не у всех. Начальство, оно ведь больше к речам казённым привыкло.
Монах тоже выпил рюмку вместе со всеми. Он сидит, молчит и улыбается. Духовному лицу не полагается много пить и разглагольствовать. Только глаза серые поблёскивают из-под мохнатых бровей. А капитан, размахивая руками, пытается изобразить, как страшно ему было там, на крыше цеха. Схватившись за голову, он возбуждённо говорит:
-И я чувствую, просто вот чувствую, как волосы у меня дыбом встали. И палец к винту как примёрз. Чую – лезут. Смотрю – и вправду лезут. Огромные, зелёные. Хочу со страху глаза закрыть и не могу. Так и сидел с выпученными.
Мешик тоже молчит. Ему почему-то не хочется рассказывать, как он всю эту страшную ночь лежал на плащ-палатке. Как спал, часто просыпаясь и вскрикивая от накатившего страха. Не рассказывает Павел Яковлевич, что снилось ему там. А снилась ему пустыня и одиночество. Он стоял на вершине бархана совершенно один. А вокруг на тысячи километров, до самого конца мира простирался безжизненный светло-жёлтый песок. Барханы и барханы, изрисованные причудливыми песчаными волнами. И пронзительно-синее небо. Вспомнив этот сон, Мешик вздрогнул и налил себе полстакана коньяку.
Отец Гермоген вдруг встал, и все сразу замолчали. Сразу стало слышно, как где-то близко работает железнодорожный кран, стуча дизелем и поскрипывая тросами.
- Знаете, что я вам хочу сказать… - начал он.
И стал рассказывать о том, как в этих местах добывали золото и стояла избушка, в которой жил старец. О том, какой наказ дал старец золотоискателям. Чтобы греха между людьми не было. Откуда уж он это узнал или сам придумал – никто не ведал.
- Вот вы тут про грех говорите. Вы что же, хотите, чтоб мы поверили в вашего Бога? ведь грех – понятие религиозное – сказал кто-то.
- Грех – значит зло. Понятие о добре и о зле, о справедливости и несправедливости есть и у вас, атеистов. Вам ещё Маяковский сказал о том, что такое хорошо и что такое плохо – ответил монах.
Грейферный ковш за стеной забрал огромную горсть щебня, заскрипели тросы, невидимый кран тронулся и покатил по рельсам, постукивая колёсами. Доехав до какого-то места, кран разжал железную горсть, и щебень с грохотом и щёлканьем полетел вниз.
-Я говорю о том – продолжал отец Гермоен – чтобы вы, трудясь здесь и делая нужное для страны дело, воздерживались от зла, обмана, подлости, несправедливости. Потому что зло притягивает их.
- Кого их? – спросил кто-то недогадливый. Потом замолчал, видимо, догадавшись.
Все помолчали, вероятно, в первый раз задумавшись о том, справедливы ли были их приказы, указания и распоряжения. Павел Яковлевич поднялся со стула и медленно проговорил:
- Батюшка, мы все тут обыкновенные живые люди. И мы не можем обещать вам, что не совершим никакого зла. Всякое бывает. Но мы все можем твёрдо обещать, что постараемся. Верно, товарищи?
- Верно, верно. Постараемся - откликнулось сразу несколько голосов.
-Ну, тогда ладно – сказал отец Гермоген. И вдруг спросил, лукаво улыбнувшись – А ЗИМ-то дадите?
- Если обещали – значит, дадим - сказал Мешик – партия и правительство от своих обещаний не отказываются.
- Я ж ведь шофёр и танкист. А теперь ещё и киевлянин – усмехнулся батюшка – так и прокачусь с ветерком вдоль по Крещатику. По бульварам. Красота.
Мешик мигнул капитану, а тот, схватив трубку телефона, уже говорил:
- Алло, станция. Дайте пожалуйста Горький.
В трубке что-то забулькало и захрипело, а капитан уже кричал:
- Алло, Горький. Мне пожалуйста директора или партком автозавода.
- Батюшка, а вам машину какого бы цвета хотелось? – спросил Мешик.
