Танец и Слово. Отрывки из романа об Изадоре Дункан и Сергее Есенине.

  О, она всегда, всегда ощущала себя божественной! Ее так и звали: божественная. Каждую минуту ее удивительной жизни. Даже сейчас, с обломанными навсегда крыльями, с окаменевшим сердцем… она знала это о себе. Сильное тело с прекрасными, текущими линиями делало каждое движение исполненным тигриной грации и бесконечного, идущего изнутри, из самой сути ее существа, - обаяния. Богиня, рожденная из пены. Она – дочь ветра и волн, легкокрылого полета птицы и пчелы.
  Исида – было ее имя. Подобно древней богине, властной над жизнью и смертью, благоденствием и трагедией, вмещающей в себе самой – все…
  Но еще она была просто женщиной. Да, ее обожали и превозносили, ею восхищались и бесконечно удивлялись ее власти над зрителями… Едва она делала малейшее движение, самое простое, даже не связанное с волнением мелодии, все взгляды устремлялись на нее. Только на нее, потому что не смотреть на нее было невозможно. В каждом повороте головы на грациозной шее, в каждом шаге сквозила ее божественная сущность.
  И еще – она всегда смотрела вдаль, даже если – кому-то в глаза -  будто в просторы океана, где кромка неба сливается с горизонтом… И всегда, всегда, всегда была безумно влюблена… Только не сейчас! Увы, увы. Все кончено. Для нее все кончено… Ах, ее бедное, ушибленное сердце! Так она думала в этот вечер.
  Она сидела в оперной ложе. Зал был колоссален по своему размеру и избыточной роскоши оформления. Огромный занавес красно-кирпичного цвета с кистями обрамлял полукруглую сцену. Музыка Стравинского заполняла собой все пространство. Она дрожала: этот композитор - гений… гений… гений… Потому что звуки, рожденные им в мир, глубоко падали в ее истомленное, иссушенное сердце. Они раздирали ее, ранили, хотелось рыдать… Русский балет Сергея Дягилева в Гранд-Опера в Париже. Новая «Весна священная». Шумный успех. Машинально она отмечала в постановке черты, заимствованные из ее танцев… Да, сильное она оказала влияние на русский балет. Фокин – талант, ловкач и молодец. Его «Умирающий лебедь» для Анны Павловой – это обнаженье чувств… Исида знала, что до ее появления в России русский балет был мертв, мертв, тысячу раз мертв… А вообще, балет она не то, что не любила, она его не выносила. Какой изувер мог придумать затягивать прекрасное тело в тугие корсеты, скрывать ноги оборками, а пальцы уродовать пуантами! Но она слушала музыку. Ее волшебство уносило ее далеко, далеко от золоченой ложи, ввысь, туда, где в ее воображении расписанный летящими ангелами потолок растворялся в бескрайнем небе…
  Она уже знала, как можно танцевать под эту музыку. Звуки воспламенили ее чувства. Лишь сгорая, она могла двигаться… так, что зрители запоминали ее танец на всю жизнь… Непроизвольно, прикрыв глаза, видела себя, свободную, в обычной своей прозрачной тунике, порхающую по сцене босиком…
  Париж! Сколько счастья было здесь, сколько успеха и одно, одно, одно самое страшное горе, горше которого не бывает на свете… Не забыть. Ничто уже не изменит ее вечной печали в линии губ. Великая, необузданная, как вулкан страстей, бессмертная и несчастная Элеонора Дузе, всмотревшись в ее лицо, вдруг сказала ей однажды, что на ее лбу – печать трагедии. Все так и есть, по ее словам.
