объяснял ее законом естественного отбора, конечно, учитывая ее духовную сущность. Нередко заходила речь о дружбе и вражде, и я утверждал необходимость защиты своей чести в любой ситуации, не отвергая и месть. Когда я пересказывал сцены или цитировал героев "Маскарада", "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова, которым в жизни нередко подражал, ребята удивлялись, что можно уничтожить обидчика словом, хитроумно подстроенной ситуацией, и это гораздо больнее, эффективнее, чем кулак или мат.
В общем, теперь на моих уроках был праздник мыслей и чувств: ребята начинали делиться со мной личными проблемами, спрашивали совета. И я раскрепощался вместе с ними, был так же искренен, как они, - именно с ними за короткое время уроков я снова чувствовал себя нормальным человеком.
2
Однажды, после уроков, я, как обычно, собирал книги с парт и клал их на полки, некоторые мельком перелистывал. Нет, фантазия ребят не истощилась: на свободных от их "рисунков" страницах стали появляться изображения уже не людей и их интимных органов, а какой-то посуды. Скорее всего, это был котелок с двумя ручками-ушами, но нижнее основание его было шире верхнего края – котелок напоминал шляпу. Его передняя стенка изображала рожицу, но довольно мрачную, а под рисунком было размашисто, большими буквами написано: "КАТИЛОК". Но я как-то мало обратил на это внимание, лишь обрадовался, что это не новая порнография.
На следующий день подобных рисунков прибавилось: котелок рисовали более уверенно и ярко, иногда рядом появлялась ложка – соответственно изменялась и надпись: "КАТЕЛОК И ЛОШКА": "е" после "т", наверное, подсказал более грамотный подросток. И, наконец, я все понял тогда, когда через два дня вошел в кабинет и увидел на доске небольшое изображение стола и лежащего на нем котелка, который своими ручками (в одной из них была ложка) и полураскрытым ртом старался что-то объяснить классу. Внизу было написано: "КАТЕЛОК УЧЕТ ЖРАТЬ". Все замерли. Я задержал взгляд на доске, сразу взял себя в руки и начал урок. Вызвал ученика писать предложение: тот не стал стирать рисунок, а, ухмыляясь, написал его на свободном месте. Потом, как обычно, я с ребятами помогал ему исправлять ошибки.
Ну и тяжело же мне было видеть все это перед собой, испытывая сильнейшую злость, досаду, унижение, чувствовать враждебно-ожидающее настроение группы, смотреть на глупо-издевательскую рожу ученика у доски. Но постепенно работа над предложениями увлекла меня и ребят – казалось, они почти забыли о красующемся слева рисунке на доске.
Подводя итог уроку, задал группе несколько вопросов – ответы были неплохие.
- Ну вот, - сказал я, - в большинстве своем тему урока вы поняли и усвоили, это видно и в ваших ответах, и в разборе предложений, - я показал на доску. – Здесь выражено состояние вашего ума, результат его работы. Но есть среди вас и другие, которые поспешили выразить состояние своего безумия, глупости. Они его выразили скрытно, потому что ведь стыдно, даже страшно показывать при всех учителю свою глупость. Но результат их "работы" мы тоже видим на доске, - я показал на рисунок котелка. – Вижу, что для них главное в жизни – научиться "жрать", поэтому вместо учителя они хотели бы видеть перед собой котелок с ложкой.
Все дружно грохнули смехом.
- Ну а я таких ребят учить не намерен, потому что дураков учить – только портить.
Ребята опять засмеялись.
Зазвенел звонок, мы вышли из класса, и я чувствовал сам по себе, по оживленным разговорам ребят, что победа за мной. Нет, конечно, это не было полной победой: оскорблена честь учителя, человека, а я не искал виновных и не наказал, не пристыдил их лично. Тем не менее, "выкрутился" я из этой истории хорошо – пока, только пока.
