Запись шестая. Травля
Александр Осташевский
2 -15 ноября.
Запись шестая.
Травля.
- Ну, и чего ты добился
обратилась она к Мишелю. -…
Все смеялись… над тобой…!
"Взрослый малыш".
1
Тяжело описывать эти две недели последних дней осени: медвежья лапа вновь нанесла удар, но теперь как никогда попала в цель.
За прошедшие в Медведево два с половиной месяца я прочитал немало книг, но к повестям Чингиза Айтматова проникся особой любовью. Как сильно он любит человека, как страстно защищает справедливость!
Нельзя без особого волнения следить за судьбой киргизского мальчика в повести "Белый пароход". Вот он превращает весь мир в сказку: смотрит в бинокль на плывущий вдали белый пароход. Тот манит его в далекие страны, к хорошим людям, а на земле, рядом с мальчиком, царит начальник местного хозяйства, жестокий и самолюбивый Орозкул. И так ненавидишь этого Орозкула, и так любишь и жалеешь этого безымянного мальчика, как будто эти люди и события касаются тебя лично.
Помню, еще в десятом классе я впервые прочитал строки Н. А. Некрасова:
…И не иди во стан безвредных,
Когда полезным можешь быть!
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет горше укоризны…
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупрёчно.
Умрешь недаром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь….
Тогда я буквально "заболел" гражданской темой, по ночам вспоминал эти строки, даже плакал. Трудно сказать, какие именно чувства тогда они во мне вызывали, но стремление делать людям добро захватило меня целиком, всю душу. Произошло это потому, что я в то время обостренно воспринимал несправедливость, которую видел и в школе, и особенно дома.
Комсомольская организация в школе фактически не действовала, и я решил создать в своем классе группу по борьбе с окружающей нас несправедливостью. Немало учеников откликнулось на мой призыв, мы ходили к памятнику Ленину клясться в верности своей идее, но, когда надо было выступить против учительницы физики, хамски обращающейся с учениками, против учителя биологии, имеющего своих любимчиков, пошляка и циника, все, кроме меня, заколебались. "Я скоро оканчиваю школу, зачем мне ссориться с учителями? – заявила на нашем собрании Валя Чистякова. – Нет, вы как хотите, но своя рубашка ближе к телу", - честно и нагло призналась она. Взрослые нас не поддержали, даже наш друг, учитель русского языка и литературы, сказал: "Только не говорите, что я вас научил создать такую организацию". Я пытался бороться в одиночку, но не смог сказать учителю физкультуры правду в глаза и после этого сильно страдал. "Ничего, Миша, не получилось сегодня – получится завтра, - подбодрил меня преподаватель литературы. Конечно, о нашей организации узнала вся школа; администрация, директор испугались и молча подавили ее, хотя она и так почти уже развалилась.
Что-то оборвалось в моей душе после этой истории. Болезненная, равнодушная пассивность, скука и тоска овладели мной. Я перестал слушать на уроках, кое-как готовил домашние задания и плыл по течению. К тоске прибавились презрение, ненависть. Помню, как перед выпускными экзаменами я, как Чацкий, одиноко бродил среди пошло и цинично изгибающихся в танце сверстников, хлопал некоторых по плечу, призывая опомниться, и зло смеялся над ними и их телодвижениями. Они почему-то не обижались и довольно добродушно отвечали мне тоже смехом.
Но некрасовская тема продолжала жить во мне, она стала органической частью моей души:
Иди к униженным,
Иди к обиженным –
Там нужен ты.
Поэтому и в студенческие годы я не мог пройти мимо пьяного, беспомощно лежащего на улице, - поднимал, доводил до его дома. И женился я, в основном, потому, что моя будущая жена была бездомной студенткой и скиталась по квартирам. Конечно, я пошел навстречу и своим чувствам: она мне здорово нравилась, и я хотел с ней жить.
Шли годы, и я за все свое добро получал только равнодушие и даже презрение. Тогда я понял, что делать добрые дела неразумно, и перестал заниматься "благотворительностью". Романтические порывы уходили в прошлое, но я плакал, когда читал "Битву в пути" Г. Николаевой или "Дон-Кихота" Сервантеса, самую высокую оценку давал тем произведениям искусства, которые исповедовали гражданскую тему. Особенно я любил бунтарей, чаще одиноких, более всех М. Ю. Лермонтова. Впечатления от первой поездки на Кавказ, мои неудачные попытки на гражданском поприще, любовь, страдания, размышления о личности и жизни – все я находил в стихах и прозе этого великого, но до сих пор во многом непонятого соотечественника. От него, от своих все нарастающих жизненных впечатлений потом я стал по-настоящему понимать и любить Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Шолохова, Маяковского, особенно, когда я начал преподавать их произведения в школе.
В Медведево, кроме Чингиза Айтматова, мне полюбилась и наша военная проза: "Волоколамское шоссе" Александра Бека, "Живые и мертвые" Константина Симонова, "Блокада" Александра Чаковского. Повествование, образы героев, их быт на войне так захватили меня, что я ощущал все это даже физически, с какой-то явственной тоской по тем славным временам, будто действительно я тогда жил и воевал. Читаю ли о журналисте Синцове, честном, великодушном и умном, как он едет на старом грузовике, ищет свою часть, или о командире батареи Серпилине, крутом, своенравном, но преданно любящем свою родину, с которым Синцов остается оборонять участок, возникает чувство, что я и есть Синцов. Вижу его глазами, слышу его ушами, но и смотрю на него со стороны, оцениваю, как и других героев, вполне реальных для меня людей, в "привычной" для меня военной обстановке. Славное было время, хотя и тяжелое: все были повязаны одной судьбой, одним стремлением, поэтому и родину, и друг друга любили больше.
