со страхом в себе Гипнотизёр как-то справлялся, то с тем страхом, который шёл извне, он ничего поделать не мог. Тот страх шёл откуда-то издалека, из какого-то как казалось Гипнотизёру, чёрного провала. И бороться с тем далеким страхом становилось всё труднее.
Гипнотизёр шёл по Лешачьей тропке и смотрел вперёд. Смотрел, не мигая и не отрываясь. Собирая все силы, чтоб не сорваться, не закричать, не убежать, закрыв голову руками. И вдруг. Нога его запнулась о камень. Он покачнулся, стараясь удержать равновесие, подошва проехала по скользкой глине. Он посмотрел себе под ноги. В тот же миг страх, словно прорвав плотину его взгляда, кинулся в мозг. В мозгах как будто разорвалась бомба. Схватившись за голову обеими руками и что-то дико крича, Гипнотизёр бросился бежать. Его отыскали в лесу только на следующий день. Он весь исцарапался о ветки и был без сознания.
В больничной палате он пришёл в себя и первым делом потребовал водки. Врач развёл ему спирт в большой мензурке. Выпив всю мензурку единым духом, Гипнотизёр сказал:
- Я не смог. Слишком трудно, слишком страшно. Но я теперь знаю, что делать. К церковникам обращайтесь. А мне и ЗИМ ваш не нужен. Пошли вы все к лешему!
И уснул.
Павел Яковлевич вылез из машины и пошёл к старинному расписному крыльцу. Палаты Патриарха Алексия. Его тогда ещё не называли Первым. В эти палаты Павел Яковлевич шёл как в посольство другого государства. Этот мир и был другим государством, потому что от Советского государства церковь была отделена. Государством, отношения с которым складывались ох как непросто. Генерал был слегка взволнован, но официально вежлив и серьёзен.
-Вот сюда, пожалуйста – сказал Мешику рослый юноша в подряснике.
Кабинет первосвятителя был не так уж и велик. Мешик посмотрел по сторонам, стараясь найти портрет Сталина. Портрета не было, только лики малознакомых святых в непонятных одеяниях. Потом портрет всё же отыскался. Он был где-то сбоку, не на привычном, главном месте. Увидев знакомое лицо, Мешик слегка успокоился.
Патриарх поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Мешику. Тот вспомнил, что был некогда такой обычай подходить под благословение к духовному лицу. Может быть, у них этот обычай ещё сохранился. Но как это делается, Мешик вспомнить не мог.
- Я к вам, гражданин Патриарх, по очень важному делу. И очень тайному.
- Вы что же, пришли, чтобы посадить меня в тюрьму? – усмехнулся Патриарх.
- Почему? – удивился Мешик.
- «Гражданин» - слово лагерное.
- Тогда, простите, как же мне вас называть? Ваше Преосвященство? Как-то по-мушкетёрски получается - смущенно сказал Мешик.
- Если по-мушкетёрски, то тогда уж Ваше Святейшество. Не мучайтесь. Называйте просто «отец Алексий».
Мешик выглянул за дверь кабинета. Пусто. Никто не подслушает.
- Дело у нас такого рода… - начал он.
Генерал ходил по кабинету и рассказывал, стараясь не упустить подробностей. Патриарх слушал и иногда коротко о чём-нибудь спрашивал. На столе Патриарха, прямо поверх бумаг лежал огромный серый кот. Когда Мешик, увлёкшись рассказом, повышал голос, кот легонько вздрагивал и поводил ухом. В этом кабинете обычно громко не говорили.
- Так, значит, вам, Павел Яковлевич, нужен чудотворец? – с усмешкой спросил Патриарх.
- Не мне, а всем нам, да, смею думать, и вам тоже, отец Алексий. Это нужно всей стране.
- Вы думаете, у меня тут институт по подготовке чудотворцев или фабрика где их штампуют?
