О ЧЁМ СКОРБЕЛА АННА ПАВЛОВНА ШЕРЕР?
Есть история говоров, шумов, событий…
И есть история молчания.
— Того, о чём было промолчано.
И эта-то — главная.
А «та» — так себе.
В.В. Розанов. «Мимолётное»
Художественное чутьё очень точно подсказало Толстому, какие именно пределы ему надо взять в истории для торжества его философско-исторического учения. Он обошёлся без террора французской революции, без царствования Павла с его страшным концом, без аракчеевщины, без Николая I. В России социальным фоном на протяжении почти всей эпопеи служит «дней Александровых прекрасное начало…».
М. Алданов. «Ульмская ночь»
Герой нужен Толстому для непонимания событий.
В. Шкловский. «Материал и стиль в романе
Льва Толстого “Война и мир”»
1. Бессвязные разговоры
Одна из основных тем «Войны и мира» Л.Н. Толстого (а, может быть, — основная) — противопоставление подлинной, одухотворённой жизни («содержания») и мертвящей, губительной «формы», того, что Пьер воспринимает как «всё это лишнее, дьявольское, всё бремя этого внешнего человека» (3.3.9.) 1 .
Форма царит везде, где присутствует Государство, и потому она становится всё ощутимее, в частности – по мере приближения к Петербургу. Приобщение Пьера Безухова к масонству происходит символическим образом на полдороге между Москвой и Петербургом. Вовлекает его в масонство московский «брат» Бездеев 2 , беседующий с ним о смысле жизни, о предназначении человека. А петербургские «братья» всё сводят к пустому (да и плохо освоенному) ритуалу, охотно принимают от Пьера его взносы, но совершенно глухи к заводимым им разговорам. И дело не только в крамольном, иллюминатском 3 направлении мыслей Пьера. Отпор встречают как раз хлопоты Пьера о благе страны, тем более – человечества (а ведь создавался орден именно для этого) 4 .
Московский главнокомандующий граф Растопчин по мере отступления российских войск от Бородина совершает множество необязательных и лишних действий — шумно демонстрирует свой патриотизм, призывает население с оружием в руках умереть под его началом у стен Москвы, ловит «французских шпионов» и даже бессудно казнит одного подозреваемого в этом, но не обеспечил того минимального, что обязан был сделать: вывезти из города большую часть казны, оружия, боеприпасов и продовольствия. Какие-то возможности для этого у него были.
Полностью торжествует форма над содержанием, как на это прямо указывает Толстой, в петербургских салонах (3.2.6). Б.М. Эйхенбаум 5 цитирует довольно типичный отзыв А.Д. Блудовой о первой части романа в её письме П.В. Анненкову: «“1805 год” Толстого не слишком нравится мне, — больше плохого французского, чем русского и бессвязные разговоры…». Представляется, что “бессвязные разговоры” в салоне Анны Павловны Шерер заслуживают достаточно подробного анализа.
Лицо салона определяется тем, о чём можно говорить и как, и тем, о чём и как говорить нельзя 6 . Конечно, не все подобные конвенции соблюдаются достаточно строго. Так, вездесущий князь Василий то и дело ляпает невпопад в проанглийском салоне Анны Павловны то, что уместно было бы лишь в профранцузском салоне его дочери (3.2.6). Толстой называет один абсолютный запрет, действующий не только в петербургских салонах, но даже и в «оппозиционном» московском кружке генерал-аншефа князя Болконского: исключается любое суждение о государе и его решениях (2.5.3) 7 . Правительство может быть объектом критики, но воспринимается при этом действующим как бы помимо воли императора.
Однако в силе ещё более строгий и абсолютный (как ни трудно это вообразить) запрет, особенно ощутимый в петербургских салонах. В разговорах, которые ведутся в салоне Анны Павловны (с первых страниц романа), есть странная особенность. Они почти целиком сосредоточены на европейских делах 8 . Практически не затрагиваются дела внутренние (кроме сиюминутных карьерных забот и интриг) и особенно — прошлое. Прошедшее время появляется лишь один раз — мельком упомянуто, что старый князь Болконский отставлен ещё в прошлое царствование 9 . Чего они так старательно избегают в своих разговорах, понять несложно. Дело происходит летом 1805 года, то есть многие из них отлично помнят, как всего четыре года назад пьяные гвардейские офицеры 10 слонялись по Михайловскому замку и распоряжались всем, словно у себя в роте.
2. Агамемнон
Прот. Г. Флоровский отмечает, что «Александровская эпоха вся в противоречиях, вся в двусмысленности и двуличии. Всё двоится в жизни и в мыслях» 11 . На эту двойственность эпохи и самого императора неизбежно указывают все исследователи (Вел. кн. Николай Михайлович, А. Труайя, Н.А. Троицкий, А.Н. Архангельский) 12 .
