берегу пруда притулился посёлок. Деревянные домики, демидовская башня с часами. И завод, заваленный искорёженным, горелым, оплавленным металлом. Сюда свозили на переплавку сбитые самолёты и стреляные гильзы от снарядов со всех бывших фронтов.
На перроне стояло несколько военных. Когда поезд остановился, они вошли в вагон.
- Сейчас нам подцепят паровоз, и мы поедем прямо на объект. Может, ему глаза завязать? – сказал, указывая на отца Гермогена, какой-то плотный, круглолицый полковник.
- Боитесь, что я секреты ваши разболтаю? И кому? Богу? Да он и так всё знает – с усмешкой сказал монах.
А капитан просто слегка покачал головой.
-Ладно, не будем – согласился полковник.
Электровоз утянулся куда-то в конец станции. Подошёл паровоз и потащил вагон по длинным и извилистым подъездным путям. Отец Гермоген смотрел в окно на суету огромного человеческого муравейника, разделённого колючей проволокой на какие-то участки. Или секторы. Или цеха. Всё смешалось. Рабочие, инженеры, военные, заключённые. Солдаты-стрелочники стояли по стойке «смирно», провожая взглядом генеральский вагон. Люди, лошади, собаки, автомобили, бульдозеры. Все спешили, каждый был занят. В каждом жесте каждого человека чувствовалось одно. Успеть бы, сделать бы как можно больше. И, смотря на эту суету за окном, отец Гермоген чувствовал, как его охватывает какое-то непонятное вдохновение.
- Что ж, мы ещё повоюем – думал он.
В бараке-столовой вкусно пахнет макаронами. Окна с решётками и насаженные на спицу талоны на обед. Когда мимо проезжает поезд, где-то брякает в стакане ложечка. За столом сидят три интеллигента и болтают.
- Значит, Павяк нового шарлатана где-то нашёл. А ещё и прежнего след не простыл.
Павяк – так называли Мешика. Павел Яковлевич, сокращённо Павяк. Называть его по фамилии запрещалось строжайше.
- Так и погореть недолго. На шарлатанах-то этих.
- Павяк не погорит. Он незаменим.
Один из интеллигентов, вывезенный в качестве «трофея» специалист-немец помолчал, потом сказал так:
-А я верю в этот – немец вспоминал какое-то редкое русское слово, которое он знал, но не произносил никогда. Потом вспомнил – поп.
Немец верил, потому что знал, что поп – это тоже оружие странных русских. Он вспомнил войну и свою последнюю командировку на фронт. В бинокль были хорошо видны русские окопы. Подъехала машина и из неё вышли два непонятных бородача в чёрном, вытащили большую пёструю икону. Один из них начал петь, а другой размахивал чем-то дымящим, подвешенным на длинную, блестящую цепочку. Когда эти странные чёрные русские скрылись, ударила артиллерия, началось наступление. И было оно так сильно и стремительно, что немцы едва сумели унести ноги. С этих самых пор наш специалист-немец стал уважать русских попов и даже слегка их побаивался.
Мешик не смог приехать и встретить отца Гермогена. Он постоянно был в разъездах. Атомный проект был рассыпан по всей стране. Абхазия и Эстония, Ленинград и Узбекистан, Сибирь и Подмосковье. Везде были базы, цеха, стройки, рудники, институты, лаборатории. Везде были проблемы, которые требовали личного присутствия. И Павел Яковлевич ездил и ездил, болтаясь в самолётах и трясясь в поездах. Когда он всё же добрался до объекта, отец Гермоген уже стоял на вышке. На той самой вышке, где прежде стоял солдат Димка, и куда после него не ступала нога ни одного человека. Как удалось монаху пройти туда, и почему его не тронул этот жуткий парализующий страх, никто не знал.
Смеркалось. Мешик и капитан лежали на разостланной плащ-палатке на крыше недостроенного цеха и зачем-то прятались за выступом стены. Они наблюдали за монахом через рачьи глаза стереотрубы. Нагретая солнцем за день крыша цеха теперь медленно остывала. Где-то за спиной ветер шуршал и скрежетал оторванным куском рубероида. В окуляр было видно бородатое лицо отца Гермогена. Он читал. Перед ним была какая-то книга карманного формата. Губы монаха беззвучно шевелились.
