ей можно было вести диалог сразу со всеми, а не пересказывать одно и то же каждому по отдельности.
С каждым днем для Сицилии открывалось все больше и больше такого, чего не замечал никто, кроме нее. В ее головке с волосами морковного колера, казалось, уже не должно было хватать места для очередной фантазии, которые словно грибы после дождя, появлялись одна за другой. И кто знает, во что бы вылилось накопление столь незаурядной коллекции, и не поглотил бы вымышленный мир Сицилии мир, который мы каждый день отмечаем за окнами наших домов, если бы не случилось несчастье, которое заставило позабыть обо всем, что случилось ранее, представив их лишь мелкими неурядицами.
После того, как девочка достигла возраста семи лет и открыла причину бессменного пожара на деревьях, окружающих ее дом, и после того, как наигравшаяся с субмариной, оснащенной ста восьмьюдесятью окнами и чердаком, на котором днем ночевали летучие мыши, и после того, как сварливая старуха с бровями, начерченными углем, осыпала ее незаслуженной бранью и сплюнула сухой слюной. После того, как родители, два чуждых и незнакомых друг другу человека, которых только одна Сицилия и держала подле друг друга, с единственно роднившим их теплом, разливающимся по внутренностям и задерживающимся в области сердца, выслушали взахлеб скороговоркой тараторящую дочку, ее мама не без дрожи в голосе и с озабоченностью во взгляде спросила:
- Что, черт побери, происходит с твоим лицом, Сицилия?
***
Икающий эмбрион – это чудо, ниспосланное Господом во спасение человечества. Это открытие, приближающее к получению престижнейшей премии и гранта. А икающий мальчик – это обыденность, рутина и неуважение к святыням, случись его икоте проявиться в божием храме. Икающих детей пруд пруди, а посему, едва плач новорожденного возвестил о его появлении на свет, в тот же час и медики, и паломники сорвались со своих мест и, полные разочарования, разъехались кто куда. Старик, уверовавший в свой дипломатический дар, оказался несказанно рад тому, что ему не придется держать данное врачевателям слово. Поэтому лишь только малыш побывал в его дрожащих, с разбросанными по дряблой коже пигментными пятнами, руках, той же ночью умер в своей постели абсолютно счастливым человеком.
Мальчик, несмотря на неутешительные прогнозы, родился здоровым и даже на удивление молчаливым. Как только его не крутили в руках, не шлепали по попке, коленке и не заглядывали в носик, не подносили к свету, но никаких видимых отклонений не обнаружили. Вся семья, пропуская мимо ушей противопоказания врача, собралась в палате роженицы и уже было приготовилась облегченно вздохнуть, как комочек с тянущимися к небу узелковыми ручонками отчетливо и узнаваемо икнул. Колесо времени замерло на несколько секунд в ожидании того, заимеет ли икота, столь долго изводившая несчастную семью даже не самим своим проявлением, а сопровождающими ее событиями, продолжение. И малыш икнул второй раз, а за ним третий, четвертый, и больше не останавливался, тем самым дав понять, что кошмар никуда не исчез, а лишь притаился на время родов.
Мальчику дали имя Бальбус и с первых минут его жизни подвергли настолько чрезмерной заботе и неподъемной опеке, что доктор, первым распознавший в доносившихся из нутра матери звуках икоту и взваливший на свои плечи бремя наблюдения за ребенком, всерьез опасался того, что столь обильное проявление любви, замешанной на страхе, может оказаться гораздо вредоноснее для жизни малыша, нежели сокращения его диафрагмы. Он категорически запретил женской половине семейства изводить себя, а мужской напомнил, что они, в первую очередь, мужчины. Затем доктор засучил рукава и взялся за работу. Он проштудировал не одну научную работу, связался с десятком своих коллег, выслушав сотню бессмысленных советов и получив длиннейший ряд неутешительных прогнозов, больше смахивающих на приговоры, которые он тут же отмел, потому как не привык сдаваться на половине пути. Он истязал Бальбуса ради благой цели: стимулировал у мальчика глотательные движения, зажимал ему нос и рот после того, как тот делал вдох, давал кусочки сахара, тянул за его крохотный язычок и заставлял вдыхать дым. Все мучения младенец стойко выдерживал, не издавая ни писка. Он терпел, когда доктор давил на его глазные яблоки и ключицы, ничего не имел против того, чтобы повторно вдохнуть уже было выдохнутый им воздух из бумажного пакета. Не забывал врачеватель и о медикаментозном лечении. Бальбус испытал на себе последствия от церкулала, домперидона, атропина, скополамина, блокаторов Н2-рецепторов, пипольфена, аминазина, галоперидола, амитриптилина, карбамазепина и дифенина. Не брезговал ни на секунду не унывающий врач и народными средствами: младенец выпил количество воды равное объему одного среднестатистического озера, он пил жидкость стоя, поддерживаемый за ручки мамой, сидя, лежа и стоя на четвереньках, пил по три глотка и по девять; Бальбуса пугали, правда, не перегибая палки, а на его переносицу приклеивали красную нитку. Очутившись в тупике, доктор даже обратился к местной знахарке, с преогромным трудом передвигающейся старушенции, на носу которой росли три черные волосины, а от нее самой пахло грибами и плесенью. Бабка битый час шептала неразборчивые заклинания, раздувала по углам квартиры белый порошок и иногда билась в конвульсиях, но и она не смогла ничего поделать. Бальбус икал исправно и без сбоев, отвлекаясь только на сон и приемы пищи. Но и посасывая молоко из груди матери, мальчик, вполне удовлетворенный таким повышенным вниманием к его скромной персоне, поикивал.
