жизни – это сказка, милок. А вот еще правда – фарахоны в Египте…»
Сергей ахнул.
«Неужто тот самый?! Александров?»
Надел на палец. Кольцо было витое, восточного колорита. Сердолик – восьмигранник. Поднес к глазам: какие-то таинственные письмена. Не иначе, как на персидском! Оно было потемневшее. Старичок замотал головой:
«На большой палец надо-ть, как Ляксандр Сергеич носил».
Сергей усмехнулся. Перстень впору.
«Ну, и носи», - сощурился старичок.
«Сколько за него хочешь?»
………..
***
Площадь тогда была большая, а Тверская – узкая. Спустя полтора десятилетия ее расширили, двигая фундаменты зданий. Так вот. На бульваре стоял чугунный Пушкин, склоняя задумчивое чело перед Страстным монастырем. Страстной – значит – страстей Христовых, его мук. Поэт клонил главу перед неизреченной святостью места. Это ныне здесь – кинотеатр «Пушкинский». Теперь Пушкин стоит к нему спиной. А незримый ангел с обнаженным огненным мечом все так же сторожит свергнутый алтарь…
Здание монастыря, обнесенное массивной стеной, было крашено розовой краской. Голубые башенки молчали о старине… Колокольня – рука, молящая к небу. Крепость уединения в самом сердце Москвы. Али от того так задумчив Пушкин? Может, зрит конец земного своего бытия?
Если б он видел, что творится с его милой, патриархальной Русью… Хоть и не у сохи вырос, хоть и ветреный повеса, а кровью сердца изошел бы… Весь свет московский, все улицы и переулки были наполнены нищими, голодными, умирающими. Тиф, холера. Женщины с грудными детьми на руках стучались во все двери, Христа ради прося хлебушка. Эти люди были лишь ничтожной частью тех, кто старался, в безумной надежде выжить, прорваться в Москву. Потому что везде стояли заградотряды, отбирающие все съестное, расстреливая непокорных на месте… Москва была закрыта, отрезана от остальной страны. Голова с петлей на шее… Да и в других местах невозможно было никуда переместиться. Связанная по рукам и ногам – пленница-Русь.
Однажды шли Сергей с Толиком через площадь. Что такое? Звук ливенки. Разве Сергей пройдет мимо? Народ кольцом окружил кого-то. Подошли. Беспризорник лихо и незвучно растягивал мехи. Он был столь чудовищно чумаз, что непонятно было – сколько ему лет? Рваный ватник – на зиму и на лето, несоразмерные башмаки. Пел сипло и «жалистно»:
«…Эх, умру я, умру я.
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И никто на могилку
На мою не придет.
Только ранней весною
Соловей пропоет…»
Толик взглянул на Сергея и прыснул со смеху: тот плакал. Сжимал челюсти яростно, до желваков на скулах. Толик не выдержал: «Вот рифмы дрянные!»
Сергей скрипнул зубами: «Ненавижу войну до дьявола!»
Мальчишке кто-то дал хлеба. Он впился в него зубами сразу, жадно глотал, не жуя, как собака… Кто-то положил рядом с ним крошечный обмылок. Сергей достал пачку денег. Отдал всю. Беспризорник даже рот открыл от удивления. И переслал жевать. Толик не успел Сергею помешать.
«Ой, дяденька! Понравилось? Еще спеть? Я вмиг!» Сергей покачал головой.
Шли домой молча. Толик дулся, Сергей мучился.
***
По Руси шли легенды. Одна другой страшнее. Чаще всего рассказывали о чудовищном поезде, налетающем неожиданно, как вихрь, начиненном до верха пулеметами, грузовиками и даже самолетными машинами… Латышские стрелки. Жестокие наемники-убийцы. Поезд был бронированный, неприступный. Красный поезд. Главарем его был сам наркомвоенмор Лев Давидович Троцкий. Ездил он с севера на юг, и с запада на восток. Мог появиться где угодно. Обычно курсировал вдоль фронтов. Еще рассказывали, что в нем есть специальный вагон, до отказа набитый реквизированными драгоценностями…
В чем было главное назначение этого чудовища? Наводить ужас на непокорных, предателей, уничтожать всякую контру на корню… Гильотина революции на железных рельсах… Походный трибунал, действующий быстро и безжалостно. Неожиданная подмога частям красной армии. Еще задача: идеологическая. Только агитаторов в составе поезда было тридцать семь человек. Вооруженных до зубов, как и все остальные… Издавалась даже собственная газета «В пути». Сочинял ее знакомый Сергея, тот самый Жорж Устинов, что чуть было не убил художника Дида Ладо.
