Твои права, равно как и всех живущих в этой местности, определяю я, и я подарил тебе такое право, - произнес Генрих серьезно. – Так же, как и наказал того, кто на это право посягнул.
- Что Вы имеете в виду? – девушка замерла. Ей стало сильно не по себе от только что услышанного.
- В общем, тебя это не должно касаться, - проговорил мужчина с легкой прохладцей в голосе, пытаясь донести до нее мысль о ее месте во всей этой истории не смотря на особую симпатию к ней. – Но могу сказать, что виновный понес заслуженное наказание. С моей собственностью, как и с моими друзьями все обязаны обращаться бережно, о чем он забыл.
- Что с Махмудом? – напрямую спросила Семерка.
Не то, чтобы она испытывала к нему сочувствие или уж очень беспокоилась о его судьбе, но мысль, что перед ней стоит жестокий человек, безжалостно вершащий чужие судьбы, пугала ее довольно сильно. Очень хотелось услышать, что провинившийся мужчина, превысивший свои полномочия и давший излишнюю свободу своим эмоциям, наказан вполне адекватно своему проступку и пребывает, к примеру, в заточении, откуда в скором времени должен выйти, чтобы вновь приступить к своим обязанностям. Воспоминания об утащенной с поля женщине она постаралась прогнать сразу же, как только они появились в ее голове.
Но Генрих ничего ей не ответил. Он замер, изучая ее лицо, потом его губы раздвинулись в улыбке, и вновь пожелав ей хорошего дня, он вышел из комнаты.
Тут же вошла Лариса, и направилась к ее кровати.
- Дорогая, я перестелю твою постель, - она помогла девушке встать на ноги и осторожно проводила ее к дивану. – А потом мы с тобой искупаемся, - произнесла она, будто разговаривала со своей маленькой дочкой. – В соседней комнате я наполнила ванную. Специальные травы укрепят твои силы и сделают бодрее.
Вновь взяв ее за плечо, и поддерживая за талию, Лариса вывела ее на застекленную террасу. Сквозь окно во всю стену можно было видеть дивный сад. Деревья качались на сильном ветру, солнечные лучи, перебиваемые ветками груш и яблонь, светили в окно и оставляли сияющие дорожки, тянущиеся через всю комнату и пронизывающие пространство помещения.
- Как здесь красиво, - улыбнулась Семерка и замерла, желая посмотреть на это все.
Вдруг на дорожке среди деревьев она увидела знакомую фигуру красивого паренька в инвалидном кресле. Он смотрел на нее. Лицо его было хмурым, но на нем явно читалось желание поговорить, Семерка это разглядела. Неуверенно она подняла руку и помахала ему.
- Что ты делаешь? Зачем? – обеспокоенно зашептала Лариса. – Лучше не общайся с ним, прошу тебя.
- Ну почему, - Семерка продолжала улыбаться приближающемуся парню. Его волосы забавно топорщились. В ушах сверкали серебряные клипсы.
- Он опасен, - прошептала Лариса. – Только прошу тебя, не говори никому о том, что я тебе это сказала, - попросила она.
- Ну что ты, конечно же нет, - заверила ее девушка.
Лариса, придерживая больную одной рукой, второй толкнула дверь, чтобы парень мог подъехать к самой террасе.
- Привет, - сказал Гай Семерке.
- Привет, - улыбнулась та. – Как твои дела? Можно рабыне задать такой вопрос?
- Вообще-то нет, но я тебе разрешаю.
- Ну так как твои дела?
- Я живу, и, наверное, это значит, что не плохо, - он равнодушно пожал плечами.
- Живому псу лучше, нежели мертвому льву, - произнесла девушка, и Лариса не сдержавшись, ахнула.
Гай пристально посмотрел ей в лицо.
- А как твои дела? – спросил он почти сердито.
- Я тоже жива, и вроде бы иду на поправку.
- Да, и сейчас она идет мыться, - осторожно вклинилась в разговор Лариса, пытаясь развернуть девушку к двери, ведущей в ванную комнату.
