обитающего в Храме. Девушки в венках ушли. И вместо «сладкозвучной лиры», как сказали бы греки, запели-завыли аулосы. Дурной знак для Саула с некоторого времени, дурной. Там, где аулосы, там беда для Саула…
Стали кружиться возле алтаря куреты. Одеты… нет, пожалуй, раздеты совсем, ничего, кроме повязки, на чреслах. Тела устрашающе мускулистые, Сергий Павел не зря вздыхал, приникал к своей щели с удвоенным интересом. Смазаны тела чем-то, блестят, а во время игрищ богомерзких взмокли куреты и совсем залоснились. Вооружены куреты копьем, а в левой руке щит, и шлемы на головах. Аулос повел ритм, и застучали стопы куретов по мрамору Храма. «Там-там», и оба звука громких, ударных, а потом без усиления еще раз — «там». На первых двух ударах, под аулос и бубны, вращали куреты щит, а третий, безударный звук, он страшный самый, потому что выбрасывает воин свое копье, целясь в противника. Начавшись медленно, убыстрялся танец. Выли аулосы все быстрее, все громче бил бубен, все громче стучали ноги в сандалиях. Выбросы копий теперь были не бесцельны. И кровь стекала с покрытых жиром и потом плеч, и стало страшно совсем. Некоторые из куретов кричали, выкрикивали оскорбления, как во время боя с врагом. Часть из них успевала сделать резкое движение туловищем во время вращения щитом, вперед-назад. Общий шум позволял Сергию Павлу делать замечания о действе, и он шептал Саулу:
— Как выйдем отсюда, попробуй сделать такой наклон вперед, и резко назад, я тебе покажу. От него голова кружится, я знаю, я пробовал. Куреты делают его нарочно, мало того, что жуют свое зелье, так еще и это! Совсем разум теряют. Попадись им сейчас…
Никакого желания попадаться куретам у Саула нет. От зрелища этого и без того дурнота подступает к горлу. У куретов стекает по спинам горячий пот, а у него, у Саула, холодный. Это Сергию Павлу нравится происходящее, у Саула и кровь в жилах стынет. У одного глаза горят, у другого руки и ноги дрожат, подгибаются. Как несправедливо. «Господи, дай мне силы вынести все это!» — думает тарсянин. «Все! Куретов этих, в поту и крови, и звон щита, о который ударилось копье, и крики, несущие ужас, и вытье аулоса, и бой бубна, и наготу бесстыдную, повязками уже нескрываемую, потому как носятся куреты словно одержимые бесом, да так оно и есть»…
Все должно рано или поздно закончиться, эта мысль обнадеживала. Но для Саула уготовано было еще немало в эту ночь испытаний. Он видел и танец амазонок — прилий. Танцевали женщины в кожаных шлемах, в коротких, высоко подпоясанных хитонах, с щитами в форме месяца; в руках у девушек топорики с двумя лезвиями…
— Такой щит называется «пелта», а топор «пелектус», «лабрис», — захлебывался восторгом Сергий Павел. Он посвящен Богине-матери. Говорят, амазонки отлично могли им пользоваться, и Эфесия приносила им жертвы Артемис, и Гиппо тоже… Алтарь был поначалу в сени священного дуба, в роще Артемис, где мы видели с тобой скульптуру Ортигии[13] с новорожденными на руках. Это уж после построили пространный Храм…
Полногрудые девы, изображающие амазонок, поначалу водили хороводы, вполне безобидные, совсем как те, что с венцами-стефане днем. Только аулос пел, выл аулос, и было для Саула это предзнаменованием. Он не ошибся: пришлось увидеть ему амазономахию… без убийств, благодарение Всевышнему. Метали топорики, состязались в стрельбе из лука. Под крики, от которых кровь стыла в жилах ничуть не менее, чем во время танца куретов…
Ночь не кончалась. Сменялись лишь действующие лица, угождавшие Артемис.
Ярко-красный отблеск факелов ложился на алтарь, и было святилище озарено светом многих факелов. Белую голубку держала в руках Тимо, верховная жрица, старшая из них. В белом своем одеянии, в белоснежном, стояла черноволосая Тимо. И белая голубка трепетала в ее руках, стремясь вырваться, улететь. А отблески факелов были кроваво-красными, и одежда, и алтарь принимали невольно цвет, и окрашивалась одежда красным, и алтарь тоже краснел, и крыло голубки алело временами, как облака алеют, окрашенные солнцем на закате.
