Пречистенке, взявшись за руки, ужаснуло ее. Голова кружилась, во рту отчаянно пересохло… Боялась отойти от окна – вдруг исчезнут? Медленные их шаги таяли во тьме. Бросилась с криком вниз… Распахнула двери рывком. Выскочив на середину улицы, оглянулась: никого. Металась, бегала, как безумная. Она знала, знала, они умерли, она сама видела их прах… они не могут тут идти, взявшись за руки… Бежала, бежала вниз, к Храму Христа Спасителя. Падала. Сквозь завесу слез ничего не видела. Ее неумолимо влекло к реке. Туда, туда ушли ее детки. В такую же большую реку… в Париже…
Ноги почти не двигались. Нет, не физически. Она как-то ослабела, обмякла. Села на мостовую напротив махины храма.
Уродливый калека подошел к ней. Она думала – просить милостыню. Но он что-то прохрипел каркающим голосом, подняв вверх палец, показывая на храм. Странные русские слова. Она расслышала их, но не поняла: «Здесь будет болото… Грязные грешники будут пачкать его… Игуменья сказала… Ты знаешь, где живешь? В Чертолье…» И крестился, крестился…
Пошла, обессиленная, разбитая, домой. Почему ее детки явились ей? Никогда не увидит она их больше. Рассыпались. Кровь ее крови, плоть ее плоти. Часть ее. Она тоже мертва. С того страшного дня. Тело живет. Зачем? Ворвалась в дом, рыдая:
- Мира, Мира! Налей, налей скорее! Налей!!!
Ее приемная дочь знала, что делать. Стакан водки. Шампанское не поможет. Опрокинув его, Исида пошла в свою комнату. До утра она не спала. Сидела, застыв, замерев, на постели. В ее спину невозможно было смотреть, столько в неподвижности было скорби… Мутный сентябрьский рассвет принес ей облегчение.
Он искал ее везде. Обегал весь сад «Эрмитаж». От Зеркального зала к Зимнему, от Зимнего в Летний, от Летнего к оперетте, от оперетты в парк шарить глазами по скамьям. Нет ее нигде! Что за неуловимая чудо-птица заморская! В груди что-то жгло и кипело. Казалось, ничего и никогда в жизни так не желал. А ведь не видел ее никогда, вот смех-то! Плясунья царевна заморская. Да слышал он о ее приезде, слышал! Долго, долго, как прорастает дерево из взбухшей земли, росло в нем странное любопытство к ней. Необъяснимое ничем, щемящее любопытство. А тут приятель-художник: «Да, здесь она! Вот только видел! Не может быть! Я тебя познакомлю…» И так далее. Сукин сын. Он и сам не знал, что за буйство им овладело. Азарт, кураж. Только невтерпеж. Вынь, да положь. О! Ее нет. Скрипнул зубами. Тряхнул золотыми вихрами.
Ночь упала на Москву. Позвал художник к себе. Вечеринка у него, богемная. Отмахнулся. Потом все ж поплелся… А в душе закипала обида: уж не смеется ли над ним художник? Странное чувство – будто он на пороге чего-то важного, вот сейчас откроет эту дверь…
***
Он очень любил цветы. Любые. С самого детства они щемили сердце беззащитностью и кажущейся бессмысленностью их явления в мире. А потому казалось: они божественны. Когда был маленький, убегал к Оке. Лежал наверху поймы, окруженный высокой травой, и смотрел в небо. Может, оттого глаза его - синие? Травы окутывали пахучим и пряным ароматом тысячелистника, тимофеевки, ромашки, зверобоя, резеды… Лежал долго, бездумно, как можно только в детстве. Иногда был с книжкой. Читал все подряд. Возвращался с букетом. Бабушка, бывало, только головой качала. Потому что – снова за книжку. И зачем букет? Ведь не Троица. Вздыхала: «Дьячок в соседней деревне умом тронулся. А почему? Все книжки читал! Читать можно только полезное…» А цветы осыпаются – мусор один.
Священник, Отец Иван, говорил ей, правда, что ее Сергей не такой, как все, что он Богом отмечен… Вздыхала.
