Гусевы мне давно нравились, и в этот праздничный день они обласкали меня капелькой женской теплоты и красоты. Настроение мое чуть поправилось, и я искренне поблагодарил девушек.
Через два дня я вышел на работу и подошел к расписанию проверить распорядок своих уроков. Передо мной стояли два пацана, тоже смотрели расписание, но меня не видели.
- Вон, смотри: первый – химия, потом алгебра, потом "Котелок…." – сказал один.
- Физика… и опять "Котелок", - закончил другой.
Тут они почувствовали что-то, оглянулись – я смотрел расписание, стоя за их спинами, и внутренне горько улыбался. Они ойкнули, но я молчал, и пацаны быстро ушли.
Ну что же, "Котелок" теперь притча во языцех, новая, созданная воображением курсантов фигура, фигура по их образу и подобию.
Я проходил мимо кабинета Василия Ефремовича, остановился и машинально стал оглядывать его дверь. Что-то мне надо было у него спросить, но из памяти вылетело что. Ага, вот надпись, той же черной пастой: "Давилка". Я обрадовался: значит, я не один, а надпись к Василию Ефремовичу вполне подходит: он действительно давит ребят, да и не только их.
На первый урок пришла группа Любови Корнеевны. Когда я посадил ребят, Аленкин и Булдаков, которые травили меня в столовой, остались стоять. Я не обратил на них внимания, начал урок. Аленкин поднял руку. Я замолчал.
- Александр Алексеевич, можно?..
Я продолжал молчать.
- Извините нас, пожалуйста, за тот случай в столовой. Это мы по глупости.
- По глупости, Александр Алексеевич, - добавил Булдаков.
Я посмотрел на них. Они оба уставили на меня искрящиеся, просящие, чистые глаза.
- Ладно, садитесь.
Радостные, немного смущенные, они сели за парту.
Урок прошел хорошо, дальше у меня было "окошко", и я зашел к Василию Ефремовичу. Он сидел в своей лаборантской и что-то записывал на большом листе графика успеваемости. Мрачный, с сигаретой, он протянул мне руку и пригласил сесть, закурить.
- Вон, смотри, сколько троек, - он провел рукой по колонке цифр на графике. – Не хотят учиться, сволочи, особенно вот эта десятка, - он провел пальцем по колонке фамилий. – Ну ничего: я сниму их с уроков и на неделю в учхоз, на практику. Не хотите сидеть на уроках – работайте на уборке помещений! Правильно, Александр Алексеевич?! – Топтыгин, злорадно улыбаясь, смотрел на меня.
Я не знал, что сказать. Объяснять порочность системы нашего образования не имело смысла: он вертится в ней больше меня и лучше меня ее знает. Его можно понять: десятилетиями копившееся недовольство и злость в дубовой клетке этой системы не могли не вылиться в тяжбу со своей группой, с ребятами. Именно на них, наименее виновных, обращалась злость этого сильного, гордого, но малоразвитого человека еще и потому, что заставить группу выполнять его требования было вопросом его чести не только преподавателя, но и парторга. Но согласиться с его поведением я не мог, знал, что ребята его не любили, даже ненавидели, хотя и уважали за силу и знание предмета.
- Не ладишь ты, Ефремыч, с ребятами, - сказал я ему.
- Слушай, Лексеич, а как с этим мириться? – он показал мне график посещаемости. – Всем до этих ребят, как до лампочки: родителям, колхозу, мастеру, нашему начальству, а отдувайся за них только классный руководитель. У ребят же какая-то совесть все-таки должна быть, что-то человеческое!?
- Значит, тем более, надо с ними помягче. Ты пробовал?
- Пробовал, сколько раз пробовал – ничего не помогает, еще хуже.
- Значит, ты приучил их подчиняться только силе, поэтому доброе слово на них не действует.
- Да, "подчиняются" они. Вон, Ломовой, знаешь его, старостой выбрали, кажный день просит освободить его от обязанностей, переизбрать. Надо, надо этого сукина сына переизбрать, давно я думаю. Лентяй, каких свет не видывал, ничего в группе не делает.