  Она, Исида, слушала музыку иначе, чем другие люди. Потому что впускала ее не только в душу, она впускала ее в свое тело, в самую его сердцевину, а потом, замерев, следила, как музыка эта начинала жить в ней, ввинчиваясь бесконечной спиралью в руки, ноги, шею… Каждая клеточка ее тела начинала жить, вибрировать в одном ритме с этой музыкой… Живя в ней, дух музыки свободно распоряжался ее движеньями… Она, Исида, становилась совершенно безучастной к окружающему, все, что не музыка, не эта, звучащая сейчас, в эту секунду, музыка, переставало существовать для нее в мире. Она не знала, какое следующее движение будет в ее танце, потому что сама становилась музыкой, отдавая тело в ее духа безраздельную власть…
  Как ужасно, как ужасно, что тело не может быть молодым вечно… Что, что, что ее еще держит здесь, в Париже?! Едва не захлебнулась обрушившимся аккордом.
  Внезапно, от этой горькой мысли, она очнулась. Она не танцевала, а сидела в ложе. Черное платье из бархата и тончайшей органзы, расшитое вручную синими, голубыми текучими цветами, было свободным, мягким, струящимся. Но даже оно не было совершенно в ее вкусе. Всю жизнь ходила бы в свободной греческой тунике – будь ее воля, и не будь светских условностей... Голубой – ее любимейший цвет. Шелковый шарф на плечах свисал длинной бахромой. Он очень нравился Исиде, потому что благодарно отвечал каждому ее движенью…
  Открыв глаза, увидела незнакомого человека. Нет, она не испугалась. Она вообще никогда ничего не боялась, с самого детства, а пережитая трагедия и вовсе сделала ее любопытно-бесстрашной.
  Человек медленно взял ее руку и поднес к губам. Бородка и усы щекотали кожу. Странные внимательные глаза за очками смотрели на нее, не мигая и обволакивая… Ей казалось, что она не может оторваться от этих глаз, от некрасивого, в общем-то, лица незнакомого мужчины. Наконец, он заговорил. Что он просит прощения за вторжение… что он восхищен ее талантом… что он из советской России… Слышала ли она, Исида, о такой стране? Говорил по-французски он прекрасно, хотя и с акцентом. В его словах ей почудилась замаскированная ирония. Да! Она слышала о такой стране! И она восхищается рус револьюс! Исида говорила с вызовом. Пламя, еще недавно дремавшее в ней вместе с печальными мыслями, вдруг ожгло ее вдохновенное лицо, осветило синие, будто брызги моря, глаза.
  Человек удивленно и радостно поднял круглые брови. О! Он видел ее в зале Дворянского собрания, в Санкт-Петербурге, в одна тысяча девятьсот пятом. Творилось нечто невообразимое. Небывалый триумф ее танцев! Странное чувство испытал он, глядя на нее тогда. Будто слышал шелест прибоя, а его не было, будто видел виноград, что она срывала своими прелестными руками-лебедями, а его не было, будто ветер моря коснулся его горячих щек… Ветер, которого не могло быть! Ветер, прибой, все, что, казалось, видел он, было лишь намеком, а не реальностью, было вызвано к жизни движениями ее тела. Сначала он думал, что сходит с ума, думал, что он – один такой… Потом убедился, что окружающие видели то же… Тогда он понял, что она – божественна. «Божественная Исида» - сказал он ей, проникая в ее глаза странным своим взглядом.
  Лишь музыка Стравинского заставила очнуться Исиду и понять, что окончился антракт. Потому что человек, назвавшийся Григорием, говорил о Советской России. Говорил вдохновенно и страстно, как одержимый. Поневоле она заряжалась его необычайной энергией и энтузиазмом. Потому что по сути своей тоже была революционеркой. Всегда, с самого детства. С тех пор, как осознала себя. Делала все, что хотела. Благо, мать не ограничивала ее, не одергивала. Впрочем, как и ее старшую сестру и двух братьев. Но это неважно. Они – не революционеры. Она – да! Исида помнила, как пяти лет отроду сражалась с воспитательницей за право иметь свое мнение о том, что Санта Клауса не существует! Ее наказали – пусть! Правда ей дороже! Помнила, как бросила школу в десять лет. Ее образованием стало выживание в чрезвычайных условиях глухих к страданиям бедняков американских мегаполисах, а позже - общение с самыми просвещенными поэтами, писателями, художниками, скульпторами и композиторами ее времени, до вершин которых ее вознес гений ее природного танца.