- А тебя, тварь, никто не спрашивает, и слова тебе никто не давал, - процедил Гай, не сводя глаз с Семерки. Он видел, как та приподняла одну бровь в знак удивления его словам. – Рабы должны знать свое место, - произнес он, пытаясь оправдать свои слова. Чего она так побледнела? Проклятье, почему он должен перед ней оправдываться? – Эй, ты, - он посмотрел на Ларису. – Оставь нас.
- Но она еще слишком слаба, - попыталась вступиться женщина.
- Принеси ей стул, - приказал Гай тоном, не терпящим возражений.
- Хорошо, - Лариса, опустив глаза, метнулась в комнату и вынесла тяжелый стул с высокой спинкой. Поставила рядом с девушкой и помогла той присесть.
- Иди, я позову тебя, - Гай недовольно дернул рукой в сторону комнаты. – И закрой за собой дверь.
Семерка в волнении смотрела на него. Если он опасен своей грубостью, то это она переживет. Но если он как Генрих?
- Что ты на меня так смотришь? – сердито спросил Гай, въехав через маленький порожек в комнату. – У меня ослиные уши выросли?
- Нет, у тебя нормальные уши, и красивые сережки, - пожала плечами девушка.
Ей было трудно сидеть, во всем теле была слабость и начала кружиться голова, но она ни за что не признается ему в этом.
- Тебе нравится серебро?
- Не знаю, наверное, нет, но выглядит красиво. Как рабыне может нравиться серебро? У нее ничего не может быть.
- Сейчас будет, - произнес Гай и стянул один из браслетов с тонкого почти девичьего запястья. – Держи, это тебе, - протянул он подарок девушке.
Он так и не понял, чего она испугалась, только Семерка как-то сильно побледнела и отрицательно замотала головой, вцепившись руками в сидение.
- Если рабыню увидят с дорогим украшением, могут решить, что она его украла, а второго такого наказания я просто не переживу, - объяснила она.
Гай подъехал к ней вплотную, грубо схватил за руку и нацепил на запястье браслет.
- Теперь он твой, и никто тебя за это не накажет, - произнес он строго. – Никто не лишит тебя жизни из-за него.
Девушка посмотрела на затейливое украшение и грустно улыбнулась.
- Знаешь, а зачем рабыне жить? Я вот думаю, что у меня был хороший шанс уйти из этого мира, но меня зачем-то спасли. Стоило ли это делать? Для хозяина да, понимаю, что стоило. Все же за меня заплачены деньги и моя смерть – потеря для него, но не такая уж и большая. А вот мне продолжать такое существование – мучительно, понимаешь?
- Понимаю, - прошептал Гай. – Я тоже иногда думаю, что лучше мне было тогда разбиться вместе с матерью, чем жить так, инвалидом, на всеобщем обозрении.
Они подняли головы и встретились глазами. Он не ожидал, что она так сделает, а девушка протянула худые руки к нему и за плечи привлекла к себе. И он не стал сопротивляться. За четыре года, прошедшие со дня смерти матери и его такого жалкого положения, никто ни разу даже не потрепал его по голове, не говоря уж о такой нежности. И он вдруг осознал сейчас, что ему этого не хватало. Очень сильно не хватало. Может, поэтому он так жесток со всеми, особенно со своими личными рабынями? Никто даже не догадался его приласкать. Был только страх, брезгливость и тайное презрение. Даже родственники только жалели его, избегая долго с ним общаться. Им было невыносимо видеть эту жалкую беспомощность. Парень с отрубленными ногами может вызывать только отвращение.
А она все поняла. С первого взгляда. Будет жалко потерять ее, но Генрих не отступится от нее.
- Если мы все еще живы, значит, так и должно быть, - проговорила тихо девушка, продолжая его обнимать. – Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…
Опять это лезет из нее. Какие-то обрывки стихов. Чьи, и откуда она их знает? Ведь не знала же до этой минуты, а вот сейчас пришли на память. Память. Как жаль, что она ее потеряла.
- Ты хорошая, - неожиданно для себя произнес Гай.
- Я такая, какая есть, и я даже не знаю, какая я. Добрая, или злая, хорошая, или плохая. Понимаешь? Я могу быть любой.