Отец Гермоген творил молитву. Он молился непрерывно с той самой минуты, как вышел из поезда. Он шёл, молясь, по мосткам, шёл по досочкам, шёл по вязкой глине. Молясь, шёл там, где были следы. То ли звериные, то ли неизвестно чьи. Он ясно чувствовал страх, идущий из далёкого чёрного провала. Но страх не имел над ним полной власти. Монаху было трудно, но он не боялся. Вернее, почти не боялся. Он дошёл до какого-то места и почувствовал, что вот здесь стояла избушка. Избушка человека, который давным-давно сказал те самые слова:
-Если Бог за нас, то кто ж против нас?
Монах тяжело поднялся на скрипучую вышку. Узенький дощатый ящик без стёкол, железная крыша сверху. Теперь здесь был его пост. Он знал, что страх усилится к ночи. Что нечистая сила, ворочаясь в своём чёрном провале, к вечеру высунется и ей нужно будет дать бой. Где-то за спиной, там, куда отец Гермоген даже и не смотрел, были тысячи людей. Люди надеялись на него. Надеялись, даже не зная его имени. Выстоит ли он?
Отец Гермоген пошарил рукой под подоконником. Бумага. Эта бумага даже не успела выгореть на солнце, не успела размокнуть под дождями. Ведь прошло совсем немного дней после того, как её засунули в щель подоконника. Монах развернул бумагу и прочёл:
«Мама, у меня всё хорошо. В прошлую субботу водили в кино, и кормить стали гораздо лучше. Даже дают по куску красной рыбы». Это было письмо солдата Димки. Монах бережно свернул его и сунул между ветхими, истёртыми листками молитвенника.
Стемнело. На осветительной мачте, воткнутой в фиолетовое небо, зажглись прожекторы. Засветились гирляндой нанизанные на зону лампочки. В окуляре клубилась темнота леса. Синими штрихами на чёрном фоне были прорисованы стволы берёзок. Лицо отца Гермогена, освещённое далёким прожектором, было напряжённо и серьёзно. Глаза были нацелены в темноту, а губы так же беззвучно шевелились.
Внезапно капитан ткнул Мешика локтем в бок.
-Лезет, лезет – со страхом в голосе капитан показывал пальцем куда-то в лес. Мешик прильнул к окуляру. И точно. Раздвигая кусты, из тьмы наползала какая-то шевелящаяся масса. Большая и зелёная, она казалась бесформенной. Страх плеснулся в голове, сдавил сердце. Казалось, что глаза вылезут сейчас от дикого нервного напряжения. И это здесь, на таком большом расстоянии от тропки. Что же должен был испытывать монах, выдвинутый на самый передний край? Мешик навёл трубу на вышку с отцом Гермогеном.
Тот стоял, выпрямившись, и держал на вытянутых руках большой серебряный крест. На лбу монаха блестела испарина. Серые глаза сверкнули в свете прожектора. Он вдруг крикнул, да так громко, что Мешик и капитан невольно вздрогнули, услышав его крик:
-Именем Господа и Спасителя моего Иисуса Христа…
Окончание фразы смыл налетевший неизвестно откуда сильный порыв ветра.
Страх отступил. Капитан трясущимися пальцами подкручивал регулировочный винт. Он хотел опять увидеть, увидеть шевелящую массу или убедиться, что её нет. Кусты и деревья стояли неподвижно. Капитан перевёл трубу на отца Гермогена. Тот осенял себя крестным знамением и еле заметно улыбался. Первую атаку он отбил.
Улыбнулся в темноте и Мешик. Он вдруг сладко зевнул:
- В самолёте спал плохо. Посплю, а ты посмотри. Если что случится, толкнёшь – сказал он капитану и растянулся на жёстком брезенте, подложив руку под голову.
