ТАМАРИН ДЕНЬ.
Если когда - нибудь, Шубину, вздумается писать мемуары, то начнет он их обязательно с Нижегородского туалета на вокзале: с вахтенной кассирши, вытолкнувшей его из турникета за надорванные деньги. "Бабуля! - жалобно просил Шубин, - мелких больше нет, но так хочется..." Ждал, что сердобольная смилостивится ("Ну что поделать с тобой, сердешный!"), - и тогда он, облегченный, быстренько разменяет крупную купюру и возблагодарит ее сторицей. Но та просверлила глазенками в его животе два злых, с нижегородским говором, девятимиллиметровых отверстия, и не пропустила раненого.
Шубин выполз из подвала на сиреневую поверхность вечера, огляделся, высматривая средь желто-красных металлических палаток обязательную мужскую тропинку, - как обходились женщины в подобных ситуациях, он и представить себе не мог, - и, доверяясь инстинкту, быстро задвигал башмаками по сложной кривой, пока не застрял в щели между забором и задней стенкой магазинчика.
До отхода поезда оставалось более двух часов.
Все вокзалы России в последнее время обустраивались под копирку: грибы - палатки, в них бутылки, красочные этикетки, скрывающие примитивные подделки, и лица людей, индивидуальность которых угадывалась только при близоруком рассмотрении, и на которое у большинства не находилось ни отваги, ни желания. Шубин находил это время - страшным.
На планете Земля, на ее микрошечной части, выстеленной газетой, сидел мужичонка в кирзовых, не одной версте подаривших свои следы, сапогах, в ватнике поверх цветной рубашечной капусты, в шапке, тайком подвыпившей от хозяина и передразнивающей ушами тощую сучку напротив - самоходную, словно прикрытую ветхим половиком, "отопительную батарею", от которой зимой, конечно же, не было никакого проку. Хозяин знал это, потому и заготавливал скрюченной фигуркой от бесплатных остатков лета тепло впрок. Он держал на левой ладони запеченную картофелину, правой щепоткой медленно отправлял кусочки в щербатый рот, - через раз, - поровну с собакой.
- Чево сморишь? - беззлобно скосил он в сторону Шубина странные глаза, - али тоже хоца?..
Странные - потому что так и напрашивалось на язык типичное выражение: "подернутые жиром" - так невязавшееся со всем его настоящим обликом.
Шубин, осознав бестактность своего поведения, извинился, направился прочь, но тут же, споткнувшись о не такое уж и далекое свое прошлое, вернулся, протягивая мужичонке крупную денежную банкноту.
- Возьмите!.. - и, прекращая недоверчивую паузу, требовательно сунул ее в черную щель между пальцев. - Сучке! А то сдохнет...
- Не сдохнет, каленая!.. - мужичонка, не отрываясь от газеты, съехал с тротуара на проезжую часть, облегчая коленям хрустящее выпрямление, потянулся. - А чево! Смотаем?..
Сучка согласилась. В ее опущенных серых глазах не было заискивания, голода, собачьей преданности, - ей не впервой мотаться по белу свету, - и она затрусила за хозяином, заметая следы, грязной сосцовой бахромой, за колонны, мимо киоска с мороженым, за угол.
Налетел ветер, схватил чужую газету, потрепал над площадью, и совсем неожиданно, сложив вдвое, припечатал ее к лицу Шубина так быстро, что тот не успел увернуться. "За что? - спросил Шубин себя, - не ветер же было ему спрашивать. Значит есть за что! - ответил себе Шубин. - За то, что сожалеешь о деньгах..." И это было грустной правдой...
Потеряв отца, они с мамой купили домик на последние деньги. Стояла жаркая погода, и чрезмерно тощий Павлик в шароварах (тогда он еще не был настоящим Шубиным), перекатывая в карманах блестящие диски, направился в магазин за продуктами, - монет хватило на буханку хлеба и почти целый круг ливерной колбасы с веревочным хвостиком и слюнеточивым запахом. До ужина оставалось каких-нибудь метров двести, когда навстречу Павлику выдвинул черную, квадратную морду огромный (из "Огниво") угрюмый пес. Колбаса исчезла быстрее павликовой мысли, хлеб медленно проплыл в горьких волнах его слез. Дома плакали вместе: Павлик над продуктами, мама над чем-то несомненно большим, ставшим понятным уже только настоящему Шубину.
Сейчас же он искренне устыдился собственной жадности...
