умолк, но не оттого, что ему нечего было сказать - рот деда схватила корча. За столько лет безуспешной борьбы с износом организма он привык игнорировать посылы нервной системы, перестав вовсе чувствовать боль, но непослушные уста подвели его в самый разгар гневной тирады. Эта оказия, однако, ускользнула от глаз верующих и старик, убедившись, что тем жалким крохам его речи все же вняли, направился к медикам, оккупировавшим местную гостиницу, с роду не видавшей наплыва такого количества посетителей. Обшарпанное, устаревшее, скрипящее от каждого дуновения ветра здание, наводненное тараканами, мокрицами, мухами, комарами, мышами, плесенью и Бог его знает, чем еще, с трудом мололо жерновами отельного обслуживания, прерывая подачу воды в самый неподходящий момент, вызывая перебои с электроосвещением и доводя до изнеможения обленившихся работников кухни. Но это не заботило ни одного из последователей Гиппократа, внутренний мир которых видывал и не такую разруху.
Старик застал ученых мужей во время консилиума, собравшего большую часть из числа приехавших в просторном холле, источавшем неприятный, тяжелый запах. Он не стал тянуть кота за хвост, сразу приступив к делу, предварительно разместив свой тощий зад в одном из обветшалых кресел, из-под обивки которого проглядывали куски поролона.
Я переживу вас всех, - заявил старик, - А потом задержусь на этом свете еще, чтобы посмотреть, как зачахнут ваши дети.
Данная угроза, полагал он, станет настоящим вызовом для работников красного креста, ибо ни один смертный на свете не смог бы прожить и одного дня сверх отведенных ему небесами с тем набором заболеваний, которыми старика наградили изнурительный труд в «копанках», после которых ему казался чистейшим даже городской воздух, смешанный с выбросами металлургического комбината, и сварливая жена, от которой ему жизнь была не мила до тех пор, пока в его голову не пришла мысль сказаться маразматиком. Проживи старик им самим отмерянный срок, пугающий своей неопределенностью, и на медицине, как таковой, можно было бы ставить тот же красный крест.
Так он думал и сильно бы изумился, узнай, что ни эскулапы, ни застывшие в позе адоранта люди не приняли его особу в серьез. Из уважения к преклонному возрасту агрессивно настроенного дедугана никто не рассмеялся ему в лицо и не высказал уничтожившего бы его пренебрежения. С горделиво задранным, острым, как рог, подбородком старик вернулся к родным пенатам, преисполненный уверенности в собственных силах и всемогуществе. В тот же миг, стоило его клюке преодолеть порог квартиры, окрестности оглушил резкий и пронзительный женский крик, который мог означать только одно – началось!
***
Еще не способная вымолвить ни единого словца, а только лишь лупая во все стороны любознательными глазенками, Сицилия уже ясно давала понять, что место ее рождения вовсе не случайно. Жар с крон деревьев, чья красота после схлынувшего ажиотажа стала более интимной и дорогой сердцу каждого, кто ее замечал, перекочевал на тельце ребенка. Плечи, руки, спину Сицилии усыпали сотни веснушек, особенно обильно разместившись на ее лице. Пушок на ее головке намекал на появление в будущем копны рыжих волос, а бровей на общем фоне не виднелось вовсе. Мало кто мог воздержаться от комментария насчет солнечного ребенка, но все как один сдерживали себя от оценки внешности девочки.
Увы, Сицилия родилась некрасивой. Ее выпуклый лоб нависал над острым носом с раздувшимися ноздрями. Уши торчали в разные стороны, и даже пряди волос не могли совладать с ними, спрятав под своим покровом. Узкие губы сложились в неприятную глазу форму, опустив книзу кончики рта. Из-под бесцветных бровей сверкали маленькие глазки, с бесновавшимся в них огоньком, о котором можно было судить двояко: то ли приписать его к живости характера, то ли обозначить признаком сумасшедшинки.
Только один человек видел в Сицилии, настолько позднем, что уж и не ожидаемом ребенке, первую красавицу на планете – ее отец, имя которого звучало как Тимидис. Каллидис, ее мать, миниатюрная, но сильная духом женщина, тянувшая на себе всю семью и, будь на то ее воля, способная перевернуть весь этот мир, ни на секунду не размышляла о том, как ей тяжко, и не позволяла проявляться подобным мыслям у своей дочери. С первых минут отец окружил дочку волшебной любовью, в то же время как мать прививала готовность к суровой реальности. С присущей ей прямолинейностью и парадоксальностью она говорила Сицилии: «Лицом ты вся в прадеда ушла, но ничего – на всяк товар есть свой купец. Кого-нибудь да заарканим». Тогда еще никто не подозревал, что все может усложниться настолько, что у любого нормального человека опустились бы руки. Как, к примеру, у ее отца.
