Счастливых. Которые никого, кроме себя, не любили. (Прошу прощения за очевидную смысловую абсурдность последней строки.)
Странно - я только сейчас вспомнил, как осматривал в детстве людей: медленно ощупывая долгим цепким взглядом всё лицо... Особенно удобно этим было заниматься в метро. Сидящие супротив ёжились, бубнили что-то себе под нос и корчили недовольные рожи, словно я не глядел на них, а искалывал их плоть булавками. Моё нездоровое любопытство принесло ожидаемые результаты: в то время как мои сверстники всё ещё изображали человеческую голову в виде неровного овала, туловище упрощали до треугольника или трапеции, а ручки-ножки представляли собой кое-как воткнутые в эту жалкую геометрию метёлки, я уже вовсю заполонял листы строгими человеческими профилями а-ля Древний Египет, с богатыми носами, губами и подбородками.
Годам к десяти я мог углём довольно свободно набросать с натуры портрет. Хуже обстояло дело с портретами по памяти. Но для того и существует Прекрасная Дама, чтобы Рыцарю носить в своём сердце её высокий и чистый образ! Прекрасной Дамой Номер Раз предстала девочка (как видится из нынешнего далека, внешности весьма заурядной, характером - весёлая хохотушка), с которой мы несколько месяцев просидели за одной партой. Этого времени с лихвой хватило, чтобы втюриться в неё по уши. После школы я бросался к дивану, раскрывал альбом для рисования и жадно пытался воспроизвести карандашом образы моей ненаглядной, но та поразительная, невозможная нежность её ланит, когда жёлтый косвенный луч перетекал их почти насквозь, по пути выкрашиваясь красным, и спотыкался и разламывался где-то в районе скулы, не давалась - тут пригодилась бы акварель... Тем не менее я упорствовал. Я так долго и внимательно глазел на неё на уроках, так часто, застигнутый вызовом к доске, лишь для того только, чтобы остаться в сидячем "безопасном" положении (не желал выставлять напоказ топорщившиеся брюки в районе гульфика, а уши пылали, выдавая обман) лепетал: "Не готов..." - что о моём неровном дыхании быстро догадались учителя, и нас рассадили. Ах, я не мог пережить этого микрорасставания, и однажды декабрьским вечером, тыкая ноющим пальцем в лунки таксофонного диска, набрал заветный номер. Услышав тот самый милый голос (а ведь мог бы подойти и кто-то из родителей, и тогда я не знаю, чтобы я сделал - наверное, нажал бы рычаг и никогда больше... но подошла Она и...) я сказал - нет, прошептал - что она мне нравится и предложил "начать встречаться". Естественно, получил отказ. На следующий же день, на перемене, подружки жестокой осмеяли мои чувства. В юном возрасте, когда не знаешь утрат, любовь убивается особенно трудно... Я хотел её вырвать из сердца и растоптать... - и не мог! Поджидал на лестнице после уроков, пытался объясниться, заговорить, а она, абсолютно меня игнорируя, молча проходила мимо, или, если я упрямо стоял у неё на пути, крюком обходила меня, как некое мёртвое препятствие, вроде дерева или столба. Тысячи раз за день я исступлённо повторял её имя, обложки всех моих тетрадей были украшены вензелем из литер "Г" и "К" (её инициалы; Господи, сколько стараний и шариковой пасты ушло на эту ерунду!). Много позже из третьих рук я узнал, что у моей Первой любви не было каменного сердца, что в то время она также была влюблена, но отнюдь не в меня. Как и предопределено Природой для всех молодых самочек, она с ума сходила по самому крепкому парню в классе - "царю горы" нашего маленького стада, титул, право на который он заслужил, и затем неоднократно доказывал, побивая всех своих конкурентов. Те бои не представляли из себя