Крепко задумался патриарх. Государство через своего эмиссара просило у него невозможного. Дух Божий дышит, где хочет. Но чудотворцами чаще всего становились монахи, десятилетиями совершенствовавшиеся в науке духовного делания. Пост, молитва, тяжкие послушания. И живой пример старших товарищей. Очень важны монастырские традиции, атмосфера высокой духовной устремлённости. Господь не удостоит дара чудотворения человека неопытного, слабого духом, не потрудившегося, не пострадавшего. Так где ж взять его, чудотворца, если не прошло и десяти лет со времени восстановления первых монастырей? Если не закончились еще гонения на церковь. Если свирепствует по всей стране научный атеизм. Кто они, нынешние монахи? Люди, только вчера взятые из мира, не имеющие ещё достаточного духовного опыта. Но чудотворца найти надо. Не для власти. Прежде всего, потому, что нечистая сила бросила людям вызов. И на этот вызов следовало ответить.
- Задали вы нам задачку, Павел Яковлевич.- Патриарх не стал объяснять Мешику всех обстоятельств. Тот, наверное, и сам всё знал. Ну, если не всё, то многое. Патриарх просто обещал сделать, что можно.
Он сидел в кресле и перебирал руками шелковистый серый мех кота. Просмотрел какую-то бумагу. Потом сделал несколько звонков. И опять долго сидел и думал. Кот, видя задумчивость хозяина, тихонько укусил его за палец. Патриарх вздрогнул.
-Отец Гермоген – задумчиво сказал Первосвятитель – если он не сможет, то не сможет никто.
Иеромонах Гермоген жил в Киеве, в Ближних пещерах. Или в Дальних. В общем, в Лавре. Уже немолод, фронтовик. Почему-то после долгих и бесплодных поисков Патриарх остановился именно на нём. Он перебирал в мыслях и другие кандидатуры, но неизменно возвращался к отцу Гермогену.
На следующий день иеромонах Гермоген стоял перед Патриархом. Позади остался долгий разговор с глазу на глаз. Позади осталась долгая совместная молитва.
- Что ж, если Господь сподобит, то повоюем и на этом фронте – спокойно сказал иеромонах.
Патриарх благословил отца Гермогена и вышел вместе с ним в приёмную. Там уже сидел молоденький черноволосый капитан. Отглаженный китель, белый подворотничок, пуговицы блестят начищенной латунью. Когда вошёл патриарх, он поспешно встал, мелодично звякнув орденами.
- Это адъютант Павла Яковлевича, он сопроводит тебя до места.
И опять машина, самолёт, поезд. Отец Гермоген ехал тем же путём, что и Гипнотизёр. На свердловском вокзале, где-то на шестнадцатых путях стоял специальный состав. Новенький зелёный электровоз и длинный пассажирский вагон «для начальства». Вагон был старый, сделанный ещё при царе. Внутри вагона всё было несколько потёрто, но всё ещё роскошно. Стены, отделанные маньчжурским орехом, светильники на красивых, выгнутых, медных кронштейнах. Просиженные диванчики, крытые вытертым бархатом. Белая скатерть на столе и белые кружевные занавески на окнах. Салон, кабинет и несколько купе. Сразу у входа стоял проводник, пожилой, седоусый дядечка в чёрном, и раздувал самовар. Капитан вскочил на подножку первым и помог залезть отцу Гермогену. Проводник махнул флажком и поезд, лязгнув, тронулся.
- Располагайтесь, тут больше двух часов ехать – сказал капитан.
За окном плыли пригороды Свердловска. Серая от паровозной копоти трава, серые деревянные дома. Мелькнул широченный и тоже серый Верх-Исетский пруд. За Сортировкой пейзаж пошёл веселее. Замелькали зелёные леса. Выглянуло солнышко. Да и копоти стало меньше. Поезд проезжал маленькие станции, на некоторых стоял подолгу, пропуская встречные составы. Отец Гермоген смотрел в окно, беззвучно шевеля губами и перебирая чётки. Люди на станциях были одеты бедно, женщин было гораздо больше, чем мужчин. Мальчишки в перешитых, отцовских рубахах, в женских кофтах. Некоторые с интересом смотрели в окна вагона, Наверное, думали, кто же может ехать в этом странном поезде с одним вагоном.