Что видится голубке перед смертью, приближение которой она ощущает, пусть и не ведает, что это такое? Кто же из живущих ее не боится, смерти, хоть и не ведает, что она такое…
Кто же знает, что ей видится. Но догадаться-то можно попробовать. Как впервые отложила два яйца в гнезде под крышей, белые, с гладкой и блестящей скорлупой. Как высиживали, волнуясь, птенчиков с другом сизым. Как посреди дня оставался он надолго один, ожидая ее с водопоя, и ворковал нежно, призывая подружку. Или, может быть, как кормили они своих первенцев, слепых, желтеньких, тем, что отрыгивали из зоба, и терлись в тесном гнезде крыло о крыло, торопясь, обгоняя друг друга в заботе родительской. А может, видит голубка вновь перед смертью, как прогнали они кота, посягнувшего на птенцов, вместе, вдвоем, крыло к крылу, и полетел враг с крыши, кувыркаясь…
Положила Тимо голубку на алтарь, прижала ее левой рукою. Приблизился к Тимо Агрот, верховный жрец.
— Попросим Богиню, о Тимо, — сказал он, — попросим о благе для нас. Отверзет сосцы свои Артемис, отверзет для нас сосцы свои. Напитает силой пашню, и даст урожай на полях, и родятся в домах наших дети. Попросим Богиню, о Тимо, попросим. Пусть ниспошлет дары свои безбрежно и щедро, пусть добрыми будут ее сосцы для нас. Отверзет сосцы свои Артемис…
Он подал Тимо кинжал свой, отделанный золотом, украшенный кроваво-красным рубином на рукоятке. Бестрепетной рукой ударила Тимо, и маленькая головка отделилась от тела, послав ввысь фонтан крови.
— Прими эту жертву, Артемис, — сказала Тимо, — и дай нам свидетельство благоволения своего.
— Прими, прими эту жертву, Артемис, — запели жрицы, — и дай нам свидетельство благоволения своего…
«Чего они ждут?», — думал Саул. — «Демон не ответит. А если ответит, то попросит крови еще. Разве можно напитать демона кровью так, чтобы ему хватило? Разве огонь заливают маслом?».
Ярко-красный отблеск факелов ложился на алтарь. Святилище было озарено светом многих факелов. Тащили к алтарю красновато-рыжего, с великолепной короной, сильного оленя, самца в самом расцвете сил. Он издавал протяжные трубные звуки, он упирался, пытался освободить спутанные рога свои, бил копытами. Когда бы ни веревки, ни путы проклятые, раскидал бы он врагов, поднял на рога, разбросал ударами. А так! Уж и ноги связали, чтоб не упирался, и тащат по земле. Не то больно, что тащат, больно то, что конец близок. Каждая тварь это знает, чувствует. Мало ли, что сказать не может. Людская речь тоже не всякому понятна, люди друг друга не всегда понимают. А этот рев, что в нем непонятного? Это — боль, предчувствие смерти, тоска…
Что видится оленю перед смертью? Кто ж знает, кто? Но попробовать догадаться-то можно. Свое маленькое, прекрасное общество из девяти-десяти самок, не меньше, что такому красавцу лишняя самочка, только забава, радость! Или видится прошлая зима, когда сыпал и сыпал снег в лесу, и дороги стали непроходимы. Как шли они стадом по руслам рек, питаясь свисающими ветками деревьев, как мокли и распухали копыта, увеличиваясь, как болели. Как он оставил двух из своих подруг там, в той зиме, в холодной воде, в тоске и предчувствии конца. Или, может быть, видится весна, и как поднял на рога извечного врага своего, волка, и оглашал ревом победным округу.
Что же видится оленю перед смертью? Как уходил от медведя олененком, как не стал его добычей, а вот друг детства, самец из того же окота, стал?
