успокоить юную пациентку, излучая уверенность и спокойствие в позе, жестах и голосе. «Не вы первые и не вы последние, моя дорогая. Уж мне-то вы можете поверить», - мягким баритоном говорил доктор, пока обследовал столь необычную пациентку, не в силах обнаружить ни одной причины проявившихся симптомов. Ничего не показал рентген, стетоскоп отработал впустую, анализы крови и мочи давали ясную и на зависть многим положительную оценку здоровья пациентки. В кабинет входили коллеги доктора, врачи самых разнообразных специализаций. Все, как один, они первым делом инстинктивно отшатывались, увидев такое, что не приснится и в самом страшном сне. И все, как один, не советовали ничего дельного, по заученному выплескивая наименования сотни бесполезных лекарств.
Сицилию приводили к доктору каждый день и каждый день возвращались ни с чем, ежели не считать тлеющей, но так и не угасающей, надежды. Прошла одна неделя, стоившая миллиона нервных клеток семье девочки и самому доктору и разменявшая сотни черных как смоль волос на голове матери на серебристые. Ни один вычурный рецепт, придуманный доктором и которому позавидовал бы самый изощренный алхимик средневековья, не вернул части лица Сицилии на отведенные для них места. Тогда доктор крепко призадумался. Он присел и отрешился от происходящего, углубившись в такие дебри разума, откуда просто так не вырываются, пусть даже разверзается под ногами земная твердь, а с небес льет огненный дождь. Никто не смел окликнуть его: Сицилия покорно ждала вместе с семьей, искренне веря в то, что этот человек, так неистово преданный своему делу, избавит ее от беды.
Спустя, по меньшей мере, час глаза доктора открылись. Он приблизился к своей юной пациентке и крепко ухватил ее за голову, после чего плавными, массирующими движениями больших пальцев обеих рук принялся стягивать кожу обратно к переносице. Невероятно, но миллиметр за миллиметров лицо Сицилии принимало вид, присущий обычному человеку: глаза заняли фронтальное положение, рот перестал быть похожим на расплюснутую ракушку, нос вновь предстал тонким, как спица, и только торчавшие уши заставляли сожалеть об мануальном вмешательстве. Вся семья изошла слезами и рассыпалась в благодарностях доктору, доведя его до смущения, чего с ним не бывало очень давно. Неловкость сковала его язык и потому он не сразу смог выдавить из себя неприятную новость о том, что редкая болезнь никуда не ушла, а только притаилась и вскоре покажется из укрытия.
- Раз в неделю — смею полагать, что чаще не потребуется — Вам, молодая особа, нужно будет посещать мой скромный кабинет. Могу ли я рассчитывать повидаться с Вами в следующий четверг? - с наигранностью, не портящей учтивости, спросил доктор у Сицилии.
Девочка ответила, что четверг — прекрасный день и что она с радостью предоставит свое лицо для сеанса массажа. На том и остановились. Сицилию попросили сходить узнать, все ли в порядке в регистратуре. Едва она затворила за собой дверь, как две пары глаз, в глади которых плескались тревога и радость, беспокойство и вера в лучшее, с мольбой уставились на доктора, лысина которого покрылась испариной.
Это излечимо, доктор? Говорите, как есть, - спросила Каллидис, заметив, что отец едва пребывал в сознании. Так он страшился того, что мог услышать.
Я едва ли имею хоть какое-то представление, с чем имею дело, дорогая моя, - ответил он и в который уже раз стал свидетелем того, как при нем падают в обморок.
***
Стояло раннее утро. Настолько раннее, что создается иллюзия того, что на всем белом свете нет ни единой души. Родители Бальбуса, словно сговорившись, открыли глаза. Тайна, повязавшая их крепче, нежели узы брака, в равной степени ущербно сказалась, что на Мисере, что на Виктусе. Мать Бальбуса ворочалась в постели всю ночь и встала ни свет ни заря совершенно разбитой. У нее тянуло низ живота, стреляло в висках, налились свинцом веки. Ее роскошные волосы беспорядочно растрепались, так что она казалась враз постаревшей. Женщина проверила кроватку малыша и, убедившись, что с ним все в порядке, только тогда посмотрела на мужа. Тот тоже не спал и просто лежал, уставившись в потолок, ухватившись руками за край одеяла будто перепуганный мальчик. Ему было жутко от одной только мысли, что совсем рядом с ним за стенкой находится покойник, в чьей смерти он повинен не меньше, чем та, пред которой он не раз и не два вставал на колени.
Оба супруга жаждали поддержки друг друга, но ровно так же оба не могли ее предоставить, будучи неспособными даже взглянуть в глаза любимого человека. В комнате повис зловонный запах, который ощущается не обонянием, но тем секретным, не доступным ни одному хирургу планеты, органом, располагающимся примерно под грудной клеткой. Он идет изнутри, не растворяясь в воздухе, а держа в оцепенении свой источник. Не пребывая ни документировано, ни формально в статусе полноправных хозяев квартиры, супруги оказались в заточении даже не комнаты, а половины постели.
Из состояния прострации их вывели шаркающие шаги. Старуха ковыляла в туалет, уже что-то выговаривая приставленным к ней квартирантам. Тяжесть покинула взгляды четы, теперь в них угадывался испуг. Виктус натянул спортивные штаны и оправил помявшуюся футболку, Мисера перекрестилась три раза и, скрестив руки, шептала молитву Богу. Бальбус заворочался в кроватке, проснулся, сладко зевнул и, конечно же, икнул. Не желая прерывать общения жены с Создателем, мужчина привычно склонился над сыном и чуть слышно пробормотал заученную, но обладающую разве что эффектом плацебо пословицу: «Икота, икота, иди на Федота, с Федота — на Якова, с Якова — на всякого».
