Иван Алексеев
ПОДВИГ НАРОДА
Рассказ
«Спасибо деду за победу»
Русский мем
Не так много мест и моментов осталось в современной жизни, чтобы прочувствовать родное «мы» вместо гордого «я», – одно из таких соединений времени и пространства дают собранные в «Обобщенном банке данных Мемориал» донесения боевых частей Красной Армии о безвозвратных потерях. Если нашел в этих записях ушедших родственников, то кажется, что можешь пойти по их следу тропинками своего рода, восстанавливая связь времен. И вот уже больно сжимается и сладко щемит сердце. И волнуется душа. И на миг пропадают звуки явного мира и сам мир, словно не хотят мешать попыткам услышать мир мертвых, если перефразировать таким образом переполняющее нутро величественное молчание бесконечности.
В моем роду по маминой линии в далекой войне, 70-тилетие Победы в которой нам вскоре предстоит отпраздновать, участвовали двое: дед и дядя. Дед вернулся домой, дядя пропал без вести. «Вернулся» мне было понятно и маленькому, «пропал» – нет. Мысль о ничтожности человека, от которого на земле может не остаться ничего, как будто его никогда не было, не укладывалась тогда в моей голове. И не зря. Совсем недавно, найдя в банке данных Мемориала, когда и где погиб и захоронен мой дядька, я невольно удовлетворился тем, что детская вера в то, что от каждого человека на земле должен оставаться след, все-таки имела смысл.
Дядя ушел на фронт в 1943-м году, «со школьной скамьи», как тогда говорили, и погиб в начале 1944-го. Ничего материального в семье от него не осталось, – одно неуловимое дуновение, слабый отклик духа, почти мираж в еле тлеющей энергии недомолвок, скупых слез бабушки-его мамы и тени горя на лице моей мамы-его сестры. Мне было этого слишком мало, чтобы задуматься. Ну, рос парень. Ну, закончил школу, пошел на войну, а там пропал – то ли был он, то ли нет…
Думать про деда, который отвоевал и вернулся с Победой, было поважнее. Мое имя и отчество повторяли дедовы имена, в полном согласии с народной традицией, – это обязывало продолжать за него нечто жизненно важное и недоговоренное, что я должен был уразуметь, когда вырасту.
Деда я тоже не застал живым – он тяжело заболел примерно в теперешнем моем возрасте и умер за три года до моего рождения, – но от него остался добротный дом, в котором я вырос, остались постройки во дворе, личные вещи; на стене в зале висел его портрет, на кладбище был его памятник с каменной головой, а стоило напомнить о деде бабушке или маме, то вокруг рождалось столько эмоций, что их доставало и на мою долю.
Факт физического отсутствия деда для меня всегда был бесспорен, но хитрая память до сих пор хранит много странных мелочей, благодаря которым сегодня мне кажется, что я, а, возможно, и он со своей мертвой стороны, пробовали нащупать связывающие нас родовые узы, восстанавливая порушенное по жизни.
Мне в этом помогало то, что война в 1960-х еще не казалась далекой, и в детских играх извечная мальчишеская мечта о подвигах прочно ассоциировалась с подвигами фронтовыми.
На улице «наши» всегда побеждали «немцев». Дома танки с красными звездами на башнях, пушки и самолеты успешно стреляли на бумаге огнем, поражая танки и самолеты с черными крестами. А в Малом атласе мира бесконечные стрелы «наших» наступлений охватывали и окружали противника на всех картах Европейской части Советского Союза.
Частенько у бабушки я выпрашивал ридикюль с разными мелочами: сломанными немецкими карманными часами на цепочке, перьевой ручкой с засохшим золотым пером, компасом и курвиметром, погонами старшины, нашивками ранений, гвардейским значком и самым интересным – наградами, которые аккуратно и по старшинству, как научил отец, раскладывались на кровати. Первым – орден «Красной Звезды», потом – медали: «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За взятие Львова», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены».
На возникавшие по ходу игр вопросы о деде родители и бабушка отвечали мне непонятно, додумать самому тогда не получилось, и вот на днях отложенная в детстве картинка сложилась сама собой, – благодаря сыну, показавшему еще один интересный сайт, «Подвиг народа».
Здесь надо на время отступить, раскрыв крепкую материальную основу, которую, наряду с игрой воображения, имела моя детская реконструкция образа предка.
Мир деда, кроме его наград и личных вещей, создавали деревянный дом, сараи во дворе, виноградник в огороде, красный трофейный ковер с вышитыми львами над бабушкиной кроватью, старый фотоаппарат в шкафу, с треногой, раздвижными мехами, стеклянными фотопластинками и шнуром с кнопкой на конце, блестящие чайная ложка и кухонный ножик с немецкой надписью на круглом истончившемся от времени лезвии, изящной ручной работы дубовые стол и комод в зале, настенные портреты моложавых деда и бабушки под стеклом, похожие на картины, и трофейный дамский велосипед, с черными трубами рамы и большими колесами.
Дедов дом был добротный, – не из бревен, конечно, дефицитных в солончаковой степи, но из крепких досок, – утеплённый опилками, с русской печкой и большим чердаком под шиферной крышей. Дом простоял почти девяносто лет. Со временем он потерял запомнившийся мне гордый вид – врос в землю, окошки состарились, шифер позеленел – но еще бы постоял, если бы его не снесли вместе со всей улицей, освобождая место под новостройку.
Дровяной сарай во дворе был таким большим, что в нем можно было и в прятки с пацанами играть, и полазить по поленницам, как по лабиринту. Класса до третьего там еще можно было лазить с интересом – только потом стала заметна дровяная убыль.