Ни одна процедура, ни одно испытание не поколебало стойкий дух новорожденного, уже, - складывалось такое чувство, - подготовленного к жизни. Он ни разу не закапризничал и не разрыдался, как бы его не истязали.
- Ничего не понимаю, - заявил как-то раз доктор, попыхивая трубкой, чей мундштук был искусан и изжеван, - Но я вижу только одно объяснение происходящему: Бальбусу просто очень нравится икать. Медицина здесь бессильна.
За сим вымотавшийся медик выписал какие-то пилюльки, не приносящих ни пользы, ни вреда, и велел приводить ребенка к нему на прием не чаще и не реже одного раза в месяц, если не случится ничего из ряда вон выходящего. Он взял отпуск и уехал в одну из теплых стран, где, как рассказывали, отдалился от всех людей и внимал тишине.
А Бальбус, не переставая икать, рос не по дням, а по часам. У него вырисовывался нос, похожий на клюв птицы тукан, сформировывался наклоненный вперед лоб, говорящий о том, каким упрямцем растет его обладатель, на подбородке проступала ямочка, намекавшая на волевую составляющую характера малыша. Из общей картины выбивались только глаза. Это были глаза мечтателя - во взгляде Бальбуса не просматривалось ни крупинки сосредоточенности, что его прабабкой было определено, как психическое отклонение. «Не от мира сего ребенок», - утверждала она.
Старуха осталась единственной, кто не смог смириться с беспрерывной икотой. Она умоляла Бога забрать и ее душу вслед за скрывающейся под человеческой изнанкой субстанцией мужа, которого она горько оплакивала, так и не проронив ни единой слезы и не введя никого в заблуждение, потому что ни для кого не являлось тайной истинное ее отношение к покинувшему этот мир старцу. Вынужденная делить жилплощадь с внучкой и с ее мужем, бабка не отказывала себе в удовольствии проявлять по поводу и без раздражение, указывать на всевозможные упущения молодых и фыркать всякий раз, когда сталкивалась с отцом Бальбуса в дверях ванной. Она терзала и потрошила их, попрекая по поводу и без, превращая их жизнь, и так далеко не безоблачную, в ад. А те смиренно сносили ее ворчание и брюзжание, которым не было видно конца и края. Однако, иногда старуха настолько перегибала палку, что нервы не выдерживали и зарождались крамольные мысли.
- Будь проклят тот день, когда я дала добро на проживание с вами, неблагодарные! - таковыми были первые слова прабабки, которыми она встретила молодую пару, навьюченную чемоданами, Бальбусом и неуверенностью в завтрашнем дне, - У соседей сверху ремонт, которому не видно ни конца, ни края. Каждое утро проклятая дрель сверлит дыру в моей голове, так теперь еще и ваш сопляк станет донимать меня своим плачем и воплями, начнут только резаться у него зубы.
Никому так и не удалось совладать с ее скверным характером, ухудшавшимся изо дня в день с неумолимой последовательностью. Отец Бальбуса, напоминающий загнанную лошадь молодой человек, прозванный Виктусом по глупости своей, почвой которой служила неопытность, первое время пытался вразумить старуху, напоминая ей о том, что Бальбус – ее кровь от крови, а квартира, расположенная на пятом этаже пятиэтажного дома по определению не в состоянии иметь соседей сверху. Но лучше бы он следовал примеру своей спутницы жизни и смиренно молчал, ибо эффект от его слов был категорически противоположным ожидаемому. Прабабка мигом вскипала, как забытый на включенной конфорке чайник, и поминала едким, ядовитым словом всю родню неразумного Виктуса, не отказывая себе в удовольствии напомнить, сколь нежеланным ребенком он был (что, конечно же, вопиющая ложь, ибо Виктуса ждали паче второго пришествия), и как его появлению на свет противилась она сама (а вот это, не исключено, могло оказаться истиной). Так что прежде, чем открывать свой рот, ее внуку следовало бы проявить почтение и отблагодарить ее, как следует, за кров над головой. Ибо нынешняя молодежь, если на что и способна, то только на упреки, а не на проявления благодарности.
Любила ли прабабка Бальбуса? Этим вопросом задавались не раз, но дать на сто процентов утвердительный ответ никто не отваживался. Ни одного дня не протекало, чтобы ворчливая старуха не помянула правнука в кощунственном и нелицеприятном контексте. Но при всем при этом, стоило ей по чьему-либо недосмотру или в том случае, если обстоятельства складывались таким образом, что оставить младенца было не с кем, побыть с Бальбусом наедине, где-то в глубине ее потухших зрачков можно было разглядеть теплившееся чистое, светлое чувство. Она укачивала младенца, шепча ему сказки, которые выдумывала тут же на ходу и принять их можно было за пророчества:
Наступят темные времена, когда на нашей грешной земле не останется ни одного живого человека. По улицам будут бродить пустые оболочки, внутри которых не будет ничего святого. Весь мир поделится на два лагеря, которые будут отличаться друг от друга, как один близнец разнится от своего брата. Один лагерь будет называть себя Зеленой Мятой, а второй - Пурпурной Лобелией. Сторонники первых возненавидят своих противников, заходясь этой ненавистью и не желая ничего иного, кроме как дотянуться до врага и вырвать его уже давно переставшее биться сердце. Выходцы из Зеленой Мяты будут пожирать сторонников Пурпурной Лобелии, а те, в свою очередь, примутся обгладывать кости первых. И стоит только появиться тому, кто способен внести мир в их души – ежели таковые еще остались – как оба лагеря объединятся, чтобы не оставить от мессии ничего, даже пыли, а после вновь примутся за старое.
Если