жестоких схваток не на жизнь, а на смерть, не были похожи они и на драку в подворотне: никаких тебе подленьких ударов ни по каким слабым незащищённым местам - сплошные толчки с элементами сумо и классической борьбы, в конце которой проигравший должен быть непременно положен на обе лопатки. Впрочем, даже и в таком умягчённом варианте борьба всегда велась отчаянная. Десятки девичьих глаз, горевших вожделением напополам с любопытством, следили за копошащимся, вымазанном в пыли и паркетной мастике сопящим, пыхтящим, кряхтящим и - чего уж теперь греха таить?! - подчас неожиданно громко, даже где-то нарочито громко, хлопушечноподобно (словно то были древние киники в присутствии царей) испускающим газы комком сплетённых потных, мускулистых тел. И в числе этих глаз были и глаза моей ненаглядной... Безумие продолжалось весь тот самый пресловутый пубертатный период, когда вдруг открывается, что внутри тебя бурлит некая дюжая сила, не подчиняющаяся сознанию и не укрощаемая волею; наоборот, вместо "правильных" мечт, соответствующих взрослым представлениям о приличиях, голова твоя бывает по макушку забита похабными анекдотами, и одновременно, злобой на всех ровесников твоего пола, и это не твой выбор - ты просто подчиняешься чужой грубой силе под названием инстинкт. Лишь три года спустя путём нечеловеческих усилий (клянусь - душа моя осталась инвалидом с ампутированными конечностями!) я избавился наконец от наваждения. И тогда...
Дамой Номер Два я избрал миниатюрную Людочку Ломакину, "королеву красоты" класса. Такое белое в круглых каштановых локонах лицо я встречал после разве что на витринах - у фарфоровых гретхен. Стройная, на каблучках, с зачернёнными хлоп-хлоп ресницами и выщипанными в полудугу бровями эта "супербомба" пробивала любую броню. "Физру" она стабильно просиживала в учительской, помогая нашему молодому, ещё не вконец спившемуся к тому времени физкультурнику заполнять журнал, а на уроках НВП седой лупоглазый отставник ни разу не вызвал её разбирать-собирать автомат или отвечать тему: "Структура и вооружение батальона морской пехоты США". Я к ней так и не решился подойти; она навсегда прошествовала мимо - молодая, сказочно чувственная и недоступная.
Первое моё совокупление (прошу прощения за cтоль циничное, но точное словцо, обозначающее смысл действа, не имеющего ничего общего с Любовью!) произошло летом, днём. Девочку, как сейчас помню, звали Олей. Так себе девочка - высокая, бледная, гуманитарная немочь с длинными, очень длинными, просто бесконечными ногами; мы учились с ней где-то, но до второго курса она так и не дотянула, позорно провалив сессию (кажется, не справилась с композицией).
А увертюра к этой опере была исполнена ещё зимою, и началась она со вступительного аllegro в феврале, когда Оля, чрезмерно виляя бёдрами, затянутыми в светлые джинсы, подвалила ко мне между парами. Отвела с коридора в тупик и притулилась у стенки, умудрившись при этом изогнуться так, что чуть ли не самой ближайшей точкой её тела по отношению к моим глазам оказался бугорок её лобка. Помолчала, покусывая губы, затем спросила как бы невзначай, не мог бы я её нарисовать. В смысле, сделать портрет.
"Да легко!" - бросил я и нервно хохотнул. Её бугорок - каюсь! - меня впечатлил.
"Тогда давай как-нибудь... Нужно же место выбрать... Чтоб никто не мешал... Ты понимаешь... - замямлила она, наезжая словами на слова. - Ну... приезжай ко мне, что ль..."
"Вот оно!.." - мелькнула надежда, горячей волной пробежав по чреслам.
Мы тут же договорились. В четверг. Утром. Оба пропускаем лекции. Я - у неё.
И ничего тогда не вышло. То есть совсем...
