ни карандаша."
Не отреагировать на его последние выпады я не мог.
"Послушайте, дядюшка, - сказал я холодно, - не считайте меня полным профаном! Более или менее, но я знаком со всеми художественными стилями и трендами, существующими в искусстве. Знаком с перформансом, знаком с акционизмом, и хорошо представляю себе, что означает "экстремизм в творчестве". Помню австрийца Шварцкоглера, ставившего эксперименты над собственным телом; его жизнь завершилась прыжком из окна. Помню немца Гюнтера фон Хагенса, из патологоанатомов вылезшего буквально в корифеи. Однако у меня есть принципы, и я готов признать настоящим художником того, кто, вопя от боли, режет тупым лезвием собственные гениталии и бросает их в лицо пресытившейся публике, но назову простым уголовником и подонком того, кто проделает тот же фортель со случайным прохожим. Поэтому патологоанатома фон Хагенса я художником не признаю. По-моему, подобным фон Хагенсам место в тюремной камере, а его "экспонатам" - в земле."
"О, Господи! Какой же ты всё-таки наивный ребёнок! "Он знаком!" Не стоит сыпать именами, демонстрируя эрудицию. Если ты сейчас начнёшь просто перечислять художников, считающихся гениальными (хотя бы в своих странах), это действо займёт у тебя недели! Не говорю уже про художников "известных" и "выдающихся" (таковых найдётся на порядок больше). К тому же бьюсь об заклад, что всех их ты всё равно не вспомнишь, да и не знаешь! А кстати, кто же тогда у нас ты? Ты ведь покамест и не известный, и не выдающийся. Далее... "Готов признать... Принципы..." - передразнил меня дядя, издевательски хохотнув. - О чём это ты?! Да кому интересны все твои принципы? Или, допустим, мои? Да кто мы такие, чтобы на наши принципы публика обращала внимание? Нагадь в храме - и прослывёшь Мастером Перфоманса. А ежели тебя там же, на месте созидания инсталляции, застанут и изобьют прихожане (и, кстати, правильно сделают!) - в тот же миг ты превратишься ещё и в "страдальца", а это большой плюс в твоё резюме! Или другой вариант: снимись в парочке порнофильмов - как бы от безысходности. Лучше - с извращениями, причём с тяжёлыми, запредельными. Потрафь публике - публика любит попахивающие дерьмецом истории из жизни художников! И хватит, чёрт возьми, распускать нюни - "будь смелей, акробат!"
Вот такими шипами устлана дорога к славе... Я тебя не пугаю, нет - это аксиома, постулат. Ты к этому стремишься? О! Какое безапелляционное и презрительное: "Нет!" Значит, калифа на час из тебя не выйдет. Причём - по принципиальным соображениям! И что же остаётся? Всё тот же Герой, но посмертно? Приговорённый к творчеству раб?
Ты, надеюсь, понимаешь, что я всё это тебе не просто так, на воздух говорю, а с умыслом намекаю? На досуге, будь любезен, осмысли всё, здесь сказанное, во всяком случае, подзадумайся. А нужна ли тебе она - вот это вот пресловутая "творческая стезя"? Посмотри на себя: ты сейчас не просто не богат, а с точки зрения любого среднего человека - беден. И если будешь упорствовать, то так и проживёшь и скончаешься бедняком! И ведь совершенно не факт, что даже и после смерти тебя признают хотя бы "выдающимся"! Ради чего же тебе губить свою жизнь?"
Не зная, что ответить, я скользнул взглядом по подлокотнику кресла, в котором дядя почивал, по парче его халата, по идеально выбритому подбородку, кривому, ухмыляющемуся рту, мясистому крупному носу с тонкой переносицей, и, остановившись на глазах, вдруг заметил, как левый, совершено несмеющийся глаз его заблестел и налился кровью (что было неудивительно, поскольку дядя страдал перепадами давления). Я молчал, подавленный дядиными аргументами, а он, явно удовлетворённый впечатлением, не счёл нужным свои наставления продолжать.
