обнимали всё образованное в России; больше или меньше это продолжалось до 1812 года. С тех пор русское общество сделало страшные успехи…». Невольная, но очень многозначительная двусмысленность. «Страшные успехи», лучше не скажешь…
4. Снова о «бессвязных разговорах»
Мрачная тень «революции 1801 года» давит на весь мир героев Толстого, тем более ощутимая, когда речь идет о событиях 1805 года, чрезвычайно близких к «революции» по времени. Чтобы понять, в какой степени такие мысли взрывали самые устои этого мира, вспомним, как воспринимали в России в 1793–1794 годах (за 7–8 лет до «революции») казнь Людовика XVI.
«В сей несчастной земле преисполнена мера буйства, когда нашлось более 700 извергов, которые неправедно присвоенную ими силу до того во зло употребили, что подняли руки свои на умерщвление помазанника Божия, законного их государя» (Указ от 8 февраля 1793 года) 32 .
М.М. Херасков («Полидор, сын Кадма и Гармонии», 1794): «появились тысячи последователей наглому лжетолкователей учению», возбуждающему «дух неуважения на вышний сан царский» 33 .
И особенно занятно звучит высказывание Платона Зубова, одного из главных действующих лиц предстоящей «революции»: «Нельзя сокрыть, чтобы пагубный пример сих ненаказанных злодеев и цареубийц, самовластвующих в столь сильном государстве, каково есть французское, не имел предосудительного влияния над многими подобными им развращёнными, как повсюду водятся…» 34 . Конечно, будет иметь предосудительное влияние, потому что развращённых людей видимо-невидимо, хотя бы вот их светлость князь Платон (который из Зубовых), тоже, кстати сказать, «ненаказанный злодей».
События 1801 года очень громко напомнили о себе после убийства в 1804 году герцога Энгиенского. Поводом для захвата и казни герцога (он жил в Эттингейне, в Бадене) послужило раскрытие в 1803 году роялистского заговора в Париже. И вот ровно через три года после убийства Павла, в ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд конной французской жандармерии вторгся на территорию Бадена, арестовал герцога и увёз его в Париж. Причастность герцога к заговору не была доказана, тем не менее, его приговорили к смертной казни и немедленно расстреляли (21 марта). А через месяц, 18 апреля, сенат присвоил первому консулу Наполеону Бонапарту титул императора французов. Реакция монархической Европы была довольно вялой. Открыто возмутился только Александр I. Особой нотой он протестовал против нарушения Наполеоном международного права 35 . Ответ Наполеона внешне был сформулирован довольно дипломатично, но, по сути, он, отвечая, нисколько не церемонился: дескать, не ты бы — отцеубийца — указывал мне, какие законы я нарушаю, хоть земные, хоть небесные 36 . До этого Россия ещё могла (в принципе) отступить на позиции изоляционизма (что считал единственно правильным, например, старый князь Болконский). Но после нанесённого оскорбления военное столкновение России с Францией стало неизбежным 37 .
Это недавнее оскорбление, наряду с военными неудачами 1805–1807 годов делало особенно мучительной для Александра встречу с Наполеоном в Тильзите 38 .
Проследим теперь, как ведут себя Анна Павловна Шерер и её гости на «минном поле» своего (казалось бы, беспечного) светского разговора в июле 1805 года (1.1.1–1.1.5). Не забудем, что всё это происходит через четыре года после «революции 1801 года» и через год после оскорбительного ответа Наполеона Александру насчет убийства герцога Энгиенского 39 . Следовательно, «Антихрист» - Наполеон 40 каждым появлением в разговоре напоминает и о своём ответе Александру (подбросившем хворосту в тлеющий костёр войны), а соответственно — и о «скоропостижной кончине» Павла.
Анна Павловна в беседе с князем Василием (1.1.1) именно потому так истерически демонстрирует свою безграничную любовь к императору, так старательно изображает свою, явно чрезмерную увлечённость европейскими перипетиями («быть энтузиасткой сделалось её общественным положением») 41 , что старается отвлечься (куда-то спрятаться) от не покидающих её мыслей об ужасе и позоре 1801–1804 годов, от этой неизвлекаемой занозы в её сознании. Вот почему её взор так туманится при любом упоминании об императорской фамилии и о Марии Фёдоровне в том числе.
Главную мысль своего романа Толстой доверил Пьеру (2.5.1). «Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того, чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами…». Опыт Анны Павловны свидетельствует, что это сама жизнь не оставляет выбора, вынуждает прятаться от неё.
Отвлечься можно лишь ненадолго — какими-нибудь пустяками: праздником у английского посланника, ненадёжностью Австрии как союзника (а Пруссия вообще отказывается союзничать), соображениями о том, кого пошлют первым секретарем посольства в Вену. Может быть, единственный на сей раз «не пустяк»: хлопоты — за кого сосватать княжну Марью Болконскую? Однако и тут нужно держать ухо востро. Князь Николай Болконский отставлен «ещё при покойном императоре». Много позже (3.2.3) выяснится, что в его отставке какую-то роль сыграло столкновение с Платоном Зубовым за право подойти к руке умершей Екатерины 42 . Тут о цареубийстве напоминают и сам убитый, и князь Платон — одно из главных действующих лиц в этом злодействе. Так что от минутного появления старика Болконского в разговоре тоже надо поскорее уходить куда-то в сторону.