Через два дня по учебному корпусу дежурила 39-я группа третьего курса, та, в которой я провел столь вдохновенный урок по "Блокаде" Чаковского. После первого часа ужасно захотелось курить, но туалет и лаборантские были закрыты. Времени до звонка оставалось чуть-чуть, и я закурил в коридоре, встав в том самом, мрачном, тупике около своего кабинета, где меня едва не убила медвежья лапа. Я увидел и почувствовал всем телом, как нервно стали подергиваться двери, стены, сломанные половицы. Ребята проходили мимо меня необычно быстро, оглядывались – тоже нервно. Смещались пропорции предметов и людей, они размывались, как и звуки, которые раздавались все глуше и реже. И вдруг гаркнул зычный, грубый, почти мужской голос с противоположного конца коридора, оттуда, где стояло знамя училища:
- Эй, Котел, кончай курить, брось чинарик!
Я замер и стал вглядываться туда. За размывшейся толпой ребят четко виднелась чья-то темная фигура, которая, заметив, что я смотрю в ее направлении, быстро скрылась. Но я запомнил голос, его грубый, неюношеский тембр. В мой кабинет уже заходила группа – я потушил чинарик, вошел вслед за ней и повел урок.
После звонка, проводив ребят, я запер кабинет и спокойно, будто отдыхая и прогуливаясь, пошел в противоположный конец коридора. Здесь дежурил курсант из 39-й группы и "наводил порядок". Я немного знал его по своим урокам: скрытный, молчаливый, он сидел в классе, занимаясь чем-то своим или тихо разговаривая. Ни мне, ни группе он не мешал, отвечал редко, и я посчитал его скромным молодым человеком, вполне достойным удовлетворительной оценки. Теперь же его было не узнать: одетый в темную куртку и штаны, он ходил с красной повязкой, орал на ребят, гонял их и всячески давал понять, что он старший, командир над ними. Лицо его, невыразительное, небольшое, сейчас превратилось в один злобный, начальственный окрик, и я сразу узнал его хамские, мужские интонации.
Я позвал Ильнура в свой кабинет, запер дверь и взял его за грудки:
- Это ты, сволочь, орал на меня в коридоре, оскорблял меня?! Ну, признавайся, гад! – я крепко тряхнул его.
Смятая мною темно-синяя куртка с одеждой под ней напоминала потроха, и я увидел перед собой испуганные глаза, вжимающееся в себя, застывающее в страхе маленькое лицо слабого человечка. Еще дважды тряхнул его и увидел, что держу в руках не куртку с одеждой, а темный, волосатый клок шкуры. И не лицо было передо мной, а только нечеловечески огромные, широко раскрытые, медленно моргающие глаза, полные ужаса и тоски…. Детски беспомощные, понявшие, что я верно нашел своего обидчика и обязательно серьезно накажу его. Я ничего уже не видел, только эти глаза, вобравшие в себя всего его целиком.
Я отпустил Ильнура, и все стало на свои места: на нем по-прежнему была темно-синяя куртка, нормальные, человеческие глаза, лишь лицо оставалось растерянным, но что-то в нем прояснилось.
- Извините меня, Александр Алексеевич.
Я еще раз посмотрел в его теперь небольшие, чуть раскосые глаза: в них еще были страх, тоска, беспомощность и… раскаяние? Да, наверное.
- Все, иди, - сказал я и отпер дверь.
Он проговорил: "До свидания", - и ушел. А я опять остался один и опять начал собирать за ребятами книги.
Так, значит, началась травля! За что? За то, что я в команде насильников над моими учениками: учителей, мастеров и администрации; за то, что я все-таки чужой для них… за то, что выше и лучше их.
Котелок…. Сколько значений это слово имеет: и посуда, и шляпа, и голова. Вот почему они рисуют котелок с ручками, полями и лицом. Да, синтетический образ низкого и высокого, где человек издевательски осмеивается сравнением с посудой.