Только понапрасну измусолил полдесятка листов и истёр парочку углей. И ластик не помог. Появлялся всё тот же пастозный овал, припухлые веки над-под мелковатыми глазками, нос с хрящиком формы пластикового ножа, и настолько же острый, что казалось: им, при определённой сноровке, можно было бы спокойно нарезать хлеб; разъезжающиеся во все стороны губы... В статике такое лицо напрочь теряло очарование. Я раздражался, виски саднило от боли (та всегда возникает и стучит закипающей кровью, когда много работаешь, но не получается как хочешь!), модель вздыхала... Предложила карандаш, но его грифель оказался слишком твёрдым. Когда фиаско стало очевидным, она кисло улыбнулась, встала и шагнула к окну.
"Чего высматриваем?" - спросил я, подобравшись к ней так близко, что её волосы защекотали мне ноздри (а при подобном расположении двоих в замкнутом пространстве приличия просто требуют разговора!).
"Ничего. Так..."
"Понимаю..."
Это бессмысленное словечко я выпростал с глумливой тягучей ноткой, баяном растянувшей ударную гласную; почувствовав, что сфальшивил (всё от волнения!), хмыкнул и попробовал приобнять модель за талию. По-дружески и как бы между делом. Она напряглась вся, но не вымолвила ни слова, продолжая упорно таращиться в пустой заснеженный двор, словно там происходило что-то невообразимо интересное. И только когда рука моя подкралась к её груди, и расположилась там как дома, запричитала: "Нет! Пожалуйста, не надо... Я тебя очень прошу - не делай этого... Да когда же ты отстанешь, в конце-то концов?!" - для вящей убедительности захватив мою руку своими довольно крепкими, тренированными кистевым эспандером пальцами, как клешнями.
На том увертюра и закончилась.
Зато с тех пор мы стали встречаться. Это, конечно, сильно сказано: просто слонялись по лужистым улицам, целовались, иногда она позволяла потрогать себя за вялую грудь - вот и весь роман. Конечно, о чём-то говорили... Встречи, съедавшие кучу времени, отпущенного для творчества. Впрочем, не только...
Как-то по весне в парке Оля, пребывая в превосходном настроении, задала вполне себе девичий вопросец: что я ради неё готов вытворить? Ну такой - с подначкой. Конечно, я провозгласил: "Да всё что угодно!" "Ага..." - обрадованно вскричала она и, захлопав ресницами, предложила мне прямо сейчас сигануть в пруд (вдоль которого мы как раз в тот момент и прогуливались). А когда я растерянно уставился на неё, не ожидая такого поворота сюжета, она фыркнула, махнув жеманной рукой: "Ладно! Не прыгай! Ну, кинь, что ль, в воду... хотя бы вот это!" И ткнула пальцем в мой кофр. Это я так его называл - на самом деле это была большая разляпистая сумка для работ, обычная для студента-художника. И когда она прибавила: "Так и знала, что не кинешь... Слабо!" - что-то в голове моей щёлкнуло (захотелось стать "героем", не иначе!) и я, восторженно проорав: "Да запросто!" - размахнулся, как мог, и закинул свой оливкового брезента кофр в пруд. Тут выяснилось, что я к тому же слоботрясничал, не подвязав как следует тесёмки, поэтому прямо на лету мой кофр раскрылся, и большие листы ватмана и крафта с уже готовыми предсессионными рисунками вывалились из него и живописно рассыпались по тёмной поверхности.
Оля тут же с притворными охами принялась меня тормошить, приговаривая: "Что ж ты наделал, обалдуй!? Я ж пошутила! Ох, и дурень! Да не стой ты столбом - бежим скорее собирать!" Я подхватил длинную сухую ветку, которую ленивые уборщики парка проигнорировали, и ею принялся подтягивать к берегу колыхающиеся листы. Оля носилась рядом, подбадривая. Достаточно быстро удалось вытянуть всё, хотя, положа руку на сердце, можно было б и не спешить - изначально было понятно, что все работы безнадёжно испорчены. "Ой, и что же теперь будет?" - восклицала Оля,