  Тогда, десятилетняя, она убегала с занятий к берегу моря, чтобы танцевать. В полном одиночестве, вдали от посторонних глаз, она танцевала нагой у набегающей на песок волны. Сбрасывала с себя всю одежду, потому что ботинки-колодки тянули ее к земле, а нелепое платье с множеством юбок не позволяло гладить ее ноги соленому ветру. В те мгновения она была свободна и счастлива, совершенно счастлива. Она вообще знала о себе: свобода для нее – символ и синоним счастья. Непременное условие полета ее души…
  И все, что мешало этому полету, она безжалостно рушила в своей жизни. Ее шеи или пальцев никогда не касалась тяжесть драгоценностей. Они отнимали у нее свободу! Она не признавала брака и условностей, связанных с ним.
  С каждым словом Григория Исида увлекалась все больше и больше. Будто зримо видела великое будущее великой страны, построенной заново. О! Их законы, идеи, стремления – все напоминало ей вдохновенную древнюю Грецию, в которой жили по-настоящему свободные люди! Грецию, которую она пронесла несбыточным идеалом через всю свою жизнь. Грецию, в которой процветали искусства, в которой вольные мысли возносили к небу дворцы, а одежда ниспадала свободными складками. Где не было того изуродованного, вычурного и нелепого понятия морали, которое поработило современное ей общество Европы и Америки. О, новая страна! Григорий сказал, что сейчас этот новый мир, воздвигнутый гением вождя, страшно лихорадит. Голод и война, непонимание в мире и множество врагов внутри. Все это раздирает молодую республику. Но у них есть главное – будущее! Их идеи проникнут во все умы во всем мире, а потом будет мировая революция!
  Она смотрела в купол зала, люстра давно улетела высоко в небо, а ангелы расступились перед красным закатом…
  Она не поняла, что действие балета идет к концу. Сколько прошло времени?
  Исида не могла более слушать Стравинского. Ей хотелось сейчас, именно сейчас, – чего-то другого, еще более мятежного, бурного, что отвечало бы хоть на долю мгновения той боли, которая теперь всегда жила в ней…
  «Выйдем» - сказала она.
  С балкона Гранд-Опера открывался величественный вид на площадь Оперы и разбегающиеся в стороны и вдаль улицы… Прохладный ветер немного успокоил ее.
  «Приезжайте в нашу страну» - вдруг сказал Григорий.
  Она встрепенулась, будто ее прожгла молния с головы до пят. Григорий даже вздрогнул, таким жаром полыхнуло на него ее лицо. Так выпрямилась и без того королевская осанка.
  Она перевела взгляд вдаль. Сверкающая огнями площадь врезалась в память этим мгновением. Небо вдруг стало ближе. Боль отпустила.
 «Как?! Что я там буду делать?!»
 «Жить. Творить. Дарить себя детям. Мы организуем для вас школу танца. Вашего танца!»
  Не переводя дыхания, сразу спросила: «Сколько детей у меня будет? Я хочу – тысячу».
  Он обещал.

  Это была ее давняя мечта. Правда, у нее была когда-то школа танца для детей, хоть и не слишком многочисленная, ее Рай. Сначала оплачиваемая ею самой, потом - богатейшим Лоэнгрином. Так она его звала. Ее второй гений. Он позволял ей бездумно тратить деньги. Потому что обожал ее.
  Мечта жгла ее сердце. Перелить свое чувствование музыки в десятки юных созданий. Отдать им гений своего жеста, ставшего зримым воплощением всех оттенков чувств и мыслей, заключенных в таинстве талантливо сплетенных звуков. Перед сном, едва закрывала глаза, видела мысленным взором чудо-танец, исполняемый не в одиночестве ею, а двумя десятками танцовщиц, у каждой из которых – своя партия, своя линия, подобно тому, как в оркестре каждый музыкант вливает свою струю в общее звучание. Этот танец-оркестр столь удивителен и чудесен, что от него невозможно оторвать глаз… Ожившая музыка.