Когда подрос, уводил с собой гулять на Оку младшую сестренку. Приносил обратно на руках. Всю в цветах. Придумал делать из тех, что со стеблями длинными, настоящие платья и шляпы. Народ дивился. Сестренка радовалась, резвилась…
Цветок, любой, подносил к глазам близко. Вдыхал аромат, а потом долго рассматривал, как диковинно он устроен…
***
Когда Исида была совсем крошкой, буквально лет трех-четырех, она убежала от матери, гуляющей в городском парке со всеми детьми. Ее не сразу хватились. Едва нашли. И как! Еще издали мать увидела странную группу людей, кольцом окруживших кого-то. Подбежала к ним, спросить… Ахнула.
В центре стояла Исида и кланялась зрителям. Среди них был старый бродяга негр, какая-то немыслимая нищенка, дети и еще несколько прохожих. Неподалеку шарманщик крутил ручкой барабан с незамысловатой мелодией.
Исида говорила: «Выступает божественная танцовщица Исида!»
Зрители смеялись. Она смотрела, не понимая. «Вот как я могу!» Кружилась, делала реверансы, подскакивала… Была само очарование. Зрители улыбались и хлопали ей.
Она не могла бы этого объяснить, но скрипучая мелодия шарманки каким-то непонятным образом превращалась в ее воображении в сладостные звуки, оживала в ней, рождая чистый, кристальный отклик в каждой клеточке тела, вступая с ним, с ее телом, в некую волшебную химическую реакцию, отчего руки и ноги ее сами начинали двигаться… вверх… вверх… вверх… Увы. Маленькое тело не могло выразить той бури, того богатства, что слышалось ей.
Мать хотела растолкать всех и выдернуть дочь из этого ужасного круга вшивых попрошаек и любопытных, но почему-то остановилась… Что-то в движениях несмышленой малышки завораживало взгляд.
Шарманка замолкла. Исида грациозно раскланялась. Тогда мать осторожно взяла ее за руку и увела от зрителей, не сказав ни слова упрека…
Спустя годы Исида ничего не помнила о том своем первом танце…
Он любил тихость спящей избы, розовый свет на божнице, кротость ликов священных, уютного, жмурящегося на рассвет старого кота… Чтобы выскочить в росную прелесть, бежать, бежать, скользя, до реки… Вдохнуть в себя холодную голубизну и оставить ее согревать радостное, прыгающее сердце…… Вода утром теплая и гладкая. Над ней дымка. Расплескать ее, растревожить, разорвать. А потом ждать, высыхая на неярком пока солнце, когда прилетит и сядет в качающийся над головой синий колокольчик пузатый шмель. Или, лежа, обирать ягоды земляники вокруг…
Подняться – и удивиться в тысячный раз виденному простору… Так удивиться, чтоб ветер синью опрокинутого в реку неба наслезил глаза…
Был он тихим мальчишкой, не задирой и не грубияном. Если случалось драться, так это когда ему говорили что-то про мать… В одно мгновенье исчезала голубизна глаз, скрываясь черным зрачком, не помня себя бросался он на кого угодно, пусть и сильнее… ходил с синяками. Бился отчаянно, очертя голову, не жалея себя ни секунды. Когда вырос, представлял себя в детстве совсем иначе. Будто всегда заводилой был всех проказ и потасовок. Сам начинал, первый. А потом и сам этому поверил… Крепко поверил, всей душой. На заре юной он любил проникновенное пение бабушки, ее долгие молитвы, чтение канонов и акафистов, ее сказки и были…
Бабушка ласково смотрела на него, вздыхала, говоря: «Ужо ты тих… Добро б проказил… Что-то из тебя будет…»
Она часто брала его с собой в пешее паломничество по монастырям ближним и дальним. Он уставал, а, когда плакал, бабушка говорила ему: «Терпи, ягодка, Господь счастья даст…»
Над рекой, впивая глазами неохватные дали, он думал: «Бездна. И Его присутствие надо всем… Он сам уйдет, тоже уйдет когда-нибудь… И будет смотреть сверху незакатными глазами, будто лунами двумя…» Уже тогда знал о себе, что будет… так и будет…
Что он помнил самое раннее, самое первое? Ужас перехваченного дыхания. Он тонет, тонет в середине реки! Захлебывается. Треплет ручонками воду. Далекий, грубый смех двоюродных дядьев, подростков.