Но с кем бы в эти ранние часы не вели свой монолог супруги, мысли их витали там, в комнате, в которой старуха, кряхтя и осыпая проклятиями что ни попадя, справляла нужду.
Не зная, как реагировать — радоваться или огорчаться — Мисера кое-как собрала волосы в небрежной прическе, накинула халат и, озираясь, вышла из комнаты. За ней, держа на руках ребенка, последовал Виктус. Они шли гуськом, ожидая всего чего угодно и не исключая того, что из туалета просочится призрак старухи. Никто не ронял ни единого слова, если не считать икающего Бальбуса, которого не заставила умолкнуть даже открывшаяся дверь уборной. Оттуда собственной персоной вышла бабка, живая и невредимая. Встречающую ее делегацию она приветствовала фразой, окончательно доказавшей, что старуха не обратилась в посланницу с того света:
- Этот ребенок хуже протекающего крана. Лучше бы он кричал и плакал, как все нормальные дети!
Затем она вычитала Мисеру за вчерашний суп, после которого ей довелось всю ночь провести на ногах из-за расстройства желудка. Мистическим образом она выпалила предположение, настолько близкое к истине, что с лиц супружеской четы сошла краска: «Отравить меня захотела, дрянь?». Экзекуция закончилась напоминанием смиренно ожидавшему своего череда Виктусу о скрипящей который день форточке.
Неудачное покушение на жизнь той, чьи слова и действия отравляли бытие близких ей людей, не могло не поиметь последствий. Мать Бальбуса так до конца и не смогла отойти от осознания того, какую грань она таки переступила. Богобоязненная женщина сама зародила внутри себя уродца-червя, который поедал ее внутренности и выпивал жизненные соки. Цветущая, полная сил, она превратилась в жалкую тень самой себя. Под ее глазами поселились черные мешки, проседь взялась за пряди ее волос, а лицо затянули узоры морщин. Она сгорала, сгорала так быстро, что менялась до неузнаваемости с каждым днем в сравнении с предыдущим. Боли внизу живота усиливались и вскоре она уже не могла их выносить без приема утоляющих муки лекарств. Приведя жену уже в первую больницу, Виктус услышал беспощадный диагноз. Не поверив, он посадил любовь всей своей жизни в такси и объехал все медицинские учреждения города, но в каждом из них безутешный вердикт только подтверждался. Он, как мог, успокаивал Мисеру. Он убеждал ее, что все будет хорошо и что все наладится, но правды в его словах не чувствовалось. Они представали пустым набором букв.
Мир, к которому они привыкли и не допускали даже мысли, что он может быть иным, изменился. Между новым, едва просматривающимся сквозь покрытое густым слоем копоти стекло, и тем, наполненным всем спектром красок, встала боль. Она доминировала, находилась в центре, вокруг нее раскручивался маховик событий. День в их семье начинался с того, что Мисера, чье нутро словно распиливали тупой, ржавой ножовкой, не находила себе места, блуждала, не признавая ни кого, из угла в угол. Ее муж, гнавший прочь дурные мысли, был готов к тому, чтобы раскроить себе череп об стену, если медсестра, должная привезти наркотик, задержится хотя бы еще на одну секунду. Он переносил происходящее во сто крат плачевнее, нежели та, в чье исцеление перестали верить даже самые оптимистично настроенные врачи. Она рассматривала боль, как искупление ее греха, принимая ее как благодетель, как отсеивающую мембрану. О нет, она нисколько не сокрушалась по тому, полному разноцветных красок, миру, предпочитая вовсе не вспоминать о нем. Мисера смирилась и дожидалась неминуемой участи, которая надвигалась со скоростью космического корабля. Она отдавала последние указания, с трудом находя в себе силы, дабы вымолвить очередное слово, а иной раз и поднять веки. Почти все ее наставления касались Бальбуса: в какую школу его лучше отдать, что делать, случись тому влюбиться, не баловать, но и не держать в ежовых рукавицах. Огромное, порой вытеснявшее телесные муки, чувство вины перед единственным ребенком изводило женщину. «Я пропущу все его дни рождения, - думала она, - Я не увижу его свадьбу, не понянчу его детей. Я не буду с ним рядом, когда ему понадобится моя помощь».
Спустя полгода она умерла в своей постели. Утром того дня Бальбус проснулся, как обычно без единого всхлипа или крика, и выбравшись из кроватки, что он уже неоднократно проделывал незаметно от сходившего с ума от горя отца, подобрался к окну на кухне. Его стекла царапали ветки абрикоса, на одной из которых восседала огромная, черная ворона. Бальбус, икота которого отчего-то не проснулась вместе с ним, внимательно следил за птицей, пока та без какого-либо вмешательства извне не упала замертво. Так смерть, с которой юному созданию довелось поручкаться немногим раньше, чем с полноценной жизнью, прокладывала себе путь. Умерщвляя плоть, она своей костлявой лапой украла с лица мальчика его улыбку и замкнула внутри Бальбуса комок горя, из-под которого долгие годы не могло просочиться ни единое слово. С того дня, когда он, с трудом удерживающий равновесие, забрел в покои матери, из тела которой испустился дух разом с сукровицей, вытекшей изо рта, а ее глаза застыли двумя кристалликами льда, малыш перестал не только икать, но и вовсе привносить в окружающий мир хоть какие-то звуки.
На похоронах Бальбуса держал на руках его дед, ибо отец мальчика не мог совладать с собой, извергая потоки слез, страданий и бессвязных изречений. Никто не решался подойти к нему, потому что как бы ни сократилось расстояние между двумя сосудами, душа мужчины блуждала в