Виноград рос далеко не в каждом уличном дворе, а у нас был знатный, – особенно поздние сорта, с толстой кожурой. Разводить его дед стал после войны. За врагом он шел южным путем, через Карпаты, как я уже самостоятельно вызнал по медалям, – наверное, там ему эта ягода и полюбилась; откуда еще ее мог узнать сбежавший с центрального Поволжья и прижившийся в выжженной степи крестьянин? Я готов был придумать, что и саженцы дед мог привезти с войны, вместе с другими трофеями. Однажды мне даже то ли приснилось, то ли привиделось, как его встречали с войны. Будто бы бабушка с моей мамой-второклассницей стояли солнечным днем у раскрытых ворот на улице. Бабушка развела руки в стороны, а дед ехал к ним на велосипеде, добытом на чужбине для дочери – единственному живому ребенку из двенадцати родившихся у них с бабушкой детей. Дед махал рукой и смешно, как неумелый взрослый, крутил педали. Был он в гимнастерке и сапогах, с медалями на груди, с мешком на багажнике, сумкой на руле и котомкой за плечами…
Старинный фотоаппарат освоить у меня не получилось. И отец помочь не мог, только посмеивался. Несколько раз я доставал камеру и раскладывал ее без пользы: смотрел в глазок, вставлял и вынимал пластинки, щелкал кнопкой на проводе, – потом аккуратно укладывал все это барахло обратно, молчаливо коря себя и окружающих за бестолковость.
Зато сообразил, как пользоваться курвиметром. И зимними вечерами с удовольствием катал его по картам, высчитывая расстояния между городами, чтобы рисовать «наши» наступления стрелками правильного размера.
Круглый стол и комод вносили в непритязательную домашнюю обстановку некоторую солидность. Особенно массивный стол в центре комнаты. На одной могучей ноге, из которой крестом вырастали кружевные подпорки столешницы, он мог катиться по полу на колесиках и раздвигаться, поднимая в освободившееся центральное место искусно вырезанную шахматную доску.
С раннего детства я был наслышан о хозяйских способностях и мастеровитости деда, который руками мог сделать «все». Но эти стол и комод подо «все» не очень подходили, были выше уровнем. Причем мне не говорили, но откуда-то я знал, что дед только помогал их сработать своему другу, столяру-краснодеревщику. Откуда это знание было в моей голове?
Еще до школы, не доставая до седла и переваливаясь с педали на педаль, я начал кататься на доставшемся в наследство от мамы велосипеде. На улицу меня с ним долго не пускали, а во дворе было не разогнаться, – то и дело приходилось поворачивать, мучая тяжелый руль и слабые руки. Но и во дворе удовольствия было столько, что даже неудачный поворот, когда нога вдруг слетела с педали, и я упал на раму, раскровенив мошонку, меня не остановил. К тому же в том падении мне запомнились не кровь и переживания родителей, а почудившаяся в последний момент невидимая поддержка, похожая на упругий толчок сгустившимся воздухом, благодаря которой удар получился скользящим, не очень больным и обидным.
Через год я уже почти доставал до сиденья и уверенно гонял по кварталу, искренне удивляясь ругани встречных чужаков, считающих меня маленьким для этого аппарата. Один их таких бестолковых взрослых разрушил мой полет. Правда, к тому моменту я уже так осмелел, что приловчился кататься по хорошему дорожному асфальту и давно должен был попасться. На улице и попался. Из тормознувшего «Уазика» вышел злой усатый дядька, свинтил ниппели с колес моего велосипеда и, ничего не говоря, уехал. Так окончился велосипедный период моего детства. Потому что русские ниппели к немецким колесам не подходили. А купить ребенку новые колеса или велосипед в начале семидесятых годов мог позволить себе не каждый советский человек – мне не купили.
Осталось рассказать про дедов портрет. Сейчас таких не делают – художественная была вещь, стоила фотографу многих трудов. Я и сейчас этот портрет представляю себе, как живой, но деда на нем все равно вижу мертвым, как и тогда его себе представлял. Вот бабушка-покойница на соседнем портрете и теперь в памяти видится молодой и живой, а дед – молодым и мертвым. И вроде бы один фотограф над ними старался, и лица супругов похожие. Дед аккуратно причесан, открытый лоб, красивый прямой нос, а вот глаза… Глубоко посаженные глаза смотрят туда, куда их научили, а словно ничего не видят. Почему они напоминали мне глаза каменной головы на кладбище – такие же глубокие, открытые и слепые? Что за наваждение было со мной? Ведь внешне глаза портрета и бюста были разными. На памятнике – пустые, как у маски, а на портрете – с огоньком в темных зрачках, в приятном светло-сером окружении, – и все равно одинаково слепые. То впечатление детства приходит мне на ум сегодня, когда я слушаю экстрасенсов, гадающих по фотографии, жив изображенный на ней человек или умер, – приходится им верить...
Теперь можно перейти к тому, что сложило мою детскую реконструкцию в образ – к наградным листам, которые я нашел на «Подвиге народа».
Вот первый из них – представление деда к медали «За боевые заслуги».
«Гвардии Старшина. 1900 года рождения. Командир хозяйственного взвода 75 отдельного медико-санитарного батальона 68 гвардейской стрелковой Проскуровской дивизии».
Город Проскуров я не знал. Оказалось, в войну так назывался город Хмельницкий, освобожденный 1-м Украинским фронтом весной 1944-го.
Идем дальше: «Кандидат в члены ВКП(б) с 1943г. В Красной Армии с 4 августа 1941г. Участие в боях с 4 августа 1942г. На Сталинградском, Воронежском, 1-м Украинском фронте. Легкое ранение 10.9.43г. в районе Михайловки. Награжден медалью «За оборону Сталинграда».
