывавший успокоительное воздействие на нервную систему, но напиток мало чем помогал. Спала она настолько плохо, что по утрам задавалась вопросом, а приходил ли сон вообще.
Наступил такой день, когда мать Бальбуса рухнула на колени и, заливаясь солеными, полными горечи и раскаяния, слезами, попросила прощения у Господа за то, что только собиралась совершить. После она, утерев платком лицо, поставила на плиту кастрюлю и взялась за готовку. В кипящую воду Мисера бросила порубленные картофель, морковь и зелень, добавила пряностей. Когда суп уже почти подошел, расточая по квартире аппетитный аромат и взывая к вкусовым рецепторам, она добавила грибы, все это время прятавшиеся в небольшом, хлопковом мешочке. С прогулки вернулся Виктус, державший на руках икающего и радостного Бальбуса. Он проголодался и уже было приготовился съесть целого слона, а затем попросить добавки, и потому страшно удивился, когда его благоверная уведомила его, что обед еще не готов. «Но помещение насквозь пропахло грибами!», - воскликнул он, на что получил спокойный ответ: «Это для бабушки», что привело его еще в большое замешательство, но спорить с женой он не любил, а потому принял эту ее очередную странность, как данность.
Сварливая бабка посербала суп без какого-либо проявления эмоций. Это нельзя было расценивать ни как одобрение, ни как порицание. Мисеру она нещадно критиковала, называя ее бездарной и предрекая ей вскоре остаться у разбитого корыта: одной, без мужа и с головой, покрытой седыми волосами. «Тебе уже давно пора перестать витать в облаках, - часто повторяла старуха, - Осталось ждать всего-ничего, когда у тебя раздастся вширь таз, отрастет второй подбородок, и муженек примется глазеть по сторонам. А у тебя стряпня что те помои. И за что ты на мою голову такая?». На этот раз обошлось без едких характеристик — старуха пребывала в особенно не располагающем настроении, что, по правде говоря, семьей рассматривалось, как высшая благодать, потому как в такие моменты бабка не считала нужным опускаться до уровня общения с прибившимися сожителями, лишь изредка с презрением посматривая на них. Пообедав, она встала из-за стола, оставив на нем тарелку с недоеденным грибным супом и рассыпанные по скатерти хлебные крошки, и ушла в свою спальню, где ее ожидал послеобеденный сон.
Оставшись на кухне одна, Мисера подошла к окну, оперлась руками на подоконник, и плечи ее задрожали от беззвучного, но затрагивающего каждую клеточку внутри, плача. Виктус, зашедший взять в холодильнике что-то, о чем тут же позабыл, увидел жену в таком состоянии, в котором ему ее еще видеть не доводилось. Он почувствовал себя настолько беспомощным, что даже не смог дотронуться до той, каждый укромный уголок которой уже познал вдоль и поперек. Тогда она помогла ему, уткнувшись лбом в его грудь и прошептав, так тихо, что, прожужжи над ними муха, то вряд ли бы Виктус тогда разобрал хоть слово:
- Я совершила кое-что очень ужасное.
- Что ты такое говоришь? - тоже шепотом переспросил он у своей любимой, - Что ужасного ты могла сделать? У тебя подгорела кастрюля, сбежало молоко?
- Я убила ее. Убила ради нашего малыша. Ради Бальбуса.
И Мисера рассказала своему мужу, как испугалась, что рядом с ее мальчиком будет находиться такая несносная старуха, и что она добавила в суп ядовитых грибов и тем самым взяла на свою душу страшный грех. Что нет ей прощения и что она просит только об одном: дабы не воздалось ее ребенку за прегрешения матери. Муж слушал ее, слушал внимательно, потому как иначе бы ничего не услышал, но не верил своим ушам. А когда любовь всей его жизни закончила и лишь пристально вглядывалась в его глаза, ища в них осуждение, разочарование и что-нибудь еще непременно плохое, то не нашла в них ничего подобного.
Дорогая, ей осталось-то пару лет от силы. Это, безусловно, дурной поступок, но не мне тебя обвинять. Я уже тысячу раз мысленно отрывал старухе голову и вырывал из груди ее поганое сердце, - сказал Виктус и поцеловал жену в лоб так, как целуют ребенка.
