Верстах в пяти от Верх-Нейвинского завода была Лешачья тропка. Широкая такая дорожка в лесу. Откуда и куда она шла, где начиналась и где кончалась, не знал никто. Люди по этой тропке не ходили. Изредка заглянет на тропку какой-нибудь любопытный лось и сразу же испуганно прячется в лес. Да и что людям там было делать? Болотистые там были места. Ни грибов, ни покосов. Даже за дровами туда не съездишь. Деревья там болотные, чахлые.
Говорила народная молва, что протоптали ту дорогу лешаки. Жили они будто бы за горой, а за болотом будто бы жили лешачихи. И в самую тёмную безлунную летнюю ночь собирались они и устраивали посреди леса пляски и игрища бесовские. Вой и крики далеко разносились по лесу. Чем там они занимались, что пели и как плясали – не было у людей на это охоты смотреть. Боялись люди. И не только ночью, но и днём никто не отваживался прогуляться по страшной тропке. Не было на ней отпечатков каблуков сапог, не было клетчатых следов от лаптей. Только странные и бесформенные следы. То ли звериные, то ли ещё чьи-то. Матери детей своих пугали этим местом:
- Не будешь слушаться, отнесу на Лешачью тропку.
Даже охотники, люди смелые, обходили это место стороной. Хотя и богато оно было всякой болотной дичью. Сильно боялись лешаков. Думали люди, что «защекочут до икоты или в лес уволокут», как сказал спустя годы об этом Высоцкий.
Но случилось так, что нашли в тех местах золото. Думали люди, думали, как бы и золото из земли добыть, и чтоб не защекотали. Потом придумали. Поселили на самой лешачьей тропке старца праведной жизни. Уговорили из скита уйти и там поселиться. Построили ему люди избушку и сухарей в запас дали. Долго стояли люди у пахнущего смолой крыльца, не решаясь проститься со старцем.
-Как же ты тут будешь, отец? Не испугаешься?
- А чего мне бояться? Если Бог за нас, то кто ж против нас? Идите с миром.
Старец сел у окошечка и раскрыл Псалтирь. А люди пошли быстрым шагом, запинаясь и перегоняя друг друга, стремясь поскорее выбраться из этого страшного леса, пока не стемнело. А потом долго сидели на завалинке крайнего дома и тревожно вслушивались в голоса и звуки, доносившиеся из леса. Тих был лес. Тёмной громадой высился он за огородами. Смутно белели берёзки. Пролетела над лесом, неуклюже взмахивая крылышками, припозднившаяся утка. Сиротливо крякнув, скрылась за вершинками елей. Беззвучно гнал высоко в небе лохмотья облаков невидимый ветер.
Наутро люди бросились к старцу.
-Ну что?
Старец, весь исхудавший за одну ночь и как будто ещё более осунувшийся и постаревший, улыбнулся и сказал им так:
- Да ничего. Ничего не бойтесь, ребятушки. Работайте. Добывайте своё золото смело. Никто вас больше не потревожит. Ничего не бойтесь кроме греха. А вот если грех у вас какой случится, тут уж мне удержать их труднее будет.
- О каких грехах ты говоришь, отец? – спросили люди.
- А золото, оно как магнит грехи притягивает. Тут у золота и жадность, и зависть, и гордыня. И воровство, и обман, а то и убийство. Так что вы мои слова запомните.
Крепко запомнили слова старца люди. И никогда, пока существовал прииск, никто никого не обманул, не обсчитал, никто ничего не украл. Людям же, склонным к воровству или обману, говорили просто:
- Ты на Лешачью тропку не ходи. Щекотки-то, наверное, боишься? Не они, так мы сами пощекотать можем.
