Я иду по своим делам, и пою - взгляд вперёд и чуть к небу, словно никого больше для меня нет - но я не притворяюсь, а действительно так сильно увлечён собой и безмятежным состояньем души. Понимаю, что вокруг стоят дома с квартирами, в которых люди не только радуются празднику, но и страдают, ссорятся и даже серьёзно грызутся - да ничего с собой не могу поделать. Вот бывает так хорошо, что ничем не испортишь.
Прихожу в магазин, а там идёт представление – молочной продукции. К дверям с трудом можно протиснуться сквозь толпу хохочущих покупателей и через целое стадо коров. Покупатели от смеха бьют ножками, а коровы стоят тихенько с рожками, и под их выменями сидят в основном мужики, которых занятые жёны отправили по магазинам. Почти все истово дёргают сиськи, тут же смущённо вытирая пот со лба – но коекто увлечённо приноровился и уже ласково цедит в подойник парное молочко.
А над неумёхами зеваки смеются:- Где ты её трогаешь, растяпа? Вспомни, где у жены – туда и лезь!
- Эй, кучерявый! Если ты свою так доить будешь, то она тебя скоро без волос оставит!
- Мужики! Скорее оттащите лысого – он к быку полез!
Лысый не выдержал, сорвался, тем более что интеллигентный мужчина в очках не должен позволять над собой потешаться:- Да видал я в гробу это масло! Мне и за день его не сбить!
Два пастуха и крестьянский дояр стали успокаивать мужиков, которые мучались в стаде, похлопывая их по плечам и коров по загривку; тех же, кто шустрил и язвил в толпе, громко стыдили – мол, попробуйте сами.
Я ушёл от них смеясь, и пока выбирал продукты с витрин, то всё улыбался. А тут ещё и счастливый голос окликнул меня в магазине средь высоких стоек:- Юууууррраа!- И я оглянулся с затаённой надеждой.
Да, это он. У голоса была пышноватая шевелюра над не в меру улыбчивым лицом, которое так искренне мне обрадовалось, что хватило бы двух прищепок чтоб стянуть с ушами краешки губ. Мой голос сказал ему:- Здравствуй, родной!- и крепко пожал другу руку, смачно обнял его, сам в душе хохоча оттого что мы встретились. Все наши засердечные беседы остались в давно, и теперь уж нам есть важное порассказать, да всякие мелочи к месту припомнить.
- Как ты? Родной!- Да что я! У тебя оно как?- Но справа да слева ходят равнодушные голодные люди со своими тележками, а их непонимающие голоса отгоняют нас друг от друга – не мешайте, посторонитесь, как вам не стыдно.
- Слушай, давай за кассой поговорим!- Хорошо, я буду ждать тебя у выхода!- И уже тихо стоя в очередях поодаль, мы тайно перемигивались, жестами показывали но пасаран, и вообще всячески изгалялись во вновь обретённой дружбе.
Которая на свободе, на вольной привольной воле, где не было удушливой клетки заполненого магазина – вдруг сразу от нас потерялась. Голоса остались радостными, лица улыбчивыми – но между нами встряла натуга неожиданной встречи. Стало нам обоим так стыдно за свою вроде бы фальшивую радость, хотя пять минут назад она была самой правдивой и настоящей. А особенно запаршивело в душах оттого, что мы оба почувствовали ненужность друг другу, но уйти распроститься после таких ёмких всемирных объятий сталось обоим невмоготу. Словно крепкие цепи бесполезных приличий стянули нас прямо на дороге у магазина, и даже спешащие грузовики с продуктами были вынуждены объезжать нас, позорной минутой отчуждённых от себя и от мира. Мы ещё бравурно отбрёхивались от ругани шофёров, прохожих, уже может ненавидя друг дружку за этот сердечный фарс, фарш подтухший, кой показался нам истинной жизнью, свежим кровавым куском.
