Покушение на Президента с учетом метаистории. (ГЛАВА 6)

В  ПОДГОТОВКЕ  «ЗОЛОТОГО  ВЕКА  ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»
(ИЗМЕНЕННАЯ ВЕРСИЯ)


Глава 6
АДСКАЯ КУХНЯ
(За 14 часов до покушения)

1
И тут Петр вспомнил где он уже видел этот холодный, в глубине своей столь же недоброжелательный, какой-то даже жестокий взгляд. Взгляд принадлежал сухонькому старичку, с топорщащимся седовласым ежиком; видимо, по былой военной привычке коротко стриженному. А судя по начальственной позе, оценивающему взору, и то и дело приглушенно произносимым фразам; явно, ветерану каких-то спецвойск НКВД.
Петр вспомнил, как минувшим уже летом, спеша куда-то двадцать второго июня по Невскому проспекту, увидел вдруг совершенно белесую, удивительно интеллигентного вида, старую женщину. Она, точно застывший величественный монумент, стояла, спокойно опираясь на свою инвалидную трость на фоне «Гостиного двора», и, казалось, глазами самой вечности, смотрела словно бы сквозь торопливо спешащих прохожих.  
Казалось, ни приближающаяся гроза, ни сердито замерший рядом старичок-ветеран, ни бесконечный поток торопливых сограждан не отвлекали ее.
Напрасно и старенький, желтовато-выцветший ее плащик, под усиливающимися порывами близящегося ненастья, то и дело беспокойно рвался куда-то; точно тревожась или даже боясь чего-то. Нервно дергал полами, выдувался на ветру, а затем вновь ненадолго затихал. Всякий раз при этом почтительно не касаясь отчего-то старенькой потускневшей медали, одиноко висевшей на груди седовласой хозяйки.    
Было видно, что эта старая женщина, – явно многое пережившая и настрадавшаяся в долгой-предолгой жизни – широко расправив теперь старческие, усталые плечи, была глубоко прогружена в какие-то нелегкие, явно безрадостные воспоминания.  
Вереницы прохожих, не то гонимые приближающейся грозой, не то подгоняемые собственными заботами, хотя и спешили торопливо мимо, но едва заметив ее странную, величественную фигуру, на секунду-другую все же приостанавливались. Сбиваясь с прежнего суетливого ритма, тут же смущенно тянулись было к кошелькам, но не увидев ничего куда можно было бы положить подаяние, недоуменно проходили мимо.  
Да и по всему было видно, что убеленная сединами старая женщина и не собиралась просить милостыню. Она пришла сюда 22 июня – в день начала великой и страшной беды, чтобы точно донести до проходящих мимо людей свои боли и думы. В прочем, явно не только боли и думы о прошлом, но и точно бы предчувствие тревожного уже будущего. Донести боль и своей собственной жизни, и боли жизней миллионов прежних поколений стариков; и ее ровесников, и ее предшественников.  