А старец так там и поселился в избушке. Не слышно стало по ночам дикого воя, прекратились пляски. Куда лешаки девались? Совсем ли ушли из этого леса или просто другой тропкой ходить стали? Не ведали этого люди. А сама тропка людным местом стала. Кто-то по ней идёт на работу, кто-то к старцу, совета спросить. Идут люди. Отпечатываются на лесной глине каблуки сапог, остаются клетчатые следы лаптей. Едут люди. Остаются следы подковок и глубокие колеи от колёс. И не видно уже следов бесформенных. То ли звериных, то ли неизвестно чьих.
И охотники к старцу стали захаживать. Посидят-побеседуют или просто помолчат. Переночуют, а с рассветом на охоту. Появился у старца послушник – молчаливый мужичок средних лет. Когда отошёл старец ко Господу, послушник принял его пост. А потом и сам воспитал себе преемника. Так и простояла та избушка до самой революции.
А потом, после революции грянул научный атеизм и национализация. Прииск новая власть национализировала, а старца тунеядцем объявили. И контрреволюционером объявили, и сеятелем религиозного дурмана. И сослали туда, где, как говорится, «труда бескорыстного невпроворот». Избушку люди по брёвнышку растащили. Прииск же бесперспективным оказался. Раньше частникам хватало золота. На что хватало? На еду, на дом, корову, лошадь, сапоги. На пряники, наконец. У Советской же власти масштабы другие. Тут не пряниками пахнет, тут планы грандиозные. Индустриализация, электрификация. Химизация и авиация. Вот что. На эту-то грандиозность золота приискового и не хватало. Переключилась Советская власть на места более богатые. Так опять опустела Лешачья тропка.
И с некоторых пор стали слышать люди по ночам вой и топот. Как и раньше, стали они бояться подходить близко к Лешачьей тропке. И опять пугали матери своих детей этим страшным местом. Напрасно лектор-атеист кричал с высокой трибуны и тыкал в сторону леса прокуренным пальцем:
- Да это бредни всё! Бабушкины сказки! Не существует в природе никаких лешаков. Наукой доказано.
Люди угрюмо молчали, не возражали лектору, боясь прослыть отсталыми невеждами и противниками передовой науки. Лишь один старичок насмелился и сказал лектору откуда-то из глубины притихшего клубного зала.
- А ты, сынок, сам бы смог просидеть там ночь?
Лектор поперхнулся очередным пламенным словом. Прокуренный палец обвил стеклянное горлышко графина. Лектор долго булькал, промывая пересохшее горло. Выпив воды, он уверенно сказал, что с радостью провёл бы ночь в лесу, чтобы доказать на своём примере правоту и торжество науки, но дела требуют его присутствия ещё в пяти посёлках и деревнях. Везде, не только в Верх-Нейвинске нужно разгонять мрак предрассудков и туман религиозных заблуждений.
- Железный человек – сказал в зале кто-то – щекотки не боится.
«Железный человек» попрощался, сбежал с трибуны и сел в дожидавшуюся его коляску.
- Двигай на вокзал, да поживее – сказал он кучеру.
Спешил, очень спешил просветитель народный. Ведь его ждали ещё пять непросвещённых уральских деревень и посёлков. Зацокали подковы, и лошадь понеслась вскачь мимо круглой башни заводоуправления, мимо остроконечной башенки сельсовета, мимо четырёхгранного купола школы. Лектор ехал мимо труб и цехов завода туда, где развевался по ветру седой дым паровозов. Больше он в Верх-Нейвинск почему-то не заезжал. Где-то в других местах людей агитировал.
А время шло потихоньку по уральским глинистым дорожкам, летело, гудя первыми электровозами. Взмывало в небо самолётами, склёпанными из гофрированного дюраля. На севере и на юге поднимались этажами стройки. Домны, шахты, цеха, прокатные станы. Мощно и стремительно развиваясь, переживал Урал своё второе после демидовских времён рождение.