А в Медведево уже несколько дней погода стояла пасмурная и тоскливая. Хмурилось небо в темно-грязных тучах, хмурилась земля, растерявшая свой золотой наряд, такая же темная и грязная. По утрам и вечерам уже промерзали лужи, лишь утки и гуси копошились еще в небольшом озерке около общежития, придавая окружающей природе какое-то жизненное движение. Но день занимался неохотно, неясно, желая поскорее покинуть продрогшую, неуютную землю. Деревья, подняв голые руки ветвей и сучьев к небу, просили о снеге, дабы быстрее укрыться под его холодным покровом от пронизывающего ветра и леденящих заморозков.
На днях я купил себе шляпу, хотя такой головной убор не любил и не признавал, как и галстуки, которые никогда не носил. В современной модели шляпы, с узкими, загибающимися полями и низкой, продавленной посредине тулейкой, мне видится что-то мещанское, этакое "пришибленное". Таков наш "век и современный человек". Но других головных уборов в медведеевском магазине не было, и мне пришлось купить эту неприятную шляпу. Утешало только то, что в училище некоторые мужчины носили такие же.
Гардероба в учебном корпусе не было, шкафов в моем кабинете тоже, поэтому вешалка стояла в нем около двери, на виду, с моим пальто, а теперь и шляпой. Как-то после урока ребята разыгрались, схватили ее, начали надевать на себя, перекидываться ею, вырывать друг у друга, смеясь то ли над собой, то ли надо мной. Я рассердился и отобрал у них шляпу.
- Вы любите шляпы? – спросили смеющиеся второкурсники.
- Нет, не люблю, - ответил я.
- А зачем тогда купили?
- Ничего другого в магазине не было.
- А чем она вам не нравится? – спросил самый культурный и любопытный из них парень, который давно был мне симпатичен.
Я оживился:
- Вот смотрите, ребята…. – я нарисовал на доске контур старинного цилиндра. – Видите, какие раньше были шляпы: прямые поля, высокий верх. Представьте себе человека 19-го века в такой шляпе, одетого в ниспадающий черный плащ, - я достал свой учебник и показал им портрет князя Андрея Болконского.
- Смотрите, как этот очень благородный человек и внешне выглядит благородно. Это подчеркивает и его шляпа, строгая, с высокой тульей, - я показал ее, - она говорит о возвышенности его мыслей, чувств, о значительности его головы и личности в целом…. А теперь посмотрите на нашу, современную шляпу, - я поднял свой "блин" перед ребятами.
Они засмеялись.
- Думаю, комментарии излишни. Сейчас ее называют просто шляпа, так иногда называют и человека, если считают его простофилей, глупым, никчемным. А в прошлом веке благородный головной убор, который мы видели, называли цилиндром, а с верхом пониже – котелком.
- Котелком?
- Да, котелком.
Ребята снова засмеялись.
На следующий урок ко мне пришла 39-я группа, с которой я так хорошо "помирился", рассказывая об армии. Повторив с ребятами основные вопросы по предыдущему уроку о советской военной драматургии, я сказал, что многие похожие проблемы раскрывались, развивались и в романах. Затем рассказал о произведении К. Симонова "Живые и мертвые", опросил, но когда перешел к "Блокаде" Чаковского, то события и образы настолько ясно и наглядно стали появляться передо мной, что я не мог остановиться. Я только передавал ребятам то, что видел, чувствовал, понимал, хотя совсем забыл о них. Перед нами проходила история семьи архитектора Валицкого, майора Звягинцева и его антипода, фашистского майора Данвица. Мы испытали горечь отступления, видели, как мужали характеры главных героев, узнавали необычные подробности о деятельности и нравах Г. К. Жукова, А. А. Жданова, К. Е. Ворошилова, А. А. Говорова, Сталина и Гитлера.
Урок прошел на одном дыхании, и, когда я закончил рассказ, прозвенел звонок. Ребята поднялись с мест задумчивые, тихие, еще живущие в мире этого прекрасного романа. Ко мне подошли двое:
- Вот это урок!.. – сказал один из них, удивленно, даже обескуражено смотря на меня.
- Да…. – задумчиво подтвердил другой.
- Спасибо, - сказал я, и большей похвалы, чем эти несколько скупых слов моих учеников, мне было не нужно.
Да, чтение стало отныне актуальной частью моей работы: любая книга, только что прочитанная мной, приходила в класс живая в моем свежем рассказе, а не исчезала в памяти, как раньше. Да и не только книги, но и весь опыт пережитых лет участвовал в моих уроках. Часто, разбирая какую-нибудь тему, я приводил примеры из своей жизни и выводы, которые из них сделал. Начиналась беседа с группой, которая становилась для меня как бы одним человеком. Чаще всего это были разговоры о любви, и я, не вдаваясь в лирику,
