вспоминает Ким Григорьевич. – Дети не понимают, что такое жизнь, что такое смерть. Чтобы кто-то из них сдавался, я такого случая не помню. Их совершенно бессмысленное сопротивление вызывало раздражение и злость. Сейчас, вспоминая это, я понимаю – они же защищали свой город! Но тогда для нас выбора не было. Чтобы не убили тебя, надо было убивать их.
До сих пор комом в горле один эпизод. Стоит наш хохол над таким пацаном и плачет. Совсем ребёнок лежит, волосы светлые, глаза голубые открыты, в небо смотрят. А наш, взрослый мужик, слёзы текут, глядит на этот труп и повторяет: «Дытынку ж ты моя! Сынку, сынку!».
Война для меня закончилась в Берлине. Как память об этом долго хранилась фотография, где я в бункере Гитлера сижу за его столом. Жалко пропала во время пожара».
Возвращение
«Во время войны, - продолжает Ким Григорьевич, - я писал стихи, очерки, статьи, и они публиковались в нашей фронтовой газете, редактором которой был писатель Николай Красночуб. Мы были хорошо знакомы. И когда у них убило одного журналиста, он попросил командира полка, чтобы тот отпустил меня к нему. Комиссаром был полковник Миронов. Обычно комиссаров ругают и не зря. Но у нас был хороший. Он нас ребят журналистов – война уже закончилась – возил по разным достопримечательностям. Осматривали Вену, были на месте захоронения Моцарта, в Зальцбург ездили. Приучал к культуре. Приезжал к нам поэт Долматовский – согревающая рука пишущей молодёжи.
Литературные наставники посоветовали ехать в Ленинград и попытаться поступить в Коммунистический институт журналистики – КИЖ он назывался – сказали, вас, мол, как фронтовиков – трое нас было таких – могут взять. У меня ведь даже среднего образования не было. Я с 9-го класса на Дальний Восток сорвался. И вот мы втроём поехали из Германии в Ленинград. Пришли в этот КИЖ, а институт ещё не вернулся из эвакуации. Сказали, через пару месяцев приезжайте. Ну, мы и по домам. В пути встретил одноклассника. Он уже без руки был, но протезом управлялся ловко. Оказалось, что он учится в Кишиневской консерватории. А мы с этим Лёней когда-то пели вместе. В летние каникулы работали в ресторане учениками поваров и часто пели. Я был голосистым парнем, все наши девки поварихи заслушивались. У тебя ж хороший голос, он говорит, что тебе этот КИЖ! Подумаешь, стихи писать как в детстве! Ты и так Поэт. Он еще помнил мою кличку.
Приехали в Саки. Родные места, всё знакомое… И до боли щемящее чувство чего-то навсегда ушедшего…
Возвращение
Плывет как парус роща белая
Над морем трав, зарей окрашенных.
Под вопли ветра ошалелого
Берёзы мне платками машут.
Я слышу песни, в детстве петые,
В ответ березам сам аукаю,
И думы, радостью согретые,
Меня тревожат сладкой мукою.
Давно ли здесь тропой росистою
Я шел на первое свидание!
Перепахали трактористы
Мою любовь, мои страдания…
Как сны, как детские проказы
Забыл я, и быть может, к лучшему,
Ту егозу зеленоглазую,
Что ревностью меня измучила…
Учёба
Пожили мы дома несколько дней и поехали в Кишинёв – сагитировал-таки меня Лёня. Там я поступил на первый курс консерватории и стал учиться по классу вокала. Там же познакомился со своей будущей женой. Она тоже вокалистка.
Голодные годы. Жена во время урока по вокалу, там же глубокое дыхание надо, несколько раз падала в голодный обморок. Стипендия мизерная, родители помочь не в силах. Спасибо Сталину – хлеб бесплатный! Он распорядился, чтобы на столах во всех столовых лежал хлеб. Любой мог прийти, заказать стакан чая и вволю нажраться этого бесплатного хлеба.
С нами учился парень Ваня, который тайно ходил петь в церкви. Скрывал ото всех. Но мы с ним были в хороших отношениях, и он нам доверился, сказал, что есть место, где можно подработать. Церковь платила. Что делать?! Опасно ведь! Могли выгнать из консерватории. Но мы все-таки пошли. Священник нас послушал, сказал, очень хорошо. Верующие мы или нет, крещеные ли, он даже и не спрашивал.
Когда смута пришла великая
И стояла беда у порога,
Богородица Светлоликая
О спасеньи молила Бога.
О спасении душ обманутых,
Душ заблудших в ту пору грозную –
Всех, кто были в ту смуту втянуты
Сатанинскими злыми кознями.
