Апокалипсис от Иоанна; от «Золотого Века» до «Тысячелетия Праведных» (ГЛАВА 8)

В  ПОДГОТОВКЕ  "ЗОЛОТОГО  ВЕКА  ЧЕЛОВЕЧЕСТВА"
(Роман-проповедь)


ГЛАВА 8    
За несколько часов до Армагеддона.

Старик, время от времени, задумчиво оглядывая из окна небоскреба этот безжизненный, точно бы навсегда уже угасший город, то и дело погружаясь в тяжелые воспоминания, большей частью молчал. Худое и усталое, изборожденное множеством глубоких морщин лицо его, хранило на себе отпечаток какой-то внутренней, не проходящей боли. Давно не бритое, заросшее грубой, седой щетиной, оно теперь почти всегда выражало единственное, точно бы наслоившееся одно на другое: горестное чувство вины и тяжелые внутренние переживания.  
Несколько лет назад бежав из Столицы Мира, уже в начале мировой войны превратившейся в апокалиптические руины среди альпийских предгорий, старик некоторое время скрывался с правнуком в уцелевших горных лесах на восточных склонах Карпат. В один день потеряв всю семью, оставшись с тяжело заболевшим ребенком на руках, старик, тем не менее, не терял надежду и веру в спасение. Тяжелая осколочная рана, полученная в тот злополучный, столь трагический для всей семьи старика день, несмотря на начавшееся было осложнение, теперь уже почти не беспокоила. Да и восьмилетний правнук, не по годам повзрослевший за время тяжелых скитаний, пролежав несколько недель в бреду и агонии, к счастью, тоже вскоре пошел на поправку. И выждав еще немного, таясь от своих и чужих, они вновь направились к конечной точке своего маршрута: в Восточную Сибирь. Передвигаясь теперь, после случившейся с семьей старика трагедии, большей частью лишь по ночам. И хотя линия фронта, похоже, откатилась куда-то далеко на юг, уже долгое время путь их пролегал через поспешно брошенные и безжизненные уже города российской части Восточной Европы.  
Вот и этот мегаполис встретил усталых беженцев омертвевшей пустошью. Сначала даже казалось, что магоги уже были здесь, безжалостно истребив все и всех на своем пути. Оказалось иначе. Едва подступив, они лишь готовились ворваться в этот итак уже безжизненный, источающий испуг и ужас, город. Пустив впереди, как всегда, свои передовые элитные отряды. Что, точно бы смертоносные цепочки серых теней, неудержимо растекаясь по обреченным улицам, всегда беспощадно препарируют каждый квадратный метр скальпелями своих губительных излучателей.  
Старик и мальчик, с опаской и готовностью к худшему войдя в мегаполис, весь вчерашний световой день пережидали, затаившись, почти на самом верху одного из небоскребов городской окраины. И лишь с наступлением темноты, опасаясь и людей и магогов, торопливо двинулись дальше, то и дело тяжело преодолевая заторы и нагромождения из бесчисленно брошенных при паническом бегстве автомобилей общественного и частного транспорта.  
Но, несмотря на все усилия, пройти мегаполис за одну ночь не удалось. Широко раскинувшийся вдоль Волги город никак не кончался, сменяя под усталыми ногами путников одну свою улицу другой, вслед за пройденной площадью расстилая новую, а едва какой-то нескончаемый проспект, наконец-то, оставался позади, как тут же, на смену ему, еще более широкой, необозримой лентой, ложился новый, казалось, еще более непреодолимый…  
В итоге старик и мальчик, изрядно измотанные и усталые, вынуждены были пережидать еще один световой день теперь уже почти в самом центре этого безмолвного, и, как и множество других по всей Европе, точно бы уже перешедшего за черту невозврата, города.  