«Всевышний, я не знаю, что он видит. Но, пожалуйста, пусть его не мучат, пусть он спасется, Господи, или, пусть будет быстрой и легкой его смерть, пусть все закончится скорей!», — молил Саул. Возможно, мольба его была услышана. Расступились жрецы и жрицы перед Агротом, верховным жрецом. Высокий, крепкий, с сильными руками мужчина, лицо волевое, решительное. Остер его кинжал с золотой отделкой, с рубином на рукоятке, и жалости не знает оружие, как не знает ее жрец. Охнул тихонько Сергий Павел, вцепился в руку Саула накрепко, было больно, кабы бы не страшная эта минута, Саул бы заметил. Взмахнул Агрот рукой, и опустилась она, кинжалом вооруженная, на шею оленю. Еще взмах, еще! Хлещет жертвенная кровь на алтарь Богини, много ее, много…
— Прими эту жертву, Артемис, и дай нам свидетельство благоволения твоего, — закричал Агрот.
— Прими эту жертву, Артемис, и дай нам свидетельство благоволения твоего, — повторили жрецы и жрицы, и повторяли еще, и еще, но ответом им было молчание…
«Демон молчит, все мало ему крови», — думал Саул. Перед глазами его, которые не сумел отвести он от алтаря, алело, краснело, лилось, и он прилагал немало усилий к тому, чтобы устоять на ногах.
— Разве не знаешь ты, о Агрот, обратилась к жрецу Тимо, старшая из жриц, что возненавидела Артемис в женщине пашню мужа? Помнишь ли ты, о Агрот, как наказан был тот, кто увидел в ней самой женщину? Мы дали ей кровь голубки, но отвернулась она от нас, о Агрот. Мы дали ей кровь оленя, но она отвернулась от нас, о Агрот. Дадим же ей кровь мужа, дадим ей эту кровь. И отверзет Богиня сосцы, и обратится к нам благоволением своим...
— Дадим ей эту кровь, дадим ей кровь мужа, дадим ей эту кровь — пели высокими голосами жрицы.
Волосы на голове Саула зашевелились, кажется, и встали дыбом. Дрожь сотрясала тело, мысли путались. «Демонице мало крови животного. Ей подавай человека, мужчину. Но не могут же они, в самом деле, не могут, это невозможно! Господи, прости мне эту ночь, дай мне уйти от всего этого, и никогда более, никогда не нарушу я завета Твоего, и не будет меня рядом с язычником, и язычника рядом со мной. Никогда нога не коснется порога как этого, так и любого другого из вертепов их поганых, я обещаю, клянусь Тебе, Господи, и лишь Тебе я буду служить, лишь в Твоем Храме молиться. Господи, отведи беду, хватит крови на сегодня. Пусть все это закончится, пусть!».
Шипели факелы, и ярко-красные отблески огня ложились на алтарь. Расступились вновь жрецы и жрицы. И повели к алтарю юношу, лет шестнадцати, в одеянии длинном, белом. Венец на голове необычный, не лавр и не мирт. Артемисия, горькая полынь. «Горькая доля у тебя, горькая! Неужели?»… Мысли в голове Саула мешались, дрожь телесная одолевала.
Почувствовал Саул на мгновение руку Сергия Павла. Уж слишком сильно вцепился друг, занемела рука. Отбросил руку Сергия Саул. Ненависть одолевала его, ко всему этому, что вокруг, и Сергий не был исключением.
— Мы дали ей кровь голубки, не правда ли, Тимо?
— Мы дали ей кровь голубки, Агрот.
— Отверзла ли сосцы свои Артемис, о Тимо, отверзла ли?
— Нет!
— Мы дали ей кровь оленя, о Тимо, не правда ли, Тимо?
— Мы дали ей кровь оленя, Агрот.
— Отверзла ли сосцы свои Артемис, о Тимо, отверзла ли?
— Нет!
— Дадим ей кровь мужа, о Тимо…
— Дадим ей эту кровь, дадим ей кровь мужа, дадим ей эту кровь — пели высокими голосами жрицы.
И вновь поднялся в воздух кинжал с золотой отделкой, с рукояткой, украшенной рубином. Кинжал коснулся шеи юноши, чья красота поражала, чья жертвенность изумляла. Ибо голубка трепетала в руках Тимо, и олень рвался из рук Агрота, но юноша, предназначенный в жертвы Артемис, шел к алтарю покорно, с высоко поднятой головой, и подставлял шею под удар жреца. Скользнуло лезвие вверх от кадыка, и срезан был