Тех самых прежних миллионов и миллионов, что, должно быть, вот также, как спешат и нынешние теперь горожане, узнав утром двадцать второго о наступившей уже всеобщей беде, тем не менее, все еще продолжали жить «по-довоенному». Все еще наивно надеясь на что-то лучшее. Еще точно бы не понимая, или даже не желая понять, что жизнь всех и каждого мучительно уже разорвана на «до» и «после». Все еще веря, если и не в «чудесную слабость» врага, то непременно в самую скорую собственную победу. И хотя многие, вероятней всего, уже догадались и поняли, что злодейка-судьба приготовила уже для всех и для каждого что-то чрезвычайно опасное и совершенно трагичное, способное превратить все их жизни в искалеченные обрубки и горестные пепелища, но, тем не менее, все же отгоняли тяжелые эти свои догадки, до последнего надеясь лишь на временность и не опасность всеобщего трагического момента…
И тут-то внимание Петра и привлек тот замерший чуть в стороне суховатый прищуренный старичок, со следами былой военной выправки. По всему было видно, что он, как и Петр, уловил и прочел тогда в глазах этой старой женщины что-то большее, чем напоминание о годовщине начала войны. И оттого, увидев вдруг и в глазах ее, и во всем ее облике, в этой ее величественной и одновременно трагической фигуре, в этой ее старенькой, давно потускневшей от горестных слез медали, в стародавней, как само время, белесой ее седине, увидев в выцветшем ее плащике, давным-давно нуждающемся в покое, но все еще беспокойно встречавшем новые тревожные рассветы и столь же печальные закаты, увидев какой-то невероятный ее укор, – укор и государству нынешнему и государству уже павшему, укор и прошлым вождям и вождям нынешним, укор беспечности, доверчивости и наивности человеческих множеств, укор и настоящему времени и времени уже безвозвратно сгинувшему – он вдруг остановился и, зло сжавшись, замер, подозрительно щурясь. И Петр сейчас вспомнил, что взгляд того старичка, был один в один со взглядом следователя теперь. Петр вспомнил как суховатый, мрачно хмурящийся старик, придя вдруг отчего-то в какую-то странную, на первый взгляд даже не понятно, чем вызванную, злобу – вот также щуря холодные цепкие глаза – затрясясь вдруг весь от вскипевшего негодования, точно бы даже зашипел, цедя сквозь зубы:  
– Повылазила, пыль лагерная! Еще, сволочь, табличку нацепи: «Нет войне! Путин, остановись!» Мало мы вас в бараках гулаговских сгнобили. Выжила, падла! Подняла голову, подстилка госдеповская. Стоит тут. Напиши еще: «Россия опомнись!» Тьфу! Плечи расправила. Медальку убогую нацепила. Шваль троцкистско-фашистская! Попалась бы лично мне… при товарище Сталине… уж я бы не дрогнул. Потешился бы. И душой, и телом. – и гневно заходив желваками скул, не в силах уже, видимо, сдержать свою ненависть и точно бы нечеловеческую злобу, процедил сквозь желтые, редкие зубы. – И сапожки бы свои яловые размял… И по морде бы, по морде… по зубам… по зубам… Сука!...
Стук костяшек пальцев по столу, оторвал Петра от нахлынувших воспоминаний.
– Я здесь. – произнес следователь с неприкрытой иронией и, выдержав долгую оценивающую паузу, неожиданно произнес. – А знаете, что… – он на пару секунд выжидательно замолчал. – А давайте-ка представим, что вы правы. Что все, о чем пишите здесь – правда. Что существует-таки, так называемый «Демон великодержавной государственности» Наименование, как мы понимаем, условное. В прочем, неважно.  
Допустим даже, что и массы – которые вы так стремитесь просветить – тоже отныне об этом знают. Знают даже, что гигантских этих демонов несколько и что каждый из них потусторонне стоит за собственным великодержавным государством. И самые эти имперские великодержавия – и нынешние, и все прошлые – как раз и являются их инструментами. Как и являются такими же инструментами и сами человеческие множества.
Допустим, что что-то такое случилось и стали люди все это знать. Понимать и верить. Вот вы, может быть, помогли с «Липрегосом» вашим. Толкиен ли с «Властелином колец» подтолкнул к пониманию. «Нарнии» ли всякие. «Гарри Поттеры». «Матрицы». Что там еще? «Годзиллы» – близнецы-братья «Властителей царств», подсказали. – следователь, сделав паузу, отчего-то спросил, чуть понизив голос. – И что, действительно чем-то даже похожи? В прочем, не важно. Или вот столь же гигантские «Трансформеры» привели к пониманию. Не суть. Дошло, словом, наконец.      
Следователь чуть улыбнулся, явно вспомнив о чем-то. Какой-то, видимо, фильм или книгу. Которые и в правду, словно бы вдохновляемые извне, точно бы подготавливали в последнее время – как будто с приближением какого-то времени «Ч» – мировоззрение людей (и уже не тысяч и не миллионов, а миллиардов и миллиардов) к какому-то новому, предстоящему вскоре, обновленному общечеловеческому мировоззрению. Точно бы раз за разом – новой книгой или новым, такого же рода, фильмом – готовя человечество к какому-то масштабному, не виданному доселе изменению общечеловеческих миропониманий и всечеловеческих прозрений в прежде сокрытое, но явное.    