После таких встреч я обычно бросался на диван и рыдал там бурно, громко, со слезой, и в конце концов затихал в позе зародыша.
В галереях объясняли, что графика сейчас не в моде, тем более в один тон, и денег от продажи даже десятка работ мне вряд ли хватит на месяц самой скромной жизни. Я подсчитал: десять работ - это, с учётом обязательного отдыха в три-пять дней после завершения каждого рисунка (чтоб окончательно не сойти с ума), это получается тридцать-тридцать пять недель... Страшная арифметика, сулившая голодную смерть.
В небольшой типографии, нашедшей себе пристанище на Фрунзенской (третий дом от метро по проспекту, завернуть в арку, кирпичный, торцом, третий подъезд, второй этаж, спросить Пентюхову Генриетту Ивановну), - там за совсем небольшую сумму, буквально за копейки (хотя и с ними мне было трудно расстаться) отпечатали копии. На плотной матовой бумаге они выглядели гораздо, гораздо притягательнее донельзя истёртых ластиком и истончённых лезвием моих оригиналов. Несколько десятков этих чудесных изделий - в паспарту, под стеклом, в рамках - были сброшены в галерею. И что вы думаете? За месяц всё было распродано! Новая порция - следующая галерея. Аналогичный результат!
Затем был Питер, Нижний, Тверь и Самара, и везде я шёл "на ура" (впрочем, обязан уточнить, что далеко не во всех галереях и магазинчиках интересовались происхождением выставляемых на продажу работ; более того: в Питере торговцы искусством намеренно выдали их за раннего Бакста, хотя везде стояла моя подпись, а в Самаре - за позднего Сомова, - но я не возражал). От этих негоций у меня завелись деньжата, я стал досыта есть, и вообще лучше выглядеть. Знакомые теперь посматривали на меня с уважением и, возможно, с тайной завистью.
Спустя год мой старый приятель (тот, разбирающийся, у которого отец - художник), сделавший к тому времени стремительную карьеру в таможне, не поскупился и приобрёл оригиналы. Серия графики, так и не дождавшиеся выхода в свет иллюстрации к Северянину, перекочевала в прихожую его кирпичного замка с башенками, - свежего строения в Одинцове. Я понял, что снова нужен, свободен, почти богат. И всё же - чувствовал ли я себя тогда счастливым? О, нет! О настоящей славе в виде интервью в печатных изданиях, приглашении на телепередачи, интересе со стороны солидных музеев (хотя им-то я готов был продать лучшие свои работы буквально за копейки!) речи не шло. Чуда не случилось, если не считать, что тогда же я встретил Её, но об этом чуть позже...
На восточную серию меня вдохновили точёные строки великих японцев (вначале я воспринял их на слух - в оригинале, и только позднее прочёл перевод).
Каждому поэту досталось по два рисунка.
Всего восемь скрупулёзных работ.
В них застыло лёгкое дыхание Басё, изящность Бусона, искренность Кабаяси Исса, простота и конкретность Бонтё. Пять месяцев труда...
Три дня назад я закончил очередной рисунок. Восьмой по счёту. Более того, я завершил им серию!
(Кто может понять, что значит для художника серия? Это вызов самому себе прошлому, это шаг в пропасть нового разнообразия, пусть и скрывающего порой старые, угадываемые одинаковости. Именно потому художнику лучше сторониться больших серий - от множества повторов мысль деградирует, смыслы хиреют, ковыляя, уходит новизна.)
Я взглянул на стол - он ждал, что сейчас я брошусь к нему, старому однотумбовому неуклюжему увальню, сгорблюсь над ватманом... Стекло, бумага, тушь, перья, лезвия, карандаши, лампа - всё застыло в ожидании.
Они были готовы, я - нет. Мне был нужен ещё хотя бы день отдыха.
Работа на столе. Белый лист.