***
Сицилия поднесла к лицу руки и ощупала его, проверяя все ли на месте. Она не на шутку испугалась, потому что никогда раньше не видела такой встревоженной маму. Вернее говоря, она не замечала, чтобы та была встревоженной вовсе. Девочка провела раскрытой дланью по носу, глазам, смыкнула за торчавшие, как попало, уши, пробежала пальцами по лбу. Она даже не смела предположить, что с ее внешностью могло произойти нечто, еще более страшное, чем случилось уже. Небеса, наделив Сицилию живостью ума, позабыли о достойной оболочке для такого сокровища. Родители девочки замерли словно окаменелые и уставились на лицо своей дочки, в область переносицы. Тогда Сицилия, отчаявшаяся выискивать признаки неудачной шутки, встала из-за стола и на ватных ногах направилась в ванную, где висело большое зеркало, принесшее ей столько горя, но так и не сломившее ее дух.
Ни Тимидис, ни Каллидис не поднялись, дабы последовать за дочерью и смягчить удар хотя бы своим присутствием, поэтому принимать новую напасть, градом сыпавшиеся на голову Сицилии, ей довелось наедине самой с собой. Она спешила как можно скорее покончить с неизвестностью, угнетающей сильнее, нежели дурная весть, каковой бы страшной она не оказалась. В коридоре Сицилия едва не упала. Внезапно у нее все поплыло перед глазами, а стены закрутились будто детали калейдоскопа. Несчастная не придала этому значения, списав все на шоковое состояние и взыгравшее давление. Вскоре она узнала, как сильно ошибалась.
Сицилия не сразу узнала себя в отражении. Хотя, без сомнения, это была она. На ней было все то же платье, в котором она только что резвилась под грушей. Это были ее всклокоченные, отливающие золотом волосы, с запутавшимися в них цветами репейника. И это ее лицо, обляпанное от подбородка до темечка тысячью веснушками. Но вдруг Сицилию осенило, и электрический разряд пробежал по ее телу, едва не подкосив ноги девочки. Ей стало ясно что не так, и тяжелый камень поселился в ее чреве, угнетая едва сдерживавшуюся девчушку и придавливая к земле. Из зазеркалья на нее смотрела Сицилия, которой кто-то невидимый вцепился в волосы и что есть силы — так, что кожа должна была складками собраться в затылочной части - тянул на себя. И так обделенный привлекательностью лик девочки принимал звериные очертания. Глаза Сицилии отползи почти к самым вискам, из-за чего она напомнила саму себе рыбу-молот. Губы растянулись в ужасающей своей неестественностью улыбке, а ноздри расширились настолько, что напоминали ноздри быка перед схваткой с угрожающей его жизни опасностью.
Бедный ребенок не мог поверить в то, что предстало ее взору. Половинки лица просто таки расползались в стороны. Взгляду Сицилии стало доступным то, что раньше поддавалось лишь периферийному зрению. И напротив — дымкой покрывалось все, что происходило у девчушки перед самым носом. Но невидимый и неизвестный мучитель, о котором погодя Сицилия думала, что это сам дьявол, не останавливался и стягивал кожу на головке девочки, и его намерения ввергали в ужас.
Внезапно, когда уши Сицилии почти вплотную прижались к голове, а глаза рассматривали все, что происходило позади нее, истязание прекратилось. В ту же секунду из ступора первым, неожиданно в первую очередь для самого себя, вышел отец страдалицы. Следовало срочно предпринимать меры: вызывать врача или, сломя голову, нестись в больницу. На кону стояла жизнь его любимицы, что придало силы тщедушному мужчине, уже вторую неделю как не ищущему убежища в мирке, величаемом Запоем. Он подхватил дочь и растормошил жену. «Черт бы тебя побрал, женщина! - возопил он, - Прекращай атрофироваться и помоги нам!». С глаз Каллидис слетела белесая пелена, вернув ее к жизни. Сборы, звонки, суета прикончили даже малейшие намеки на сетования и уныние. Их семья впервые за многие годы предстала единым организмом, объединившись перед гримасой беды.
Доктор, взлетающие чайки на лысине которого стали еще белее, но чье отношение к аномалиям не изменилось, даже принимая во внимание беспрестанно икающего мальчика, с которым несколько лет назад он так намучился, но так и не смог ему помочь, уже было собирался домой. Как, едва не сорвав с петлей дверь, в его кабинет вторглась бесноватая тройка: женщина в наспех обмотанном вокруг шее мужском шарфе и расстегнутой дубленке, свежесть которой отдавала вторичностью, мужчина в легкой ветровке, чья бледнота только усугубилась в больничной обстановке, и девочка, о которой доктор сперва подумал, что ее сбил автомобиль. Стараясь не подавать виду, что его охватило смятение и совладав с некстати проявившейся дрожью в руках, он усадил Сицилию, по затылку которой текли слезы, на кушетку и попытался