За то что вспомнить нам нечего. Кроме как много лет назад мы литрами водку глодали и буянили в весёлом превосходящем кураже, который всем трезвым людям вокруг справедливо виделся мерзким дебошем да злобной ухмылкой оторвавшихся с привязи бесов. Была ещё и тяжёлая мужицкая работа; но опять же под серьёзным хмельком, когда наутро даже не помнишь своих яростных вечерних излияний из души в душу, и кажется что очень много нагадил из своего грязного нутра в чужой ночной горшок – и стыдно за помои, за вонь.
Я первым протянул руку прощанья – и узрел облегченье в уже затухавших глазах. Нам обоим хотелось сохранить видимость радостной встречи, мы глубоко, кулаками забивали внутрь себя равнодушие, но он, я уверен, думал так же как я – не дай бог ещё встретиться после сегодня.
Ну и ладно. Даже если суждено нам ещё десять встреч, я всё равно ему отвечу на зов – просто по старой памяти. А пока что - на рынок.
Я люблю по нему прогуляться. Мало изучен этот душевный процес. Он зачинается ещё с вечера, когда гомонящий базар уже на ночь закрыт, но утром снова в его цветастых пахучих недрах двинутся потоки человеческой лавы, бродя от лотка к лотку как хромосомы меж ядрами, закипая и тут же вступая в реакцию с одновалентными индивидами, шумно взрываясь в крикливых спорах.
Мне здесь нужны только сливы да абрикосы. Я даже не представляю как мы друг дружку находим в базарной толчее, где каждый спешит всё узнать, и каждому кажется, что вон именно в тех дальних рядах сейчас начинается дешёвая распродажа, сезонная скидка – насильно в подарок суют что ни попадя самое нужное. Полноватая дама ищет себе приталённое платье, и в нём она будет царица – ах вот! вдалеке на бретельках на плечиках светится всё перламутром, и она побежала не веря глазам но предчувствуя свежесть и радость покупки, как в апреле проснувшийся ёжик нюхает носом весну. Постепенный мужчина в очках примеряет степенную шляпу на осень: он уже перебрал на прилавке картузы да кепчонки, но они не подходят к его полномочному виду – мужчина быть хочет похожим на посла атташе, а картузик под пуговкой его делает мелким газетным то бишь репортёром. А вот когда в шляпе – сё да: наружность мужчины такая, что если б по рынку ходили слоны иноземные вместе с погонщиками, то завидев его становились бы все на колено и вручали ему преклонясь свои доверительные грамоты, как делают на дворцовых приёмах. Дедушка седенький подмигнул ему в зеркало, улыбнулся щербато как старый знакомому, сам он ища по этому галдящему базару себе тёпленькие исподние штанишки на лямках. Раньше во многих местах продавались такие, с резинкой по щиколкам, и ворс у них мягкий был крепкий – не рвался; но нынче таких не найти днём с огнём, а торговки ему предлагают, кривясь, всякую непотребную срамоту едва длиньше гульфика – шик до колен. Хотя пареньку молодому, что рядом с прилавком стыдливо стоит в загляденьи, сей товар и к лицу, и к попцу подойдёт – он как выйдет на пляж в этих красочных шортиках, то и девичьи взгляды, и даже постарше словно мухи залипнут на стройной фигуре, её трепеща.
Тихий мужик застрял как статуй среди базарных торговок. Они мельтешат вкруг него, подбираясь поближе, и кажется что даже их торговые лотки сдвигаются следом за хозяйками, чтобы взять в побеждающее кольцо его высокую одинокую безобидную трогательную плоть. Он пришёл к ним купить всего лишь два пучка укропа и петрушки, но теперь уж ему наверно очень хотелось облагодетельствовать всех – лишь бы они не ругались. Подумать только – изза двух мелких хвостиков, стоящих гроши. Значит, торговкам нужен был повод: а обиды копились у них друг на дружку ещё с самого открытия урожайного сезона, когда какой-то из них с покупателями везло больше, а другая сидела рядом и подсчитывала в уме чужую крупную выручку – своё ведь всегда меньше кажется.