- Такого сине-зелёного, как бы бирюзового, только потемнее – ответил, улыбаясь, отец Гермоген – чтоб как у патриарха нашего. Правда, у него ЗИС, да у него и чин повыше.
На том конце провода почему-то не отвечали. Капитан щёлкнул рычагом, потом опять завертел диск телефона, пытаясь куда-то дозвониться.
-Не думал я, что вы так серьёзно к моим словам отнесётесь. Я ж пошутил. Зачем мне, монаху, машина? Спаситель и Господь мой всю свою земную жизнь пешком ходил, а я, слуга его недостойный, на колесницу влезу и поеду?
- Тогда чего же вы хотите?
- Чего хочу? Солдата из тюрьмы выпустите, вот чего хочу – каким-то другим, жёстким голосом сказал отец Гермоген.
- Какого солдата?
- Что, уже позабыли? Вроде немного времени прошло, а вы уже успели забыть. Того самого солдата, что стоял на моей вышке до меня. И звать его, насколько я помню, Дмитрием.
- Но он…
-Что он? Не защитил, не предупредил, не предотвратил? Он просто не смог. Вы же сами видели, какая это сила. Как ему, молоденькому и не надеющемуся на помощь Божию с ней сладить?
Неловкое молчание повисло в вагоне. Только Мешик вдруг тихонько кивнул головой. А капитан уже опять кричал в телефон:
- Алло, Москва.
Возвращались в том же вагоне, но уже вчетвером. Мешик, капитан, монах и проводник. В Свердловске их вагон прицепили в хвост скорого поезда. Отец Гермоген опять сидел у окна, перебирал свои чётки и смотрел, как пролетают за окном поля и перелески. Мимо сплошными полосами проносились вагоны кирпично-красные, товарные. Или зелёные – пассажирские. Встречные паровозы обдавали окошко густым дымом. Мимо ехали серые деревянные деревни и такие же серые небольшие городки. Последний вагон широко мотало и трясло на поворотах.
Проехали уже и Урал, и Удмуртию, и Вятку. Осталась позади величавая Кама, потихоньку текущая среди лесов. Поезд шёл по землям нижегородским, приближаясь к Горькому, где так и не сделали для отца Гермогена заветный ЗИМ. Вечерело. Поезд перемахнул через узенькую реку Ветлугу. Впереди лежало Сухобезводное. Посёлок этот назвали так в насмешку, из-за того, что там были сплошные комариные болота, сплошная грязь и сырость. Вот и выбрали такое название, чтоб сухо и без воды. Мешик вышел из своего походного кабинета. Они с капитаном работали и в поезде. Разбирали и читали какие-то документы, что-то печатали на машинке, а на крупных станциях ходили звонить «по прямому проводу». Он шёл в тамбур, чтобы немножко подышать воздухом и освежиться. Тут его и остановил отец Гермоген, слегка тронув за рукав генеральского кителя.
- Павел Яковлевич, мне нужно тебе что-то сказать.
Вид у монаха был странно нерешительный, будто он долго собирался с силами, прежде чем сказать Мешику эти слова.
-У нас есть такое понятие – «прелесть». Это обманная благодать, даже святость – обманная. Когда падшие духи дают человеку силу или ясновиденье, а он принимает это за дар Божий.
- А я-то тут причём? – удивился генерал.
-А мне насчёт тебя открыто было. И я вот мучаюсь, раздумываю, сказать тебе или нет. А вдруг прелесть, обман это?
- Так говорите скорее, а я уж сам посмотрю.
Как только умрёт Сталин, сказал отец Гермоген, над Мешиком нависнет большая опасность, даже смертельная. И как только в газете напечатают, что вождь тяжело заболел, значит, надо спасаться.
- Да как вы смеете! – возмутился Мешик.
- Смею что? Сказать, что Сталин умрёт? Он тоже смертен, как и все мы и придёт такой момент, когда его душа отправится на суд Божий.
-А когда это случится?
- Вот этого не ведаю.
Угроза будет исходить от борьбы политических группировок за власть после смерти Сталина. Ведь и при социализме борьба за власть не потеряла своей остроты. Видимо, та группировка, к которой принадлежал Мешик, окажется слабее.