Сейчас я умоюсь, позавтракаю и... И я опять позорно трушу, "созреваю", "коплю впечатления"... Кидаю взгляд на стол и тут же отвожу, будто ожегшись о нечто постыдное. А там - всего лишь белый лист. Белый лист. Белый, как саван. Чистый, как опустошённая душа! Страшно смотреть!
А ведь я давно мечтал иллюстрировать "Анчара". Нет, нет - на сей раз обойдусь без серии. Один-единственный рисунок. В какой-то папке даже хранится набросок. Там будет несколько уровней и несколько планов. И центральное место займёт не раб - ему там вообще не будет места - и не древо смерти, а властелин с лицом сидящего на диете Будды. С прикрытыми газельими глазами, чуть сведёнными, девичьими - вразлёт - бровями и свисающими круто вниз усами хохла-запорожца. В приплюснутом, с шишаком, шлеме, из-под которого каплями яда спадают крылья кольчужного подшлемника. И вдали, фоном, будто красноармейцы Малевича, конники-лучники. И тучи, тяжёлые и низкие...
Почему я не сажусь за работу?
А сколько лет я не решаюсь продолжить многострадальную греческую серию? Может быть, пугает масштаб? Но ведь когда-то положил же я начало ей, не устрашившись величия Эллады!? У портика коринфского ордера встал тогда, опершись на копьё, воин-герой; черты лица его скрыли наносник и неподвижные нащёчники античного шлема, украшенного чеканкой и высоким султаном с гребнем - как у Ахилла на греческих вазах; отливающий медью торакс охватил туловище, поножи-кнемиды защитили голени...
Садись, дерзай! Стол ждёт!
Но я опять позорно трушу...
РИСОВАЛЬЩИК: ИСТОРИЯ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ И ДРУГИЕ РОМАНЫ
Мои счастливые сверстницы с нежными розоватыми щеками, с мечтами о принце на белом коне... Вы поднимались когда-то упругим шагом по школьной лестнице в трепещущих, расчётливо укороченных юбках, тайно млея под жгучими взглядами лихо задравших головы пацанов, жаждущих поймать мельк светленьких трусиков из-под форменного кашемира. Лишь бледные тени ваши наведываются теперь ко мне в редких снах...
На вахту заступили другие...
Однажды, в дни моего безнадежного прозябания, я чуть не поверил, что на мою графику пошёл спрос. Вдруг зазвонили неизвестные дамы - знакомые знакомых моих знакомых. Была даже одна писательница, из новых, неустроенных, - творица, куряга, симпатяга, безусловно талантливая, в произведениях которой герои не говорят, а бурчат, точнее, "буркают". Именно так: "Я буркнула..." - " ...он буркнул в ответ..." А также бывшие девушки-одуванчики, за которыми я волочился когда-то, а ныне - матери-одиночки, одичавшие, ищущие и алчущие... А то зачастила родственница десятой воды на киселе, лет на пять меня старше, и тусклым голосом всё хвалилась имуществом, доставшимся ей по наследству. Все они желали приобрести мои рисунки! "Подождите, - твердил я, - ведь вы же не видели ни одной моей работы, не знаете моей манеры, техники... Вы вообще ничего обо мне не знаете, и вдруг собираетесь что-то покупать? Да зачем вам это?.." "Да! - отвечали дамы, - да, я у вас обязательно что-нибудь куплю!" Они приходили, эти душистые дамы, вваливались кубарем в мою одинокую квартирку, такую крохотную, что в ней нельзя было завести даже жену, цепкими взглядами оценивали обстановку – очевидно, прикидывали, во что же обойдётся ремонт с учётом общего метража и балкона. Я демонстрировал им рисунки, от созерцания коих дамам становилось дурно, тогда они просили распахнуть окно, а сами в это время с ногами забирались на продавленный диван, и оттуда, подперев пожившие лица ладонями, глядели на меня с кроткой коровьей задумчивостью. Они деловито мной командовали и многого чего хотели, но чего они не хотели точно - так это тратиться на какие-либо дурацкие чёрно-белые картинки. Решительные женщины - они просто убивали мои вечера!
Я любил других.