- Так ты меня специально обняла, чтобы показаться мне хорошей и войти ко мне в доверие? – вскинулся Гай, вырвавшись из ее слабых объятий. Он даже отъехал от нее демонстративно.
- Я не знаю, - растерянно пожала девушка плечами. – Гай, я не знаю… Мне просто захотелось это сделать, потому что я вижу, как тебе одиноко и плохо. Ты мог бы парить в вышине, а вместо этого… Ты в силках, ты в цепях, и в этом не было твоей вины, так случилось. И от этого больно. Мне показалось, что я почувствовала твою боль. Я же тоже в цепях.
Гай все еще недоверчиво смотрел на нее исподлобья.
- Ладно, не изворачивайся, все нормально, - проговорил он, направляясь к дверям, ведущим в сад. – Тебе пора купаться и спать. Ты устала, и вся дрожишь от слабости. Лариса! – крикнул он громко, выезжая на асфальтовую дорожку.
- Тебе вернуть браслет? – спросила девушка, прикоснувшись к подарку.
- Нет, теперь он твой, - и Гай поехал прочь, ни разу не обернувшись.
Выздоровление шло полным ходом. Врач, серьезно мотивированный Генрихом и без вариантов нацеленный на положительный результат, приходил по нескольку раз в день. Спокойный, невозмутимый, много лет назад научившийся скрывать свои истинные чувства под маской невозмутимого специалиста, уверенного в своих знаниях и правоте своих действий. Умеющий не совать нос, куда не следует, и не задавать лишних вопросов.
Он неспешно входил в комнату, брал стул, усаживался напротив кровати, и со словами «Ну, как? Посмотрим, посмотрим», брал тонкое запястье девушки с прозрачной кожей, под которой синели тонкие вены, и замерял пульс. Ему нравилось смотреть на ее лицо, на тонкие черты, в огромные глаза, немного запавшие, темные, но горящие каким-то внутренним светом, словно не способные скрыть работу мозга, чехарду мыслей и глубину мечтаний. Да, ничто не может заставить эту девушку ползать, думал врач, она определенно рождена летать.
Из ее редких скупых ответов врач давно заключил, что никакая она не раба, рожденная в неволе. Зачем было так над ней издеваться – поставить это клеймо, не имеющее к ней никакого отношения, он понимал, и находил это чудовищным. Так она подскочила в цене. Мало того, что у нее и так отняли жизнь, выкрав эту девушку в расцвете лет из привычной среды, поставив крест на ее будущем, лишив настоящего, так они еще и украли ее прошлое! Воспользовались ее амнезией, и подсунули ей чужую судьбу, жизнь животного. Это с ее-то харизмой, это с ее-то неуемной энергией, полетом мысли и живой душой! Да, пора Генриху брать в штат психолога, чтобы как-то фильтровать и упорядочивать такие действия, а то действуют, как мясники, ей-богу – оттяпали половину жизни, присобачили чужой хвост, и назвали своим творением. Жутко.
Как он устал от всего этого, насмотрелся, наслушался. Только вот на пенсию здесь не уходят. Судьба у него такая – до конца своих дней лечить физические болячки у кровоточащих душ. И хорошо, если дадут доработать до глубокой старости, а ну как в расход пустят? Вот как только найдут человека его квалификации, так и пустят, не пожалеют.
Свои-то души испортили и развратили, так на другие им и подавно плевать…
Доктор всегда уходил очень взволнованным после визитов к этой странной девушке. И долго приходил в себя, куря сигарету за сигаретой. Но что он мог ей дать, чем помочь? Ничем. Ей уже никто не поможет.
Старый доктор прекрасно понимал, какие виды на нее имеет Генрих, и внутренне содрогался. Он кое-что знал, кое-что видел, и мысль, что эту вот птичку ждет та же участь, заставляла его горько вздыхать и класть под язык валидол, когда пульс зашкаливал, и в груди теснило и кололо.
Каждый день врач проводил тщательный осмотр своей любимой пациентки, измерял давление, проверял, как