Только в тихом Верх-Нейвинске всё было без изменений. Почти до самой войны. Внезапно рухнув, отгремела великая война. А сразу после победного мая начали ездить по Уралу какие-то странные люди. Интеллигенты в плащах и серых костюмчиках. Они ходили по лесам, забирались на горки, смотрели, сколько воды в речках и прудах. Щупали стены построенных зданий и что-то записывали в свои блокноты. Высчитывали какие-то расстояния и ставили на картах непонятные значки. Одним из десяти жирных крестиков на карте Советского Союза стал тихий Верх-Нейвинск. Здесь решено было разместить базу русского «Манхэттенского проекта», завод по производству урана для советской атомной бомбы.
И сразу перестал быть тихим провинциальный посёлочек. Днём и ночью, сотрясаясь от прибывающих поездов, гудела станция. Ехали строители. Ехали военные всех чинов и званий. Ехали молодые шустрые аспиранты и седовласые академики. Ехали под конвоем заключённые в серых ватниках и шапках-ушанках. Везли трактора и грузовики, краны и автобусы, вагоны щебня и платформы с металлоконструкциями. Из недалёкой Ревды привезли много-много колючей проволоки, свёрнутой в бухты. Так начиналась «зона».
Как и все зоны, эта разделялась на промышленную и жилую. В промышленной – котлованы, краны, экскаваторы. Залитые бетоном фундаменты и поднимающиеся из земли стены. В жилой – сборные щитовые бараки для рабочих и бараки побольше, для заключённых. Везде море грязи, через которое перекинуты доски временных тротуаров. Посреди улиц - унылые дощатые коридоры. Они из досок четырехметровой длины с вышками по сторонам. По ним гоняют заключённых на работу. И всё вокруг опутано колючей проволокой. Где гуще, где реже. Всё это безъязыкое, секретное, никак не названное. Только спустя годы промышленную зону назовут Уральским Электрохимическим комбинатом. А жилая станет городом Новоуральском.
И однажды случилось так, что промзона, постепенно расширяясь и раздвигая в стороны свои колючие границы, пересекла Лешачью тропку. Рабочие не заметили ничего подозрительного. Да и не стоило обращать внимание на такие мелочи. Дело государственное, сверхважное. Могут ли ему помешать какие-то лешаки? И прямо поперёк Лешачьей тропки ударными темпами стал расти какой-то цех. Фундамент, стены, крышу построили почти мгновенно. Начали вставлять стёкла и одновременно завозить какое-то оборудование в огромных деревянных ящиках. Вокруг ящиков суетились рабочие, бегали инженеры.
Однажды в самый разгар ночной смены из недалёкого леса послышался вой. Солдат Димка, стоявший на вышке, услышал этот вой первым. Прислонившись к косяку, он коротал свою двухчасовую смену. Посматривая по сторонам и более опасаясь начальства, чем лютых врагов, Димка писал письмо матери: «Мама, у меня всё хорошо. В прошлую субботу водили в кино, и кормить стали гораздо лучше. Даже дают по куску красной рыбы».
А ведь в уставе сказано: «Запрещается на посту есть, спать, читать, писать, разговаривать и отправлять естественные потребности». Знал Димка, что за подобное нарушение устава его по головке не погладят, но здесь, на вышке думалось лучше. В казарме всё время отвлекают разные отцы-командиры. Всё куда-то гонят, что-то заставляют. А личного времени солдату положено пятнадцать минут в день. Разве напишешь хорошее письмо за такое время.
Жалел Димка, что не может написать матери правду. О грандиозной стройке, что идёт здесь, прямо под боком. О всесильном оружии, которое будут здесь выпускать. И о том, что никто не посмеет теперь покуситься на свободу Родины. Даже если встанет из гроба сам фюрер бесноватый, ничего у него не выйдет. Но нельзя написать правду. Нельзя, потому что не запечатывают солдаты своих писем.
Просматривает их где-то в особом отделе любопытный цензор. Не найдя в письмах никакой крамолы, слюнявит свой указательный палец и все солдатские письма сразу заклеивает. Штампик, правда, не ставит, как раньше: «Просмотрено военной цензурой». Нечасто разрешают солдатам писать домой. Если много писать будут, то у