Истинное содержание происходящего в гостиной Анны Павловны особенно ярко обнаруживается с приходом Пьера Безухова (1.1.2). Он воспитывался за границей и в петербургском свете появляется впервые. Но «при виде вошедшего Пьера в лице Анны Павловны изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту…». «Особенный страх за Пьера» так и не оставляет Анну Павловну 43 . Недостаточно светский Пьер, действительно, совершает одну бестактность за другой («молодой человек, не умеющий жить»). Но главная беда не в этом. «Этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной». Пьер говорит «слишком горячо и громко… с простодушной горячностью». И Пьер и аббат слушали и говорили «слишком оживлённо и естественно… и это-то не понравилось Анне Павловне». Слово сказано: «естественно» (вспомним: «наблюдательный и естественный взгляд») — вот что чужеродно здесь, вот источник опасности! Человек, не тормозящий должным образом свои мысли и свою речь (не учитывающий обстоятельств времени и места), может неосторожным словом вызвать грандиозный скандал. В сущности, Пьер играет здесь роль вольтеровского гурона — «Простодушного» 44 (Толстой даже применил то же самое слово «простодушный», которым обычно переводят вольтеровское «Ingénu»).
Самое опасное направление разговор принимает тогда, когда виконт рассказывает свою забавную историю про Наполеона и герцога Энгиенского. И тот и другой бегали к одной и той же мадмуазель Жорж, вот ревнивый Наполеон и посчитался с соперником 45 . За виконта Анна Павловна спокойна. Это вполне светский человек из кругов, настолько зависящих от благорасположения Петербурга, что, конечно, он не допустит ничего, что могло бы вызвать малейшее неудовольствие российского правительства. Главная опасность по-прежнему в «простодушном» Пьере. Он вполне может в подходящем месте ляпнуть что-нибудь вроде: «а вот говорят, что император Павел умер не своей смертью» (тем более, когда произнесено слово «цареубийство»), или «А за границей всё ещё вспоминают, как грубо ответил Наполеон на ноту императора Александра». Я думаю, что цензурный запрет на обсуждение подобных тем в 60–70-х годах XIX века — главная причина, по которой Пьер не совершил подобной оплошности. Но он и без того основательно попортил нервы Анне Павловне, как она ни старалась помешать ему вмешиваться в разговор 46 .
Главное же преступление Пьера состояло в том, что он вполне здраво оценил исторические заслуги Наполеона, хорошо объясняющие его феноменальный успех. Конечно, эти суждения были совершенно неприемлемы ни для виконта, ни для Анны Павловны и большинства других её гостей. Но с сегодняшней нашей точки зрения Пьер достаточно убедителен и, что особенно интересно, — его оценка выглядит значительно более взвешенной, чем (довольно тенденциозная) позиция Толстого, сформулированная им в процитированной записи 19 марта 1865 года. Каким образом эволюционировали взгляды на этот предмет героев Толстого (Пьера и князя Андрея) и взгляды самого Толстого, отразившиеся в романе, — отдельная важная тема. Но к рассматриваемой проблеме она не относится 47 .
Так вот почему Анна Павловна Шерер впадает в такую грусть при каждом упоминании о своей покровительнице — вдовствующей императрице и вообще об императорской фамилии! Но тут обнаруживаются любопытные подробности…
Заставляя нас обратить внимание на эти переживания Анны Павловны, Толстой очень настойчив — упоминает о них четыре (!) раза. Прочитаем все четыре фрагмента.
(1.1.1) «В то время как Анна Павловна назвала императрицу, лицо её вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединённое с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице».
(1.1.4 — тем же июльским вечером) «— Император Александр, — сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда её речам об императорской фамилии, — объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления».
(1.3.1 — уже другой вечер, зимний) «Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухова…, — и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Фёдоровне».
(2.2.7 — в конце 1806 года) «Анна Павловна тою грустною улыбкой, которая сопровождала её слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен». Здесь Анна Павловна подтверждает то, что Борис должен поехать к Элен, поскольку к ней очень милостива вдовствующая императрица.
Эти четыре фрагмента не вполне согласуются между собой и с контекстом. Если верить тому, что сказано в (1.1.4), грусть Анны Павловны сопровождает любую ее речь об императорской фамилии. Но в остальных трёх фрагментах Толстой говорит о такой грусти только применительно к Марии Фёдоровне. В (1.1.1) Анна Павловна в своей весьма энтузиастической речи много раз вспоминает императора, и никакая грусть нисколько не умеряет эту её горячность. И наоборот, как только упомянута императрица-мать, сразу же сказано и про грусть. Если чьё имя и должно наводить на грустные размышления, то, прежде всего, — покойного императора Павла. Но и в таких случаях о грусти Анны Павловны речи тоже нет! Наоборот, в (2.2.7) мы узнаём о грусти Анны Павловны вообще