Едва отдохнувшие, удрученные близящейся опасностью скорого вторжения магогов, затаившись на одном из последних этажей взметнувшейся в самую высь высотки, они проснулись лишь под вечер. Однако начавшийся еще после полудня холодный, осенний ливень – спутал все планы. К вечеру лить ненадолго перестало, но промозглый порывистый ветер, точно бы принеся еще один обширный циклон, еще ниже опустил месиво черных туч, и дождь возобновился с большей силой. Пришлось ждать его окончания, по-прежнему тайно надеясь, что самые верхние этажи небоскребов все же не доступны смертносным излучателям магогов.  
Отойдя теперь от окна, и укрываясь в глубине, погруженной в полумрак комнаты, старик достал из дорожной сумки портативную мультителесистему. Толи из-за плохого, сбиваемого «глушилками» магогов, сигнала от спутника-робота, толи из-за полученного вчера удара прикладом автомата, та работала теперь неустойчиво и большей частью лишь в режиме радиоприема. Единая сеть Интернета перестала работать еще в начале войны, всемирное телевещание – чуть позже. Единственными же доступными теперь средствами информации в Европейской части планеты оставались теле- и радиовещание, передаваемые напрямую через немногие, еще уцелевшие орбитальные спутники.  
– Вот и дожили; XXIII век стал каменным веком! – шутливо произнес старик, по-прежнему тщетно пытаясь настроиться на прием, но заметив на худом, болезненном лице правнука растерянность, спохватившись, и точно оправдываясь, добавил. – Ничего, ничего! Перерывы в телевещании – это еще не самое худшее. Представь только, что, в век своего изобретения, телевидение именно так и работало. И ничего –  обходились. Даже сумели затем такой «Золотой Век» выстроить, что ого-го!... – вновь взглянув на бледное, измученное постоянными переходами и недоеданием лицо мальчика, он тяжело вздохнул.  
Изо всех сил стараясь приободрить правнука, старик намеренно говорил теперь с ним как со взрослым. Это помогало мало, к тому же и у него самого сил на прежний оптимизм и бодрое расположение духа оставалось все меньше и меньше, но, тем не менее, старик не сдавался.  
– Вот ведь ирония судьбы! – нарочито бодро произнес он, продолжая возиться с телесистемой. – И кто бы мог подумать те же лет двести или… – когда там изобрели телевидение? – лет триста назад, что когда-то вновь придется делать все по старинке. Что, дойдя до уровня полной роботизации и автоматизации, человечество когда-то от своей же собственной недальновидности и пострадает...
Старик, произнеся слово «пострадает», внезапно осекся. Улыбка на печальном лице померкла, и он вдруг с мучительной болью вновь вспомнил о недавней семейной трагедии.  
Тогда, проходя по самому краю большого городского пустыря, на другой стороне которого на значительном отдалении десяток солдат мирно играли в некое подобие футбола, чуть поотставший правнук, опрометчиво, ближе всех приблизился к игравшим. По природе своей открытый и доверчивый, по малолетству он все никак не осознавал, что беду теперь нужно ждать и от своих и от чужих. Солдаты, весело и задорно смеясь, – что, видимо, более всего и привлекло ребенка – столь же задорно бегали между импровизированных ворот, громко подбадривая друг друга веселыми, беззаботными возгласами. Внезапно один из игроков стремительно пробежал через весь пустырь к ничего не подозревавшему – и лишь в самый последний момент чуть испугавшемуся – мальчику; с с детским интересом, на ходу и издали, наблюдавшему за веселой игрой.
– Лови! – задорно смеясь, солдат бросил ему, подбегая, свой странный, неправильной формы «мяч», а когда тот, облегченно вздохнув, тут же по-мальчишески ловко поймал «пас», радостно загоготал. – Вот новый мяч! – прокричал солдат своим сотоварищам. – Теперь все голы мои!  
В ответ раздался многоголосый взрыв одобрительного хохота.  
А один из сослуживцев, вызвав новую волну восторженного одобрения, задорно тут же выкрикнул:    
– Подожди! Не порть инвентарь, садомаза! Дай я прежде покажу ему свою штучку!...