– Допустим даже, – продолжал следователь. – Что пришли люди к пониманию, что поглощают эти самые «Властители царств» их психофизическую энергию, связанную, опять же, – да вот хотя бы и так, как пишите – с проявлением людьми «государственного комплекса чувств». Что восполняют потусторонние эти темные гиганты за счет нас убыль своих жизненных сил. Своего рода пищевая цепочка. Почему бы, в прочем, и нет? Тем более, что и сами мы делаем тоже самое. Хотя и на более низком, совсем даже примитивном уровне; скотобойни, отбивные, стейки с кровью. Но не важно. Допустим. Допустим, что все это уже понимается.    
И чем, стало быть, больше проявляется «национал-государственных чувств», чем больше в стране «ура-патриотизма», тем мощнее и сильнее становится всякий «Властитель царства».    
– По-моему, – произнес Петр. – Правильней все же сказать не «национал-государственных», а «национально-государственных чувств».  
– А для России есть разница? – следователь ухмыльнулся. – «Национал-патриоты». «Национал-православие». «Национал-демократия», тем более – суверенная. В прочем, пусть «национально-государственных». Главное, что люди уже понимают, что питание этих самых «Властителей царств» осуществляется психоизлучением масс. Что мощь их и демоническая активность восполняется за счет излучения эмоций «ура-патриотического» толка. Так?
Петр кивнул.  

2
Следователь внезапно замолчал, словно бы задумавшись о чем-то своем. Взгляд его странным образом помутнев и словно бы «провалившись» куда-то, стал точно стеклянным.
– Я время от времени представляю, – задумчиво и странно продолжил он так, что Петр не сразу и понял, что тот имеет в виду, показывая пальцем куда-то вниз. – Как там во время наших войн и массовых, масштабных страданий работает их «общепит»? «ГУЛАГи». «Донбассы». «Карабахи». Революции. Мировые войны. Локальные. Гражданские. «Русский бунт – бессмысленный и беспощадный»… Адские кухни наверняка клубятся тогда такими жирными, густыми такими клубами энергий человеческих страданий. Не переставая, должно быть, впитывают излучения наших терзаний и болей. Питательные такие, нисходящие энергии злобы и ненависти, массовых мучений, нестерпимых страданий, яростных воплей и предсмертных хрипов.  
И ведь эти самые адовы кухни насыщают тогда, наверняка, демонические полчища не переставая. «Орков» там всяких. Злобных ангелов мрака. Делая их еще более сильнее, яростнее, требовательнее и беспощаднее. А те все жрут и жрут, скалясь. Объедки уже в стороны. Вкусы уже избирательней. Требовательней. Адски тоньше, даже. Теперь уже групповое изнасилование подавай; и чтоб до смерти. Теперь уже обязательно животы вспороть и младенцев на штыки. Чтоб кровавые палачи и «халифы на час» могли «порезвиться» среди человечины. Теперь уже не просто убить, а обязательно измучить пред смертью. Теперь уже не война в открытую, а ползучая, прячась за спинами мирного населения. И чтоб ложь как правда. И чтоб выстрелы из-под тишка. И чтоб по женщинам и старикам. Прямой наводкой в детский дом или в школу. И чтоб сын на отца. Брат на брата. Народ на народ. И головы чтоб, смакуя, резать. И чтоб в автобус с детьми из пулемета. А им все мало, мало... – следователь, мутно щуря глаза, точно бы вглядываясь в происходящее где-то там в это самое время, не то под Донбассом, не то под Ираком или Сирией, точно бы даже видя эти самые «адские кухни», в их темных, потусторонних глубинах, неожиданно спросил.
– А вот интересно? Хвалят ли они там всяких