Проводник принёс чай. Он нисколько не удивился, увидев монаха. Он видел здесь всяких людей. Военных и штатских, грустных и весёлых, разговорчивых и молчаливых, властных и робких, трезвых и в стельку пьяных. Больше же было осторожных, тех, которые замолкали сразу же, как только проводник подходил к ним. За всеми этими людьми стояла тайна. И проводник даже догадывался какая. После Хиросимы многие стали догадываться. Видимо, та же тайна стояла и за монахом.
На низенькой платформе стояли женщины в платочках. С сумками, мешками, корзинами, бидонами. Они ждали встречного поезда в Свердловск.
-На рынок торговать едут - сказал проводник.
Трудная послевоенная жизнь заставляла людей тащить на рынок каждый лишний килограмм картошки, каждую лишнюю головку лука, хвост морковки, литр молока.
Послышался гудок электровоза и в окна вплыл встречный пассажирский поезд, заслонив собою женщин с корзинами.
Почему-то все трое одновременно подумали о войне. Капитан вспомнил, как ему, тогда ещё лейтенанту, под Кенигсбергом солдаты подарили на день рождения «штурмгевер» - длинную немецкую автоматическую винтовку. Так он и протаскал с собой это редкое оружие до конца войны, не выстрелив из него ни разу. Только хвастался всем, какую ему бойцы штучку подарили. А воевал со своим привычным «судаевым», он в рукопашной удобнее. Суеверный он был тогда, считал, что это плохая примета – воевать чужим оружием.
Проводник же подумал о том, что война успела напакостить везде. Например, вот для этой железной дороги Свердловск - Нижний Тагил перед самой войной проектировали скоростные электрички обтекаемой формы. Никогда раньше в России не делали поездов обтекаемой формы. А тут хотели сделать, да помешала война. Теперь и не сделают. Не до того. Надо бомбу атомную делать.
Сколь многим пожертвовало государство ради этой бомбы. Сколько домов, школ, театров, больниц, детских садиков можно было построить на те деньги, что вбуханы в атомный проект. Но не делать бомбу государство не могло. Людей, конечно, не спрашивали, согласны ли они принести в жертву бомбе ещё несколько лет этой нищей, голодной жизни. Пять, десять лет. Или больше.
Проводник имел в виду не тех людей, которые суетились тут возле бомбы. Те, вдохновлённые деньгами и хорошим пайком, согласны были пожертвовать чем угодно. Он думал о других людях. О тех, кто ещё недавно пахал на коровах. Пахал и прислушивался. Что щёлкнет под железным лемехом плуга? Череп человеческий или неразорвавшаяся мина? Но если бы их спросили, они единодушно ответили бы согласием. Потому что атомная бомба означала вечный мир. Лет через тридцать один бывший актёр назовёт это Миром с позиции силы.
А монах просто помолился за упокой тех, кому не суждено было увидеть свет мирных дней. Сначала за упокой тех, кого знал, с кем воевал вместе. С кем горел в одном танке, кого сам хоронил в каких-то промёрзлых, чужих землях. Припоминал имена. Были те, о которых он думал постоянно. Или полузабытые. Их было много. Война, она ведь как целая эпоха, тянулась долго. Но неизмеримо больше было тех, о ком отец Гермоген не знал ничего, кроме того, что они сражались и погибли.
- Упокой, Господи души раб Твоих, на войне убиенных – беззвучно шевеля губами, прошептал монах.
И показалось ему, что он слышит голос Вовки, своего механика-водителя, убитого ещё под Прохоровкой.
- Не дрейфь, Серый. Дай им там по зубам, чтоб не очухались. А мы подмогнём.
Серый. Никто и не называл его так после войны. Называли монашеским именем.
- Постараюсь. Только не серый я, Володя, а давно уж чёрный. К чёрному духовенству отношусь – подумал отец Гермоген.
А поезд уже подходил к Верх-Нейвинску. Вот и пруд, и башня, и коричневый вокзал, обшитый досками. Спускались к воде лесистые горы. Качались на волнах рыбаки в лодках. На другом