Павел Яковлевич сидел и напряжённо думал. Верить ли этому монаху, который говорит такие страшные и невероятные вещи? Не врёт ли он, не враг ли он? А с другой стороны, какой смысл ему врать? Он посмотрел на монаха. Тот сидел, опустив глаза, и теми же привычными движениями перебирал свои чётки.
- Вот видишь, растревожил я тебя, а сам не знаю, правильно ли я поступил. Но предупреждённый – вооружён. Я тебя предупредил, а дальше поступай, как знаешь.
Надо спросить у этого монаха ещё о чём-нибудь. Много ли там ещё ему «открыто»? Или всё это – вымысел. Но зачем?
- Скажите, батюшка, а как там, в будущем, наш проект? Города?
Отец Гермоген посмотрел перед собой, потом посмотрел в окно, как будто там, в проплывающих за окном лесах, уже окутанных предвечерней мглой, можно было разглядеть ответ.
-«Очень много непокою принесёт оно с собою», помнишь в «Коньке-горбунке»? – задумчиво начал монах.
Проект будет развиваться и продолжаться, будут большие удачи, а неудачи часто будут трагическими, с жертвами. Впрочем, будут и «удачи» с жертвами. Будут у страны из-за этого проекта и могущество, и влияние. Будут годы и годы мира. Будет большая ложь и сытое самодовольство.
А города будут стоять и дальше. Монах слегка оживился, рассказывая, какими красивыми и зелёными будут эти города. Большие дома, иногда даже шестнадцатиэтажные, парки, цветущие аллеи, памятники. Широкие асфальтированные улицы. Театры и площади. Дворцы и фонтаны.
Перед взором монаха вдруг встал город, оставленный людьми. Красивые, но совершенно пустые дома. Люди в военной форме и респираторах. И громада саркофага. Монах вздрогнул. Он не стал рассказывать Мешику об этом городе. Этот город тоже относился к проекту, но не Мешик его придумал.
А Мешик и не заметил, как помрачнел и вздрогнул монах. Он улыбнулся. Да, именно так и должно быть в будущем. Сейчас все закрытые города были только проектами на бумаге. Они лежали в непролазной грязи вечной стройки. Но пройдёт немного времени и то, что нарисовано талантливыми архитекторами, станет стройной каменной явью. Мешик просматривал все архитектурные проекты «своих» городов. Он пытался представить города в действительности. Получалось плохо. У него не было художественного воображения.
-А какие там будут храмы! – вдруг сказал отец Гермоген.
- Подождите, какие храмы? – спросил ошарашенный Мешик.
Чтоб в закрытых городах, в его новых, социалистических городах были какие-то храмы. Это в голове генерала просто не помещалось. Да, всё правильно. Дома, дворцы, фонтаны. И жить там должны новые люди. Радостные, сильные, красивые, умные, свободные. Свободные и от религиозных предрассудков тоже. А храмы должны стоять в старых городах и деревнях, превращённые в клубы, музеи и планетарии. Но чтоб религиозное мракобесие проникло и в будущее? Он вдруг вспомнил, что один из «мракобесов» сидит перед ним, и что он не так давно оказал проекту одну важную услугу.
А отец Гермоген вдруг пожалел, что сказал Мешику про храмы. Ведь Мешик, услышав такую «несообразность», теперь ему не поверит. Не поверит и в его предупреждение. Не поверит и не убережётся, когда придёт час роковой. Но слово - не воробей, вылетит – не поймаешь. Как будто улетевшего воробья поймать легко. И отец Гермоген стал рассказывать про храмы.
- Какие, говоришь, храмы? А наши, русские, православные храмы. Где каменные, а где и деревянные. И службы в них будут, и священники. Только мало будет в этих храмах искренне верующих.
Под конец монах сказал и вовсе непонятную вещь:
- Страны, может быть, и не будет, а города останутся.
- Как это, страны не будет?
- Страна наша может развалиться от людского эгоизма. Вот я служу Богу, а ты служишь идее. Когда большинство народа служат идее, то страна идёт по пути, предуказанному этой идеей. А эгоист, он служит самому себе и только. И