Еще: земля глубоко внизу. Спина лошади скользкая. Он вцепился пальцами в гриву из последних сил, припал к живой карей спине. Лошадь бешено мчится, земля прыгает под ним… Он разобьется, он упадет! Потому что нет сил держаться… Каким-то чудом ужас заканчивается… Он не может разжать пальцев… Дядья, те же дядья помогают их отцепить.
Еще: бабушка гладит его по светлым кудрям перед сном. Гладит и крестит, гладит и крестит…
Когда-то давно, на заре своего танца, Исида пыталась понять его природу. Она часами простаивала в их пустой студии-жилище в Нью-Йорке, где не было даже постелей, в полной неподвижности и бездумье, скрестив над животом, под сердцем, руки… Мать пугалась за ее рассудок. Но Исида просто думала. Она пыталась уловить неуловимое, открыть невозможное, то, что до сих пор было скрыто от людей… Как рождается даже не само движение, а его прообраз, его душа… Что происходит? Как этим управлять? Как вбирать в себя силу?!
В Европе, в Париже ею была покорена немыслимая для многих высота – сливки парижского общества, знать, лучшие, умнейшие и талантливейшие люди того времени – писатели, скульпторы, художники, драматурги… Все они единодушно признали ее искусство, а саму Исиду приняли в свой круг.
Непосредственно перед этим многие часы они с братом проводили в Лувре. Исида танцевала в зале греческого искусства. Брат рисовал этюды, наброски. Сторож сначала с подозрением следил за ними, а потом понял, что это невинные сумасшедшие… Там, под пристальным, хотя и ныне белым, взглядом Афродиты, Исида поняла, как рождается дух ее танца… Слезы радости. Он исходит из места под сердцем, где кончаются ребра. Его, как мотор, нужно завести. Для этого необходимо сосредоточиться, отключиться от окружающего… и вспомнить взгляд Афродиты…
Боги и богини окружали ее. Она танцевала в сладостном упоении. В бесконечном кружении… ей начинало казаться, что свободные туники статуй колышутся морским бризом, что боги смотрят на нее, как живые. Смотрят и благословляют. Никогда до Парижа она не видела их раньше. Даже на картинках. Так отчего ж так сильно чувство узнавания?! Здесь, в этом зале, среди старинных статуй, Исида чувствовала себя вернувшейся к себе домой… С тех пор свободная туника стала ее единственно любимой одеждой. Там же она читала Гомера, Лукреция, Платона. Удивительную вещь открыла Исида тогда. Они все, все – и Афродита, и Виктория, и даже Афина – они все танцуют! Исида стала повторять их позы. Но не застывшие, а продолжая начатое в них движение… В ее пытливых глазах они оживали, открывая ей, что танец охватывает все тело, от макушки до пальцев ног… Но вместе с тем истинный танец прост, лаконичен и изыскан. Ничего лишнего, ничего неестественного. Сторож с удивлением наблюдал за нею. Он уже не качал головой, считая этих юных бесприютных странников сумасшедшими. Он любовался танцем Исиды.
Тогда же, после ошеломляющего первого успеха в светских кругах Парижа, когда, счастливая, закончив очередное выступление, Исида ловила восхищенные взгляды, она вдруг заметила странного старика, укутанного шарфом по самые щеки. Он чопорно поклонился юной красавице. «Кто это?» - невинно спросила она у собеседника. «Великий Сарду. Викторьен Сарду». Имя этого драматурга ничего не сказало талантливой дикарке. Сарду подошел к ней. Поклонился вторично. Сказал сиплым голосом: «Мадемуазель, я восхищаюсь вами и одновременно жалею вас… ибо вы бросаете вызов богам… Опасайтесь их мести. В самых сладких плодах славы прячется коварный яд…»
Видимо, Сарду знал, о чем
Интересно, что было сначала была божественной или называли божественной?