- Но учится он неплохо.
- Способный, на лету схватывает – этого у него не отнимешь.
Мы помолчали, покурили. Топтыгин улыбнулся:
- Вообще, знаешь, Александр Алексеич, я делал так: сказал одному сукину сыну: "Ты для меня не существуешь", - и перестал обращать на него внимание. Вот тут он начинает виться вокруг да около, ведь он же от меня всем зависит. А он для меня пустое место, и все, - Василий Ефремович, коварно улыбаясь, посмотрел на меня. – Ну, что он сделает, куда он рыпнется?
Да, бывает и это необходимо, подумал я и вспомнил Аленкина и Булдакова.
- Я в таких случаях говорю, что на свои уроки не допускаю.
Разговор становился все более неприятным, и я собрался уходить. И опять не мог вспомнить, что же мне нужно было спросить у Топтыгина. Закурил новую сигарету и все смотрел на Василия Ефремовича, слушал его и снова завидовал: как он переживает за свою группу, как старается справиться с ней. Нет, я, конечно, так не могу, да и не хочу.
Простился с Топтыгиным и отправился в свой кабинет. Прокравшийся солнечный луч осветил его сумрак, и я ужаснулся, шагая между рядами парт. Почти на каждой был нарисован котелок, с надписью или без нее. А ведь парты к празднику недавно мыли, сам видел. Вот непревзойденная наглядная агитация, завораживающая своей истерией идиотизма! Даже на стене, в углу, кто-то старательно нарисовал котелок с ложкой. Взбешенный, я сбегал в мастерскую, схватил стамеску и стал отскабливать эти позорные рисунки и надписи. Только к началу следующего урока половину из них я уничтожил, группу встретил со стамеской в руке.
Это были ребята Василия Ефремовича. Они входили, деловито шли между рядами парт, постукивая пальцами по их скобленой поверхности, и я слышал, или это мне казалось, как они так же деловито, про себя повторяли: "Котелок, Котелок, Котелок". Ушел из кабинета солнечный луч, стало сумрачно и мрачно, а эти слова звучали и звучали. Заговор? Что ж, такое тоже бывает. Я чувствовал, что теряю силы. Хотелось включить свет – я встал и насколько мог твердо подошел к выключателю, щелкнул – но света не было. "Котелок, Котелок, Котелок, Котелок", - все громче звучало передо мной, вокруг меня, даже сзади. В кабинете медленно темнело. Вдруг я увидел, как из ртов сидящих и стоящих ребят с каждым произносимым словом "Котелок" стал вырываться пар или дым…. В кабинете становилось душно и жарко. "Котел, Котелок, Котел, Котелок!" – все громче звучали голоса. Ребята уже открыто начали дразниться, кривляться. Кабинет еще больше помрачнел, я почти не видел его контуров. Зато бледные лица ребят вырисовывались все ярче и четче. Они вдруг искажались будто судорогами, а с каждым возгласом, воплем неожиданно загорались оранжевым и пламенели кровавым светом. В кабинете быстро повышалась температура, а я начинал дрожать от холодного страха.
Коте-лок, коте-лок,
Подо-грейся чу-ток!!-
хором скандировали ребята и по-обезьяньи кривлялись, извивались, как змеи, пуча на меня лягушачьи глаза и скаля зубы с клыками в плотоядной улыбке. Это уже не были лица: передо мной кривлялись и дразнились обезьяньи, собачьи, кошачьи, лягушачьи морды. Вокруг все раскалилось: в стенах, потолке, в полу огнем пылали трещины, пылали и эти ужасные морды прыгающих и кувыркающихся в сатанинском танце тварей. А меня все больше сковывал холод: коченели грудь, руки, лицо, ноги, все тело. Теперь я видел, что тела беснующихся тварей уже не в одеждах моих ребят, а покрыты темно-бурой, коричневой, рыжеватой густой шерстью. Нет, это уже не мои ребята орут, чавкают, рычат и плюются мне в лицо, а вместе с ними по стенам, потолку и полу прыгают и стараются с издевательским шипением достать меня беснующиеся языки пламени. И за всеми ними, из беспредельной глубины мрака, из теней тварей и отсветов пламени складывалась непостижимым образом фигура огромного бурого медведя с красной оскаленной пастью. Именно от нее шел этот страшный холод, именно от нее я замерзал среди невыносимого жара.
