Апокалипсис от Иоанна; от «Золотого Века» до «Тысячелетия Праведных» (ГЛАВА 8)

и боготворивших властелина мира всегда и во всем. Неизменно при этом, совершенно даже по-рабски, совершенно не по-человечески злорадственно, восхищаясь масштабами его планетарных достижений и грандиозностью его вселенских – тайных для людей, но явных для магогов – губительных замыслов.  
Восторженно боготворя его в том числе и за то, что в последние свои годы Верховный правитель здесь, в этом мире – подобно всесильному и единовластному дьяволу во всех многочисленных темных мирах – уже совершенно решительно ни в чем себя не ограничивал. Собственноручно совершая то демонстративные убийства провинившихся, то показательно-мученические казни – большей частью для усиления подобострастия толпы – «выявленных врагов». Столь же демонстративно-открыто – транслируя все это даже и на весь мир – позволяя себе уже не только публичное сексуальное мучительство своих многочисленных человеческих обожателей и обожательниц, заканчивающееся теперь всегда лишь летальным исходом, но и столь же публичное, демонстративно-сладострастное людоедство этих своих, публично замученных в оргиастических агониях, жертв. Безгранично и безмерно позволяя тем самым всё лишь себе одному, а развращенным и ожестокосердившимся им за столько десятилетий человеческим множествам – в общей массе всегда стремившихся нелепо вторить и слепо подражать своему вождю-сверхчеловеку – запрещая и демонстративное проявление садизма, и публичные истязания детей, и прилюдные открыто-изуверские мучительства сексуальных партнеров, и уж тем более всякого рода – как некая непостижимо-непозволительная другим форма сладострастно-сексуального удовлетворения – людоедство своих добровольных сексуальных наложниц и наложников.  
Удивительно ли, что уже в самом начале войны, когда не только перестав уже сдерживаться запретами погибшего властелина мира, но и вкусив уже, наконец, полную вседозволенность военного времени, человеческие дивизии и полки, ворвавшихся в осажденную Столицу Мира разъяренных и бесчинствующих «освободителей», предались самым жутким страстям и самым отвязным бесчинствам? Опьяненные кровью безнаказанности, беспощадно и бессмысленно убивая и разрушая в своей собственной столице, свою собственную столицу и своих собственных же сограждан. Не столько сжигаемые при этих своих кровавых бесчинствах и вакханалиях не утоленной ненавистью к избежавшим расправы магогам, сколько подхлестываемые завистливой враждебностью к «коренным» жителям «города избранных»; как им кроваво-ненавистно казалось теперь, несправедливо ближе них самих и более них самих утопавших при антихристе и в роскоши, и в наслаждениях…  
– Да… Да, люди теперь крайне жестоки… – точно защищая гибнущее человечество, нерешительно произнес старик после небольшой паузы, пытаясь направить мысли мальчика в иное русло. – Но все же мы одно человечество. Мы все люди. Больше того. Мы все, мы все одного со Светлыми силами… – оборвавшись на полуслове, старик не договорил.
Заглянув в самые глаза правнука, старик растерянно не знал что сказать. И не столько потому, что боялся еще больше навредить мальчику реальною картиной происходящего, в которой армии магогов все дальше и дальше теснили теперь человеческие армии по всем фронтам, в то время как само человечество все больше и больше предавалось бессмысленному и беспощадному самоистреблению. Сколько тем, что, понимая и горячо веря в то, что единственное спасение людей теперь вовсе не в доминирующей их численности, и даже не в каких-то их, возможных еще, военных успехах, не знал, как объяснить, как подобрать нужные слова, чтобы рассказать об этом своем знании и понимании, еще совсем маленькому, совсем крошечному своему правнуку. Словно бы уже окончательно разуверившемуся, среди этого гибнущего в жестокосердии и агонии мира, в какую бы то ни было возможность – даже самую малую и самую невероятную – чего-то еще светлого и доброго на земле...