Весьма противоречивым было и отношение современников к императору. В этом смысле характерна пушкинская «александриана», в значительной степени отражавшая общественное мнение и его резкие колебания. После юношеского восторга («России божество» [«К Александру», 1815], «Полнощи царь младой» [«Наполеон на Эльбе», 1815]) очень скоро появляются чрезвычайно дерзкие эпиграммы и сатирические стихи («Тот в кухне нос переломил, / А тот под Аустерлицем» [«Двум Александрам Павловичам»], «Ура! В Россию скачет / кочующий деспот» [«Сказки», 1818]) и трагически беспощадная «Вольность» (1817, о ней ещё будем говорить далее). Примерно та же картина сохраняется и в более зрелые годы поэта 13 . В 1822 году в укор цензорам, назначенным князем Голицыным («Послание цензору»), Пушкин (сознательно провоцируя малооправданное расширительное прочтение) произносит известное: «Дней Александровых прекрасное начало…». В 1825 году, за два месяца до восстания (и ровно за месяц до смерти императора) он пишет объективно-примирительное «19 октября»:
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво.
…
Ура, наш царь! Так! Выпьем за царя.
Он человек! Им властвует мгновенье,
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей…
Но практически одновременно им созданы совершенно уничтожающие издевательские стихи незавершённой, X главы «Евгения Онегина»:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
А в октябре 1836 года Пушкин написал («Была пора: наш праздник молодой»):
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните — как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.
Тут еле ощутим слабый иронический привкус в «Агамемноне» и некоторая отстранённость от своего былого восторга 14 . Понятно, что каждое из процитированных стихотворений писалось в какой-то своей, особой ситуации, по своему поводу, одни из них предназначались для печати («свободно ли печать морочит олухов»), а другие — лишь для узкого круга посвящённых («открытым сердцем говоря»). И тем не менее, создается впечатление, что Пушкин ищет какую-то обобщающую точку зрения и не находит её. Так могут писать или один писатель о нескольких различных лицах, или об одном человеке, но тогда — несколько разных писателей, с различными, несовместимыми точками зрения.
На содержание и композицию «Войны и мира» в значительной степени повлияло созревшее у Толстого к 1865 году намерение написать роман о Наполеоне и Александре. 19 марта 1865 года Толстой записал в дневнике: «Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сей час меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Наполеона и Александра. Вся подлость, вся фраза, всё безумие, всё противоречие людей их окружавших и их самих». И далее — о Наполеоне. «Александр Македонский называл себя сыном Юпитера, ему верили. Вся египетская экспедиция французское тщеславное злодейство. Ложь всех религий … На Аркольском мосту упал в лужу, вместо знамя. Плохой ездок … Три раза направлял реляцию сражения Риволи — всё лгал … Он не интересен, а толпы, окружающие его и на которые он действует … И позорная смерть!
Александр, умный, милый, чувствительный, ищущий с высоты величия объёма, ищущий высоты человеческой. Отрекающийся от престола и дающий одобрение, не мешающий убийству Павла (не может быть). Планы возрождения Европы. Аустерлиц, слёзы, раненые … Путаница во внешнем, а в душе ясность … Путаница наружная, прояснение в душе».
Суть замысла достаточно ясна: Александр победил, поскольку на его стороне явное нравственное превосходство (с нами Бог!). Но что делать с Аустерлицем и Тильзитом? Или посчитать их не стоящими внимания подробностями? На чьей стороне тогда была правда? И снова мы упираемся в эту строчку: «не мешающий убийству Павла». Через 40 лет после Пушкина Толстой вершит свой суд над нашим Агамемноном, идёт тем же путём сомнений, споров с самим собой … И в итоге так же, в общем, остаётся на распутье.
Толстой достаточно точно исторически воспроизводит колебания общественного мнения в отношении Александра. Перед Аустерлицем девять десятых были влюблены в императора и в славу русского оружия (1.3.11). После Аустерлица (хотя и шёпотом) указывали на молодость и неопытность государя, доверившегося дурным и ничтожным людям (2.1.2). Наконец, Толстой отмечает ослабление восторга к царствованию императора перед нашествием, несмотря на общий подъём антифранцузских и патриотических настроений (2.5.3) 15 . В кружке Элен осторожно, но всё же посмеивались уже и над московским ажиотажем вокруг императора (3.2.6).
Как уже упомянуто, на этом общем фоне меняется и тон собственного авторского текста, адресованного Александру. В эпизодах, посвящённых Аустерлицу, Толстой ещё довольно сдержан. Хотя и не скрывает своей горечи, когда рассказывает, как Александр пренебрёг советами Кутузова и вместо того прислушался к ничтожному Долгорукому (а подвёл его и «суворовец» Вейротер) 16 . Также сдержан он поначалу и обращаясь к событиям 1812 года. О последней попытке Александра остановить войну (13/25 июня 1812) Толстой говорит ещё в тоне вполне сочувственном к императору (3.1.4). Но уже через каких-нибудь двадцать страниц следует (3.1.9) издевательское описание состояния дел в Первой армии и Дрисском укреплённом лагере, совершенно сокрушительное для Александра: именно он назначал всех этих людей на занимаемые ими посты, он определял и круг их полномочий, он принимал окончательные решения по всем важнейшим вопросам. Можно и иначе прочитать текст Толстого (несколько уточняя только что сказанное): в тексте два героя — военная наука и император Александр. Всё критическое, что не относится к такой жалкой вещи, каковой является военная наука, всё целиком касается императора.
И особенно насмешливым и беспощадным становится Толстой, когда говорит о беседе императора с полковником Мишо (4.1.3). Два опытных актера старательно играют здесь свои исторические роли, чтобы всё выглядело так же величественно, как в древнем Риме. Жалким фарсом делает эту сцену уже то, что критическое положение страны обсуждается по-французски (а полковник Мишо вообще не знает