– Нет уж! Га-га-га… – отозвался, давясь от смеха, подбежавший к мальчику солдат. – Изврат, ненасытный!... Га-га-га… После тебя всегда одно кровавое месиво...
– Тогда вся филейная часть моя! – не унимался тот, радостно забавляя остальных. – Особенно задняя! Нежный, праздничный ужин!  
– Га-га-га… Здесь кожа да кости! – громко смеясь, ответил подбежавший. – Препарируй вон лучше его мамулю! Га-га-га… Только смотри, извращенец конченный, не подсунь, как в прошлый раз, ту жилистую старуху вместо молодой овцы! – и под новый взрыв хохота своих товарищей, продолжая давится ледяным и бездушным смехом, обращаясь уже к ребенку, добавил. – Давай меняться… Га-га-га… Я тебе свой мяч, а ты мне свой… Га-га-га...
Ни запоздало раздавшийся тут же исступленный крик матери мальчика: «Сы-но-о-ок, беги-и-и!!!», ни внезапно сверкнувший в руке солдата холодный блеск кинжала, не сдвинули того с места.
Обернувшись слишком поздно, старик не видел, как влетевший в подставленные детские ручки правнука «мяч», оказался изуродованной солдатскими бутсами, головой такого же как он ребенка. Не видел, как, точно бы парализованный, правнук все никак не мог оторвать взгляда ни от пустых, выколотых глазниц своего мертвого ровесника, ни от грубо отрезанных остатков его маленьких ушек, ни от перекошенного болью, с выбитыми зубами и изорванного кованными ботинками, детского ротика; несмотря ни на что точно бы все еще страдальчески пытавшегося докричаться до кого-то своим не то плачем о пощаде, не то криком о помощи.
Обернувшись слишком поздно, старик не видел всего этого.
Остолбеневший от ужаса, он, словно бы в замедленном кино, видел лишь как оцепеневший правнук, не сдвинулся с места ни тогда, когда солдат, мертвой хваткой схватив его за волосы, уже было привычно занес кинжал над детской шейкой очередной своей жертвы, ни тогда, когда спасая сына, отчаянно бросились к солдату родители мальчика, ни тогда, когда, с интервалом в миг, безжалостный головорез, оточенным движением, исполосовал и зарезал их обоих…  
Лишь внезапным шквалом начавшийся авианалет магогов прервал разыгравшуюся на городском пустыре жестокую бойню. Разметав, в довершение трагедии, разрывами коврового бомбометания, окровавленные останки тел всех остальных членов, прежде многочисленной семьи старика…
Пролежав несколько недель в бреду и агонии, среди неудержимо катящегося теперь к своему краху мира, словно сошедшего уже с ума, необузданно попирая в этом своем безумном падении последние, еще остававшиеся прежде, проблески человечности, мальчик, лишь относительно недавно стал приходить в себя, едва избежав потерю рассудка.
А прежде же этого, пребывая в беспамятстве и горячке, день за днем и ночь за ночью буквально разрывая сердце старика, то безутешным пронзительно-горьким плачем, то виноватыми рыданиями, переходящими в мучительные стенания или столь же полубезумными причитаниями, чаще всего заканчивающимися столь же бессознательными, душераздирающими стонами. Несколько недель кряду прометавшись в мучительном бреду между жизнью и смертью, то запоздало вскидывая детские ручки и моля в безудержном плаче: «Дяденька солдат! Пожалуйста, не убивайте маму и папу! Пожалуйста, не убивайте!». То вдруг порываясь куда-то вперед и, точно изувеченная зверюшка на привязи, едва не задыхаясь в пронзительном, хрипящем крике: «Мама! Папа! Не надо ко мне, он вас убьет! Убьет!». То едва слышно, будто бы придя в себя, жалобно зовя старика пересохшими губами: «Де-душка, де-душка…», а затем, по-прежнему находясь в беспамятстве, виновато-горестно, и как-то совсем по-взрослому, добавляя: «Это я… Я во всем виноват… Мама, мамочка