игрищах.
-Папа, просто пойми – это легко,- говорила его дочь, лежащая рядом с ним на кушетке в объятьях подруги,- Нам это, конечно, приятно и всё такое, но… мы и сами-то уже устали. Устаём от этого, как бы здорово не было сейчас. Нам хочется на покой – в забытьё…
-Чтобы никогда больше не появиться снова!- свободолюбиво крикнула ведьма.
-Чтобы стать ветром, снегом, противным моросящим дождём!.. Ты знаешь, что для этого надо… Мы здесь только по одной причине.
Ведьма перекатилась с монашки на вспотевшую лихорадящую грудь священника и вжалась лобком в низ его живота:
-Мы хотим, чтобы ты сдох. Всё просто. Пока ты жив, живы и мы.
И вновь святой отец скрывался ото всех с наступлением дня. Его даже удивляло, что никто так и не попытался узнать у него, что за крики доносятся из-за его запертой на ночь двери… Но говорить в открытую он не мог ни с кем – даже не потому, что подумали бы, что старик в конец рехнулся, а потому, что его тяготило не проходящее чувство вины, вины его собственной, ту, за которую в ответе был только лишь он.
Ведьма стояла перед ним и, заливаясь смехом, рвала на куски Библию, раскидывая страницы в стороны. Дочь стояла на коленях и что есть силы тёрла рукою возбуждённый член отца, временами выплёвывающий сперму, что веселило подруг немыслимо. Святой отец причитал, но вот, бесконечно обессилив, он задрал голову и закричал протяжно и отчаянно.
И в этот самый момент случилось то, чего он так долго ждал – дверь, оставленная им незапертой уже которую ночь, распахнулась, и на пороге её возник силуэт отца Иакова – лицо его исказилось гримасой отвращения и неприязни. Падре Анатолий обессилено расплакался, увидев друга, будто жалуясь ему, но вдруг опустил голову… Левою рукой он сжимал изодранную Библию, раскрытую на гравюре с девой Марией в день непорочного зачатия, правая же рука, липкая и дрожащая от напряжения, покоилась на упавшем пенисе, измазанном в семенной жидкости… Отец Антоний ошеломлённо и рассеяно посмотрел на Иакова, который так и не смог отвести взгляда от картины грехопадения – тёмное желание наблюдать за тем, как кто-то на твоих глазах катится в пропасть неотвратимо…
Несколько дней шёл позорный процесс, на котором коллегия бывших соратников падре Антония решала, пытаясь осмыслить этот поступок, как поступить с бывшим почитаемым инквизитором. За это время сам виновник столь скандального происшествия оставался в своей келье, ибо никто до решения суда не смел предъявлять ему никаких претензий – в знак почтения к его былым заслугам. Легче ли ему было от этого? Отнюдь. В голове его пристальней звучали голоса, он забывал слова молитв, ему не хотелось говорить ни с кем…
Однажды войдя к себе в келью, он обнаружил петлю из пеньки, свешивающуюся с кованного крюка под самым потолком. В свете полуденных лучей петля выглядела как насмешка, приглашение сдаться и перестать сражаться за свою душу. Отец Антоний тихо посмеялся, раскашлявшись, подвинул стул, встал на него, и, уцепившись рукою за крюк, постарался размотать пальцами узел… В тот самый момент к нему в келью вошла коллегия инквизиторов – в красных одеяниях с опушенными на глаза капюшонами – глаза священника округлились, ему не потребовалось и мысли, чтобы понять, что же, наконец, решили его соратники… Резким движением всунув голову в петлю, он сиганул вперёд – по инерции его тело подбросило вперёд, в глазах потемнело, и голову накрыло удушающим непроглядным давлением и шумом. Антоний всё ещё чувствовал, как его тело шатается из стороны в сторону, как дёргаются ноги, стуча над пустотой внизу… И наконец все его ощущения погрузились в кромешную тьму.
В светлой и тихой, как бывает дом до вселения жильцов, тюремной камере очнулся святой отец Антоний. Тело его ломило от боли, было слабо, болезненно, но разум был чист и ясен. Он смотрел на влажные камни противоположной стены, освещённые прозрачным солнечным светом – видимо, камера располагалась в стене отвесного утёса, над которым и возвышалась Крепость. Он лежал в задумчивой полудрёме, пока у решёток его камеры не зашуршали полы одежды и солома, похрустывающая под осторожными шагами.
-Падре Антоний?- тихий знакомый голос отца Иакова,- Я знаю, Вы уже пришли в себя…
Святой отец промолчал, чувствуя, как больно становится в его горле.
-Я пришёл сказать Вам… Как друг и ближайший соратник мне удалось уговорить совет признать Вас невиновным, не приговаривать к сожжению как богоотступника… Ещё тогда перед нами стояла практически неразрешимая дилемма – видя Ваше состояние, никто не мог безоговорочно поверить, что Вы поддались искушениям бесов, а значит, оставалось только одно… Вы пытались повесится – благоразумные католики знают, что после этого невозможно попасть в Рай, а значит, Ваше решение никак не могло быть продиктовано здравым смыслом…
Падре Антоний помнил всё, и кашлянул сейчас, чтобы сдержать желание разрыдаться.
-Мы признали Вас сумасшедшим…- виновато, с чувством горечи, признался Иаков,- Все мы видели, как Вы мучаетесь после потери дочери, но при этом боретесь за свою душу… Мы не могли допустить, чтобы Вас казнили как последнего богоотступника!..
Антоний хотел сказать что-то, но почувствовал лишь, как горло с хрипами будто провисает внутрь – хрящи были сломаны, и святой отец никогда не смог бы сказать ни слова. Он притронулся к повреждённому горлу и понял, что больше никогда ни о чём не сможет плакать…
-Вам назначены будут процедуры,- будто Иаков сам пытался уверить себя в их благонадёжности,- Они помогут Вам… Я… Простите меня, отец Антоний, я был глуп… Я сказал им, потому что не знал, что и думать…
Над лежащим в углу камеры телом священника поднялась рука с двуперстным благословлением. Иаков замер на месте, приоткрыв рот, смотря, как слабая рука светится в солнечных лучах с танцующей вокруг пылью.
-Простите меня…- угасающий голос, шорох соломы – последнее хорошее, что случилось в жизни старого священника.
Он держал руку поднятой, сколько хватило сил. Потом опустил её себе на грудь и, забыв напрочь слова молитв, начал мысленно, тихим сбивающимся голосом просить Бога забрать его душу до того, как он лишится последних угасающих проблесков разума, окунающегося с каждым днём всё больше в то, чем на самом деле является наш мир, лишённый успокоительных человеческих предубеждений.