Тимидис представлял собой тихого, забитого мужичка, о существовании которого всякий раз забывала его жена. Случалось ему и по несколько дней кряду обходиться без еды, никак при этом не показывая своего негодования. Он души не чаял в Сицилии, не видя в ее образе ничего отталкивающего, но даже любовь свою проявлял тихо и немного скомкано. Все коренным образом менялось с наступлением дня, когда скромная зарплата отягощала его карманы. Ничто и никто не способны были его остановить от встречи с дарами Вакха. Отец семейства из доктора Джекила превращался в мистера Хайда и раскрывался в новой ипостаси, словно бросая вызов обществу. Он спускал с цепи свой язык, транжиря многогранный литературный запас, приобретенный в студенческие годы и за многие лета незаметности в собственном доме, на неуместные и бездарные речевки, веселя зевак и братьев-собутыльников. В такие моменты даже державшая супруга в узде Каллидис не смела перечить ему, поджидая тот день, когда пары изойдут на нет и пред ней предстанет все тот же тряпочный, измочаленный муж. Когда в стране заварилась каша и бесноватые молодые люди в масках и дутых куртках, полные ненависти к прошлому, которого никогда не видели, ввергли державу в пучину анархии, отец Сицилии, не могший противостоять женщине, которая, сидя на стуле, с трудом доставала ногами до пола, первым дал отпор обезумевшей толпе. Форму противодействия он выбрал настолько верную, что никто не оспорил его превосходства, предпочтя ограничиться сносом памятников того, чьим именем была названа улица, усаженная огненными деревьями, - и чьим подражателями они, сами о том не подозревая или отказываясь это признавать, выступали, - нежели сломить хребет этому невзрачному, но упертому человеку. Одержать сокрушительную победу ему позволило полное игнорирование тех, для кого сродни воздуху важно было захватить внимание всех и каждого. «Я не собираюсь обсуждать выбрыки каких-то ослов. И не буду терпеть подобных разговоров в моем доме. Живем так же, как и жили», - заявил Тимидис и, пока мог, стойко придерживался своей позиции. Если к ним приходили соседи, чтобы поохать и посокрушаться о том, куда катится эта страна, то он навязчиво переводил разговор на тему рыбалки или того хуже.
Все менялось, как только проходил тот золотой период в жизни де-юре главы семейства, когда ему казалось подвластным все и даже его жизнь. Он вновь возвращался в тело доктора Джекила, бродил, словно сомнамбула, по комнатам, тихо посапывал в кресле, укрытый старым, изъеденным молью пледом, и забывал попросить что-нибудь к ужину. Такого отца без каких-либо намеков на возражения вели на баррикады, и он, что тот воздушный шарик на веревочке, плыл в воздухе следом за ведущим его неизвестным ради неких сомнительных целей.
Несмотря ни на что, Сицилия росла счастливым, пусть и не похожим на детей ее возраста, ребенком. Помимо неординарной, а кого и отталкивающей, внешности, у девочки склеился весьма причудливый характер. «Чему тут удивляться, что ты такой дурочкой уродилась? Все поколение: кто по тюрьмам, кто по сектам», - так Каллидис ввела Сицилию в емкий курс родословной их семьи. Впервые очутившись под чистым, голубым небом, без разделяющего ее и своды стекла, девочка моментально поняла, что в жизни вряд ли будет все так же безоблачно. На лужайке, выстланной беспорядочно торчащими лопухами, подорожниками и амброзией, резвилась детвора. Заметив Сицилию и без тени смущения разглядев ее от конопушки на большом пальце правой ноги до кончика торчавшей на макушке рыжей волосинки, мелюзга, коей столь присуща неоправданная, а оттого чистая, без единой примеси, жестокость, отвернулась от новенькой, не приняв ее в свой круг ни тогда, ни, забегая вперед, и в дальнейшем. Наделенная неуемным оптимизмом, который неизвестно чем подпитывался, Сицилия предприняла не одну попытку заслужить дружбу сверстников, но не преуспела в этом ни на йоту. Она угощала их испеченными мамой печеньями в форме розочки, бросала им мяч, приглашала рассмотреть пойманного ею и помещенного в баночку жука-оленя, но растопить детские сердца оказалось для нее непосильной задачей. Перепробовав, как думала девчушка, все и даже больше, Сицилия смирилась с тем, что уже в таком юном возрасте, когда не задумываешься о том, что все когда-нибудь да заканчивается, ей придется знакомиться, мириться и сосуществовать с одиночеством.
Оттого ей на выручку приходило необузданное, поглощающее всевозможные детали, предметы и мелочи, воображение. Сицилию уносило в несуществующие страны, где вещи принимали иной свет, а она сама оказывалась королевой, богиней и повелевала народностями, состоявшими вперемешку из людей и животных, ведомых и неведомых миру биологии. Оттого девочка, рано выучившись чтению, принялась поглощать одну за другой книги без разбору, уговорив маму оформить абонемент в библиотеке на свое имя. Ее мало интересовала тематика, жанр или возрастные ограничения. Сицилия взахлеб поедала путешествия, детективы, фантастику и историю. Сильнее прочего ее увлекала русская классика. Она представляла себя Наташей Ростовой, Анной Карениной и Татьяной Лариной, воображала званые вечера, балы, говор, сдобренный французскими прослойками, и дуэли. Едва Сицилия дочитывала одну книгу, как тут же принималась за следующую. Бывало, что она уплетала и по два, а то и три произведения, перепрыгивая с одного сюжета на другой, будто бы дегустируя салаты на фуршете, когда хочется успеть перепробовать как можно больше. Немудрено, что в ее головке образовалась сущая мешанина, и герои творений классиков мигрировали из одного романа в другой, не гнушаясь разрывать временное пространство. Персонажи творений Толстого, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Гоголя воссоединились в одном, доступном только Сицилии месте, не имея даже копеечного желания указать ей на недопустимость подобной агрегации. Свободно перемещавшаяся между множеством миров, начиная с такого неприятного реального и заканчивая населенным диковинными, огромными слизнями, в период брачного сезона излучавших причудливое фосфоресцирующее сияние, девочка не видела в таком размывании литературных границ ничего дурного. Более того, испытывая определенный комфорт от того, что все те, кто являлся ближе ее сердцу, нежели любой живой человек, - конечно же, не принимая в расчет мамочку и папочку, - собрались в одном пространстве, и