Капитан всю недолгую летнюю ночь проторчал у окуляра. Он уже знал, что если вдруг сердце сожмёт страх, значит лезут. Страх накатывался и опять откатывался раз десять за ночь. Но капитан уже притерпелся к страху. Он даже не стал будить начальника. Пусть спит. Он смотрел на вышку, и всякий раз видел одну и ту же картину. Отец Гермоген стоял, держа крест перед собой. Наконец, когда небо на северо-востоке стало понемногу зеленеть, откуда-то издалека, будто с края света донеслось еле слышное кукареканье. Это в посёлке пел первый петух. Постепенно погасли прожекторы на мачтах, и наступило долгожданное и какое-то нереальное утро нового дня.
Все столпились у подножья вышки. Все стояли и удивлялись отсутствию ставшего уже за эти дни привычным страха. Отец Гермоген спускался с вышки медленно, ухватившись руками за колючие деревянные поручни, ощупывая ногой каждую ступеньку. Кто-то разглядел под полой его рясы потёртые кирзовые солдатские сапоги. Люди смотрели, как монах медленно и с трудом слезает с вышки. Почему-то никто не кинулся помогать, видя, как ему трудно. И не по чёрствости душевной, а просто потому, что вид монаха был так чужд всей обстановке ударной социалистической стройки, что люди и не воспринимали его как обыкновенного человека. Причём, человека, не спавшего ночь и смертельно уставшего. Наконец, капитан, выскользнув из молчаливой толпы, легко взбежал на вышку и подхватил отца Гермогена под локоток. Тот слегка улыбнулся самыми кончиками губ и сказал:
-Можете начинать работы уже сейчас, а я ещё постою здесь на вышке несколько дней.
Капитан довёл монаха до вагона, который уже поставили в ближайший тупик. Вместе с проводником они подняли отца Гермогена в вагон и уложили на бархатный диванчик. Монах, который казался в своей рясе здоровенным мужчиной, на самом деле оказался легким и каким-то высохшим. Проводник подложил под голову монаху подушку и накрыл его легким пуховым одеялом.
-Отдыхайте – сказал капитан и прикрыл зеркальную дверь купе.
Отец Гермоген, негромко прошептав что-то, закрыл глаза и сразу заснул.
Осторожные тяжелые шаги прошуршали по коридору вагона.
-Ну, как вы тут?- спросил сонным голосом Мешик.
-Батюшка спит, а работы начались уже с шести часов. Монтажники и спецконтингент брошены на достройку цеха – шёпотом ответил капитан.
- Ну, как, там всё нормально?
- Да вроде, на дорогу страха никто больше не жаловался.
- Ну, и слава Богу.
Затем ответственные товарищи немного и негромко посмеялись по поводу того, что монах будет стоять на вышке, охраняя объект вместо солдата. Не выдать ли ему и оружие для пущего правдоподобия? И пришли к выводу, что это наилучшее решение, так как кроме лешаков с дороги страха никто больше не сунется. К тому же, вышка, где стоял отец Гермоген, хорошо просматривалась со стороны двух соседних постов.
Следующие четыре ночи отец Гермоген стоял на посту и с крестом в руках охранял покой тех, кто ему доверился. Покой – это так, к слову пришлось. Чего там не было, так это покоя. Днями и ночами напролёт за спиной отца Гермогена работали люди, пытаясь нагнать упущенное время. Лешаки приходили ещё раза два, но всей силой уже не наваливались. Последние две ночи монах стоял уже спокойно.
В вагоне необычно людно. Военные и штатские сидят на всех диванчиках, на каких-то стульях и табуретках, принесённых из столовой. Толпятся друг у друга за спинами. На столе коньяк, банка со спиртом и нехитрая закуска, принесённая из той же столовой. Все весело пьют и возбуждённо смеются. Тут все свои, стесняться некого. Даже проводника куда-то услали, чтоб он не подслушал пьяные и совершенно секретные разговоры начальства. Отец Гермоген сидит на почётном месте, во главе стола. Все подходят к нему, поздравляют, стараясь сказать какие-то искренние и тёплые слова. Правда, получается