Шубин в последний раз окунулся взглядом в лиловое, с розовым отблеском по краю, небо, в площадь на донышке остывающей кофейной чашки, в мягкие крадущиеся тени, присваивающие себе чужие звуки, откинулся от внезапно слетевшего с фронтона прожекторного луча в простуженно шаркающую вереницу. Рюкзак необычайно высокого господина впереди чиркнул по носу наждачной кожей, обагрив обоняние прокисшим дорожным потом. В самом решительном месте его плотненько подправили со всех четырех сторон и вытолкнули внутрь здания - в теплотехнике такой процесс назывался дросселированием. К сожалению, у Шубина не было тонкого слуха, способного выразить отличие колоритного владимирского "о" от наиболее характерного нижегородского звука, но что такой был, он чувствовал, и видел его эховые полеты вверх под своды и обратно, в пришибленную вокзальную гущу. Переступая через невидимые, но конкретно обозначенные вешки вокруг частнособственнических интересов: мешков, ног, чемоданов, - Шубин с сожалением думал, что у людей, которым все это принадлежало, нет лиц, таково наверное свойство человеческой психологии: когда чего-то чересчур много, того для человека нет, - он решил по приезде домой записать эту мысль в дневник. Приземляя (или приводняя?) уставшее тело на единственно свободную, бледную, изогнутую - кувшинкой - пластмассу, он попрыгал по рядам еще другими, совсем неопределенными мыслями и задержался на последнем у стены с игровыми автоматами. Хлопки выстрелов, уханье снарядов, противный писк электронных клопов Шубин целиком отнес на счет бурного жестами "футбольного мяча", вросшего в кожаные, двухэтажные, друг на друге, иксы. Идентичная фигура проживала в его доме, под прямым углом к его двери, постоянно что-то жевала, и донимала его ухающими деби(без опечатки)беллами. "Шпана, - рассудил он сакраментально, - в любом городе шпана..." Черные вокзальные окна неожиданно прозрели бегущей желтизной, замедлились, перевоплощаясь в скудные витрины для полок, зеркал и матрасных рулетов, - там же где двери купе были приоткрыты, там, в глубине, были еще другие рулеты - и уже за ними серебряные от искусственных лун хитросплетения вокзальных конструкций. Одновременно подали два поезда, на первый путь - шубинский... "Сразу не пойду", - сказал себе Шубин, предвкушая задорящую тревогу чуть-чуть опаздывающего человека: "а если часы? а если раньше? а если вдруг?.." Он остановил себя на первом варианте сверлящей мысли, ощущая приступы легкого озноба с каждым нервным прыжком минутной стрелки на перебинтованных побелкой часах. И только когда из поднебесной предложили провожающим покинуть вагоны, Шубин сорвался с места, и... пожалел, потому что он успел не только отыскать свой вагон, предъявить билет проводнице, подняться по ступенькам, но и помочь суетящейся чете в транспортировке бесчисленных коробок, не считая того, что поезд несколько раз дергался и останавливался, прежде чем лежащие на боку темные трапеции вместе с Шубиным уверенно заскользили по перрону, не причиняя неудобств провожающим.
Командировочные города, как правило, Щубин покидал цветными: утром розовыми, в полдень оранжевыми, вечером голубыми, Нижний Новгород же оставался за спиной ночным, черным, табачным... Шубин мысленно поделил недополученные в кассе злосчастной табачной фабрики деньги на приблизительную стоимость одной пачки "Прима", результат - на количество пачек в коробке с еще большей приблизительностью, и получил цифру выше ступенчатой пирамиды, принадлежащей оборотистой чете. И продолжая с возмущением возражать директору с ранним животиком: "Мы же договорились, я делаю работу и получаю всю сумму наличными сразу..." - Шубин выдавился тем же животиком из кабинета в... купе, - от неожиданности попятился, не находя ничего общего между вырезанной из слоновой кости директорской секретаршей и домашней, спрятавшей под себя ноги женщиной в халатике, одновременно цепляясь взглядом за номер посадочного места и ставя знак равенства между ним и тем, что держал в своей памяти.
- Извините! - сказал Шубин металлической пластинке, - но я не ошибся!
- А ваше место свободно!..
Кем бы это ни было сказано, но значило определенно, что "туда" и "обратно" на железнодорожном билете не гарантировало желанного одиночества туда(уже использованного) и обратно.
- Извините! - повторил Шубин всем, кому это могло быть интересным.
Поверх съехавших на кончик носа льдинок, с вмороженной дужкой, в его сторону выпорхнула каряя, ресничная часть улыбки, остальную, прикрытую книгой, он достроил сам: вытянул помаду в линеечку, кончики губ подтянул кверху, и в ответ, тоже улыбнулся.
- Мы вот с Борькой из командировки...
- С Борей?.. - книга упала на колени, обнажая испуг, разочарование, и даже увертюрное вы-уважение, устремленное мимо Шубина за дверь, с поворотом в коридор, насколько это позволял оптический раздел физики.
Шубину предоставлялась возможность тут же, "по горячим следам", проверить свои художественные возможности.
Мраморная, без намека на содержание пищевода, шейка легко поддерживала парящее в искусственном освещении, как в зеркале, автотворение Зинаиды Серебряковой, и для удаления ничтожных разногласий с оригиналом требовалось - то всего ничего: сфокусированным прищуром растопить льдинки, подрезать до уровней плеч темно-русые волосы, чуть-чуть выпрямить грифелем черные брови, кое-что убрать, добавить - в общем, Шубина устраивало такое почти классическое, серебряное соседство. Он нежно провел ладонью по рыжему боку саквояжа.
- Да! С Борисом Борисовичем, если угодно...
Она обнажила эталонные зубы, другими они и быть не могли, как бы троеточием хохотнула вслед удачному анекдоту, и Шубин решил, что если вот сейчас придет проводница и скажет, что он ошибся номером, и даже прибегнет к силе, то все равно не сможет выковырнуть его из купе. И проводница пришла...
Вытекая розовым тестом из куцей униформы, она мягко присела на краешек полки, развернула на дрожжевых коленях кожаную клавиатуру со множеством кармашков, исполнила в миноре должностную инструкцию. Уходя, понимающе прихватила с собой цепким взглядом значительную долю расстояния между улыбками внезапно обескураженных пассажиров. Смущенный Шубин, прихватив спортивный костюм, полотенце выбежал в туалет и там, балансируя над залитым полом, как над пропастью, увидел в зеркале перепуганное детское лицо. Он стыдливо скосил глаза в сторону, совершая множество совершенно ненужных, тщательных, движений...
Пришло время, когда ему стали сниться женщины.
Знала бы любимая учительница по литературе, что ночью с ней проделывал ее ученик, несомненно бросила бы мужа, из-за Павлика Шубина, потому что так любить мог только он, - по ночам, - днем же краснокожим индейцем он продолжал гиком покрывать лесную опушку, пока не наткнулся на полянке на трех бледнолицых из женского рода. Рыжая, отправив подружек погулять, притянула за руку Павлика к себе: "Какой красивый мальчик! Что ты