А мужик всё стоял, и деться ему было некуда. Потому что эти вошедшие в неистовый раж крикливые тётки уже пристегнули и его к своей сваре, призвав быть свидетелем перед богом, народом и милицией – каждая выхвалялась, что приблатнённо знакома чуть ли не со всем белым светом, что её заступники есть хоть в китае америке африке.
Бедняжка мужик чуть ли не плакал. Теперь уже как мужичок он слегка присогнулся, словно крест свой таща на спине, и на лице его слёзно блестело то самое предстоящее мучение, в которое обрёк самозваного спасителя рыночный иудейский народец. Стыд – самый настоящий и великий за всё человечество вдруг проявился в его глазах, и почудилось будто в этой мелкой копеешной сваре – одним мигом, словно хроника вечности – овторяются быстрой мелькающей чередой все униженья ушедших эпох, от вселенских до комнатных.
Он был очень похож на подсолнух. Ведь все люди походят на овощи-фрукты. У одних как у кабачков, а особенно тыквы, настолько дублёная шкура, что её приходится рубить топором, чтобы выдавить хоть капельку сока и слёз. А другие там всякие – клубнички малинки – сразу же горько плачут от нежности, стоит лишь взять их за шкирку покрепче – уж очень тонка их сюсявая кожица.
Но есть ещё помимо настоящих людей гибриды. Их вывела природа, чтобы они соответствовали вкусам и спросу. Вот хочется кому-нибудь скрещенный смак огурца с абрикосом, и уже тут как тут ароматный человечек, со всех сторон пахнущий огуркосом – потому что заказан и оплачен на кассе. Он, гибрид, совсем себя не стесняется вот такого, искусного: ведь другие на полках лежат, дожидаясь как есть – а он себя изменил обстановке в угоду, и теперь его кушают, хрумкают, пользуют.
И вот среди этих гибридов, прилавков и всеобщего гомона стоял мой далёкий товарищ, подсолнух, похожий теперь на простой бурачок своей бледностью и сладеньким вкусом стыда.
Мы с ним в прошлом веке вместе работали. Улетело под ветер больше десятка лет, но он не изменился явно, а всего лишь появились во лбу небольшие залысины и гусиные лапы в уголках невесёлых глаз. Глаза у него постоянно одной поры – осенней, ноябрьской, которая ближе к зиме; даже когда он улыбается чужой шутке, то кажется всякий раз ожидает грубой насмешки именно над собой, и не знает как от неё защититься. Но бывает, что он хохочет совершенно искренне, и главное без боязни – это если рядом с ним человек добрый да сострадательный, коему он как себе доверяет – в прошлом веке он так хохотал лишь со мной. А в нынешнем…
По-моему, у него появилась любимая женщина. Про любовь – к слову, потому как не представляю их в объятиях, тем бо в развратных, низменных – но я их несколько раз видел в зелёном парке, а однажды даже наскочил нос к носу, спеша тут же удалиться. Потому что общаться с ним мне и так тяжело – тянясь ко мне как к святому праведнику, он вслух читает стихи, поёт песни, и душу свою не от мира сего, для меня слабоумную, насквозь выворачивает наизнанку – а теперь и женщина эта, такая ж как он, с первой встречи потянулась ко мне, наверное исстрадавшимся сердцем. Я не считаю их дурачками – наоборот, для меня они поднебесные жители, которые случайно спустились на землю, ошиблясь и местом и временем, планетной галактикой и подобающей вечностью. Вот поэтому мне так трудно понять их, инопланетных, оттого что сердце моё приземлённое – а многие люди вообще с голышами живут сердец вместо да сквозняком вместо душ.
Мне не хотелось к нему подходить. Вот вызволю его из бабьих базарных рук – и опять он мне на шею кинется, и снова при всех станет с большим уважением и поэтическим выражением читать свои дрянные стишки. А тогда весь его позор перейдёт ко мне.
Но не подойти было ещё стыднее, перед собой. Это ж как в драке: получается, что я его бросил на растерзание, сам