Уже в двадцатом в личной охране Троцкого оказался Черный Яков. Бывший эсэр, отрекшийся от своих старых идей. В марте восемнадцатого его выловили петлюровцы, пытали до полусмерти, вытащили все зубы и выбросили умирать на рельсы… Но не таков был этот человек, чтобы так просто сдохнуть… Однако у него что-то поломалось в голове… Троцкого он боготворил до конца дней, за что и поплатился, наконец, жизнью…
А в двадцатом с жизнью расстались несчастные крестьяне, взметнувшие ветер голодного протеста в Поволжье, в подавлении мятежей которых участвовал Черный Яков. Человек, до конца понявший, что убить – это просто… Сделавший убийство сутью своей жизни, ее романтическим приключением…
Черный поезд – черная смерть.
***
Зал гудел растревоженным ульем. Ряды волновались, как бегущие волны. Холодно и не топлено – пар изо рта.
Начались выступления. Один за другим выходили поэты. Сергей прислушивался. Все не то, все. И как им в голову приходит такая напраслина?! Все пустое. Гнилье и поза. Зал бесился и улюлюкал. Кричали его, звали на сцену. Сердце билось еще сильнее.
Мощным шагом вышел на сцену его главный противник. Походка – колосса, фигура – восклицательный знак в истории. Подбородок квадратный задрал к люстре. Рот – сжат – сгусток воли. Поднял правую руку вверх: зал утих. Зычным голосом, как из рупора, вещал свои рубленые рифмы. Не стихи любимые, выстраданные, измученной души дети, рождались у него – гвозди в крышку гроба старого мира… Махал строчками, как молотом по наковальне… Никакого почтения к языку русскому, к напевности его, к традициям… Сергей морщился. Зал неистовствовал в восторге. Свистел от избытка чувств, орал: «Еще! Еще!!!»
Сергею сделалось почти дурно. Хотелось свистнуть, да так, чтоб публика очнулась от дурмана этого красного, чтоб поняла хоть что-нибудь… Да разве свистом здесь дело поправишь? Слепящим светом своей фамилии его противник застил им всем глаза.
Ма-яко-вский! Рав-нение нале-во!!!
Никто не обращал внимания на холод. Сидели в тулупах, в валенках, шапках. Курили – втихомолку, в рукав. Вроде и приличия соблюдены, и нервы придержаны. Творилось нечто невообразимое. Темная Москва, без фонарей, в грязи и голоде, казалось, вся собралась здесь, сейчас и сегодня, чтоб насытить душу пищей слова, нового слова… Как же ее ухватить, не отпускать, как заставить слушать и понять ту боль, что терзала, жгла его и мучила? Сергей сжал зубы. Они стучали. Зал давно звал его. Выглянул тихонько. Во втором ряду – все та же зеленоглазая, нахальная девчонка. Орет его фамилию, смеется с подружкой. Давненько им пришлось прийти – место занять! Слава Богу, у него есть поддержка. Чуть отлегло от сердца.
Имя его, как шелест ветра, летает в зале. Славное оно, чистое. В нем, как в «России» - синь. И сень листвы, и сени. И осененность… А еще – осень, ясень, высень…
Все «рыцари образа» уже декламировали свои стихи. Вадим скаламбурил: «Поэзия без образа – это безобразие!»
Теперь его очередь! Ноги – из ваты. Теребил пальцами сердоликовый перстень. Толик тихонько подтолкнул его. Ему никогда не была непонятна эта непростительная робость… Поэт ты или кто? Бери их за горло!