Странно, но вид медведя будто немного успокоил меня. Я крепко закрыл глаза и вновь открыл – ничего не изменилось, но только я посмотрел на все это по-другому: как мужчина, как учитель, как человек, и встал. Они словно пригнулись передо мной: и эти кривляющиеся твари, и беснующиеся языки пламени, лишь приблизившаяся морда медведя смотрела в мои глаза яростно и властно.
- Вон отсюда! – сказал я громко, но как мог спокойно, и еще громче повторил. – Пошли все отсюда вон!
Нет, я уже почти не боялся их, этих уродов и их медведя, я просто был выше их, не сильнее, нет: они запросто могли убить меня – не сильнее, а выше - я чувствовал себя так. И они пригибались еще ниже – а я распрямлялся еще выше, они теряли силу – я приобретал ее. Наконец, пригнутые к полу, злобно огрызаясь, они медленно потянулись из кабинета. Я видел и чувствовал, как они проклинали меня, все их уродливое, звериное ничтожество было передо мной как на ладони. Медведь заревел, замахал в бессильной ярости лапами, но стал медленно отступать и растворяться в дальней ужасной тьме. Рев его становился все тоньше, пронзительнее и превратился в звонок – "урок" окончился. Внезапно зажегся свет, кабинет принял почти прежний вид, и только я, наверное, видел, что он здорово обгорел: везде были черные, дымящиеся пятна. Тварь в медвежьей шкуре, которая выходила последней, обернулась и… вместо нее ко мне подходил Юра Макаров, умный, симпатичный парень. Он встал передо мной:
- Извините нас, Александр Алексеевич, мы вели себя как последние идиоты.
Потом в дверях возник Женя Ломовой, староста:
- Я вот присоединяюсь в Юре, Александр Алексеевич, простите нас, пожалуйста. Много у нас придурков, а тут еще Василий Ефремович нам хвосты накрутил. Вы-то здесь не при чем, а они на вас зло сорвали. Ну ничего, я с этими придурками разберусь, у меня слово твердое.
- И кулак тоже, - вставил Юра и улыбнулся. – Александр Алексеевич, мы вас понимаем: такое нельзя терпеть, но поймите нас: мы после Василия Ефремовича ходим как не свои и на вас все зло выместили. Простите, пожалуйста.
Я молча кивнул головой и ничего не сказал.
- Мы вам слово даем: такое больше не повторится, мы сами наведем порядок, и вся группа извинится перед вами, - сказал Ломовой. – Простите нас, до свидания.
- До свидания, простите нас, - попрощался Юра, и они ушли.
Меня все еще трясло, и я вышел на улицу покурить, наблюдая пламенеющий закат солнца.
Нет, не мог я связать в одно этих тварей, кривляющихся среди язычков пламени, и Юру Макарова, Женю Ломового. Эти твари не могли быть моими ребятами, но тогда откуда им было взяться в классе? Или, они жили и живут в каждом человеке из группы Василия Ефремовича и только на моем уроке победили души ребят, взяли верх над всем человеческим в них и превратили в настоящих чудовищ? Да, медвежью услугу оказал мне Топтыгин, пытаясь грубым насилием наладить дисциплину в группе. И только двое попросили у учителя прощение за себя и всю группу мерзавцев, кажется, искренне попросили, очень хочется в это верить.
Я перевел глаза на стоящие в стороне комбайн, трактор, на нелепо поставленную на крыше мастерских полуразвалившуюся легковую машину. Посмотрел на жалкие остатки клумбы около шеста с флагом и на стоящий в тени мрачный фасад учебного корпуса. Все розово пламенело в лучах заходящего солнца, даже в окнах