В понедельник столовая задержала обед. Я вошел в общежитие и увидел много ребят, стоявших у стен, присевших на корточки или сидевших прямо на полу. "Котелок, Котелок, Котелок… Котел…." - услышал я громкие перешептывания и возгласы. Дернул за ручку дверь столовой – она была заперта, оглянулся на ребят. Нет, никто себя не выдает, лишь улыбаются, кто виновато, кто ехидно.
- Вижу, вы здорово есть хотите, - весело сказал я.
- Да, котелок щей или каши сейчас бы не помешало, - довольно громко сказал один из них, с каким-то белым лицом, совершенно мне незнакомый.
Ребята засмеялись. Как мне захотелось вмазать ему, от всей души, прямо в его белую морду с ядовито улыбающимися красными, как кровь, губами!
- Ты хочешь сказать, что я Котелок, и ты хочешь поиздеваться над учителем? – спросил я, дрожа от злости, но тоже улыбаясь и глядя прямо в его чуть виднеющиеся в сумраке глаза.
- Да нет, что вы… разве вы котелок? – невинно спросил он, и все покатились со смеху.
- Не прикидывайся дураком, потому что это и так видно, - сказал я уже довольно зло, хотя понял, что он не дурак, а подлец.
- Что вы, что вы, Александр Алексеевич, я вас совсем не имел в виду, когда говорил о котелке, - продолжал юродствовать бледнолицый.
- Да, ты не дурак, а просто подлец, - сказал я, и тут открыли столовую.
Обедал я мрачно, ни с кем не разговаривал, хотя и обиды не показывал: лицо мое было непроницаемо. Все вокруг меня постепенно смешалось в хаос контуров, красок и звуков. Обида, тяжелая злость, бешеная ярость горели и полыхали в груди, не залить их ни супом, не потушить их ни картошкой с мясом, ни компотом с булочкой.
Обед кончался, и, когда ребята дружно потянулись к выходу, двое подростков, кажется, второкурсников, вдруг отбили чечетку около двери и заорали как в угаре:
Котелок, Котелок,
Подогрейся чуток!!
Потом заржали, как лошади, взглянули на меня и, сбивая друг друга, выкатились со страшным топотом за дверь.
Пора прекращать это безобразие, достаточно.
Я запомнил лица этих идиотов со второго курса: бывали на моих уроках. Вернулся в учебный корпус, узнал по расписанию, где они занимаются, прошел в кабинет и попросил у учительницы пару минут для объявления. Это был урок химии Любови Корнеевны. Поднялся на кафедру, увидел среди ребят своих обидчиков, спросил их фамилии и коротко объявил:
- Аленкина и Булдакова я не допускаю на свои уроки за оскорбление преподавателя.
Извинился перед учительницей и вышел из класса. Закрывая дверь, я услышал начинающийся шум голосов, и мне стало приятно, что какое-то действие мои слова произвели на группу. Вернулся в свой кабинет и на его двери, давно изувеченной медвежьей лапой, рядом с проломом, увидел четкую надпись черной пастой: "КАТЕЛОК". Так вот, значит, каков второй удар медвежьей лапы: травля, которая порой доводит человека до самоубийства.
А в кабинете почему-то стало светлеть, хотя совсем недавно казалось, что на него накидывают черный саван. Этот тихий свет мягко, ласково входил и в меня, обволакивая душу и тело таким теплом и покоем, что захотелось плакать от жалости к себе. Я почему-то жалел и их, несмышленых ребят, обидчиков моих, которым дал сдачу. Они не могли представить те страдания, которые доставили мне: ведь они только дети, хотя и большие, и наглые.
И, как бы в ответ моим мыслям и чувствам, вновь зазвучал знакомый голос моего незнакомого друга, полный света и глубокого сочувствия:
"…прости им, ибо не знают, что делают".(Евангелие от Луки, гл.23, ст.34).
Хорошо, добрый мой друг, я прощу, простил их, детей несмышленых….
Я опять засиделся в кабинете, перелистывая изувеченные книги, где все чаще попадались рисунки котелка. Но вот, раздался стук в