Толик подхватил его пальто, сброшенное с плеч. Под ним – серая курточка с такими же брюками, белая сорочка, бабочка. Вокруг – ореолом – холодный прокуренный воздух.
Вышел. Руки – сцеплены за спиной, для храбрости. Ах, сколько раз он уже прошел через горнило этого испытания – все равно привыкнуть – никак…
Зал почти замер. Дрожь рождалась где-то в груди. Дрожь от боли. Он просто раскрыл рот – ее выпустить. Голос – сильный, с переливами, чуть глуховатый на самой высоте стиха, как бы замирающий… полился строчками. Слово, которое хотел выделить особо, растягивал. Со щек схлынул румянец. Белизна покрыла их. Уже на второй строфе правая рука выпорхнула вверх. Она будто жила сама по себе, отвечая даже не ритму, а внутренней сути читаемого.
Перед глазами – тот самый жеребячий разбег, летящие навстречу дали, ветер в лицо, открытая дверь поезда. Смешной дуралей! Ах, как хотелось плакать тогда… Потому что он, Сергей, все тогда понял, все. Главное – все понял про себя… Не догнать жеребенку железного коня, как ни старайся, как ни напрягай стройных ножек и ни рви горячечного сердца… Мощь машины задавит. Что их поезд? Он – сила молодого Советского государства, сила железа и угля, бездушная сила всего нового, пришедшего в его избяную, молитвенную Русь… Вот жеребенок бежит, прекрасный в своей юности, закидывая некрепкие еще ножки высоко, к голове. Он еще верит! Он догонит!!! Закат падает на его пляшущую гриву красным цветом. А его, Сергея, сердце обливается кровью. Потому что умрут предания старины глубокой, исчезнет конек на крышах наших изб, голубь у порога, петухи на ставнях, сказки и колядки, потому что забудут русские русское Слово, потому что опустеют поля и хлева, погаснет свет в избах. И будут торчать заброшенные трубы из печек… Как верблюды кирпичные… Никогда уже не найдет его душа покоя. Не сможет она жить в бетоне и железе, как живет в них душа Маяковского… Если глаза его не окунутся в синь Оки – не сможет он на мир смотреть… Ока – око… Посереют его очи. Это он, он, Сергей, – бегущий из последних сил жеребенок! Это его сердце рвется на части!!!
Зал молчал. Вряд ли все понято до конца… Видно одно: боль. Настоящая, звонкая, как пощечина. Нежная, как запах васильков в поле. То ли рыдать хочется, то ли кричать. Зал взорвался овациями. В них утонули железные дали главного поэтического врага Сергея. Такой бури этот зал еще не знал.
Серый лицом, с комом в горле Сергей стоял перед ним. Поняли они? Умрет избяная Русь – умрет и он…
***
Она никогда и никуда не спешит. Ее выступления ждали во всех странах мира! Что такое лишних полчаса-час?! Если хотят ее видеть – пусть имеют понимание. Она еще не готова… Одиннадцать ночи? И что? Иляилич торопит ее… Великолепным, юным и гибким движением повернула шею. За окном, тем самым, в котором пришло видение ее дорогих погибших деток, мрак и темь. Вдруг испытала тошное предчувствие… Ох, не нужно бы туда ехать… Медленно, медленно обвела пунцовой помадой маленький рот, нарисовала длинные стрелки на веках. Красное платье, свободное, длинное, струится в пол. Выпить шампанского? Ну, если только один бокал… Пусть ждут. Сама она уже ничего не ждет… Быстро вошла в детскую. Простые нары, сколоченные из досок, в несколько рядов, покрытые чудом и взятками добытыми матрацами и одеялами американской гуманитарной помощи «АРА». Разве сравнить это с роскошью ее старой школы! Но она сделала для детей все, что могла… Они не спали – она слышала их шепоток, когда подходила к двери. Нейдер следовал за нею тенью. Прижав руки к груди, взволнованно сказала им: «Дети, что бы со мною ни случилось,
Интересно, что было сначала была божественной или называли божественной?