заживает спина, ревностно следил за тем, насколько правильно и грамотно Лариса смазывает Семерке спину, изучал рубцы, то хмурясь, то согласно кивая седой головой.
В целом, результатами он был доволен. Во всяком случае, гнев хозяина ему не грозил, это определенно. Но во что грозило самой бедной девочке… об этом было лучше не думать.
В такие моменты мужчина начинал ненавидеть свою профессию – приводить в чувство жертву, чтобы продлить ее агонию, доставляя тем самым удовольствие ее палачу. И сейчас он чувствовал себя предателем, получая благодарные улыбки ни о чем не подозревающей девушки, в то время как он пытался поправить ее здоровье лишь для одной цели – чтобы кому-то можно было ее убить, извести, уничтожить.
В целом присутствие в доме невольницы на правах гостьи шокировало домочадцев Генриха, но его неоспоримый авторитет и главенство в клане не позволяло им высказывать свое мнение вслух. Шушуканье, пересуды и тихие разговоры в спальнях не волновали хозяина плантации, и вскоре все смирились с тем, что в гостевом домике находится рабыня, рожденная в неволе, которая после выздоровления останется в доме, чтобы работать горничной.
Регина, молодая родственница Генриха, красивая яркая девушка двадцати трех лет, часто навещала выздоравливающую, приносила цветы, фрукты, даже оставалась на несколько минут, чтобы переброситься с ней ничего не значащими фразами. Красавице было дико интересно вживую пообщаться с «милым животным», так как путь на плантации ей самой был заказан. Видимо, заботливый родственник оберегал ее нежную психику от потрясений, и Семерка оказалась для нее практически одомашненным инопланетянином, неизвестным малоизученным видом. Служанки-невольницы, вырванные из привычной жизни, не представляли для нее никакого интереса.
Семерка больше молчала, опасаясь сказать что-нибудь не так. Она больше не спрашивала о судьбе Махмуда, и так обо всем догадавшись. Генрих навещал ее постоянно. Он садился рядом с ее кроватью, чтоб почитать ей что-нибудь из классики. Ему нравился завороженный взгляд девушки, впитывающей как губка тот стиль, ту информацию и ту музыку, заключенную в классических произведениях бессмертных гениев, когда Генрих вещал ей своим плавным выразительным голосом.
Гай больше не появлялся. Тем не менее, он постоянно приезжал в яблоневый сад, чтобы издалека смотреть на раскрытое окно ее комнаты. Он о чем-то думал, и лицо его, обычно хмурое и злое, разглаживалось, черты принимали спокойный вид, и он испытывал умиротворение, но ровно до тех пор, как не вспоминал о той участи, которую Генрих уготовил ей.