Но по воле всесильного хама
Самый горький настал черед,
Когда вынес её из храма
Одурманенный им народ.
Надругались над белыми стенами –
Под ухмылки безбожных зевак
Сняли ризы с неё священные
И забросили на чердак.
И в пыли среди хлама всякого
В разоренной святой обители
Богородица долго плакала,
Прижимая к груди Спасителя.
Дороги артиста
После окончания 4-го курса мне предложили работу в ансамбле песни и пляски Прибалтийского военного округа. В те голодные годы это была большая удача. И мы с женой перебрались в Ригу. Ансамбль гастролировал по всей Прибалтике и странам соцлагеря. Даже в Монголию ездили. Жена в это время работала в Рижской филармонии. Из Кишинёва я взял перевод в Рижскую консерваторию и начал заниматься на 5-м курсе. Но работать в ансамбле и учиться в консерватории оказалось невозможно. Ансамбль все время в разъездах. А латыши не такой народ, чтобы как-то войти в положение, и никакие мои уважительные причины ими в расчет не принимались. В конце концов, мне пришлось уйти с пятого курса. Потом дали справку, но диплома я так и не получил. Правда его у меня никто никогда и не спрашивал. Спрашивали категорию. Было три категории: первая, вторая и третья. У меня была вторая, а первая только у московских артистов.
После смерти Сталина, Хрущев провел большую демобилизацию, и под эту сурдинку по всей стране расформировали 12 ансамблей, и наш в том числе. Куда деваться?! Найти работу в Риге, тем более при таком отношении рижан к нам было непросто.
Вернулся в Крым. Работал в Ялтинской филармонии. Потом Харьков, Житомир. В Житомире мы жили и работали долго и счастливо. Жена была со мной. Мы выступали как вокальная пара. У каждого свои сольные номера и несколько номеров дуэтом. Летали, ездили. Расстояния огромные, а дороги и автобусы плохие. Где мы только не были!
На севере
Пять лет жили и работали в Воркуте. Там почти на каждой шахте в те времена была своя музыкальная школа! Приобщали детей к музыкальной культуре, гастролировали по окрестностям. Места не тронутые цивилизацией. Там за все время советской власти не видели ни одного артиста. Давали концерт для местных жителей в большой яранге – это у них что-то вроде клуба. Аккордеонист у нас был аккомпаниатор. Ну, я спел, поклонился, как артисту положено. А они встают и кланяются в ответ. Много интересного там было и охота хорошая.
Охотничья
Ширина хибарки ровно три шага.
Изозлилась в доску за стеной пурга.
То под крышей взвоет, то в окно стучит,
То подбитой птицей тонко прокричит.
У печурки нашей красные бока.
Хорошо в потёмках врезать храпака!
Помечтать о разном, утро далеко.
На охапке сена спится так легко.
Утром чистым снегом вялость разгоню.
Проложу по тундре первую лыжню.
Как шальная песня сердце всколыхнет
Белой куропатки суматошный взлет…
И уже под вечер от ходьбы хмельной
С полевым трофеем возвращусь домой.
И от счастья пьяный, губы до ушей,
Разрисую в красках ребятне своей,
Как ходил по следу, как песца спугнул,
Как в сугробе зыбком чуть ни утонул.
А потом сквозь дрёму буду чай хлебать,
И как лось убитый повалюсь в кровать.
С выходом на пенсию Ким Григорьевич обосновался в Подмосковье. Но не сидеть же на месте!
Америка
Оба легкие на подъём в 1992 году они с женой путешествовали по Америке.
«В Нью-Йорке есть маленькая улочка, где находится известная артистическая забегаловка, - вспоминает Ким Григорьевич. – Туда заскакивают наскоро что-нибудь перехватить и бежать дальше. Там много фотографий известных людей, посетивших в разное время это место. И вот мы, бродя по Нью-Йорку – я с женой и наши родственники – зашли туда, заняли столик, заказали что-то, ждем. Вдруг суета какая-то за окнами – забегали-забегали, потом вскакивают, тащат софиты, и входит Бил Клинтон. Так запросто. Девчонки официантки, которые там работали, буквально ему на шею бросились. Он тогда еще не был президентом, шла избирательная кампания. А Рони – Рональд племянник моей жены, оказывается, учился с ним в одном колледже. Наши родственники жили в Канзасе, а Клинтоны в Арканзасе, а колледж был как раз на границе этих штатов. Рони представил меня. Ну и мы перебросились несколькими фразами друг с другом. Он рассказал, что только недавно из России приехал. Я про свои впечатления. У меня много фотографий, где мы с ним разговариваем. Рони переводил, у него мама русская, папа американец. И Рони, и его брат говорят по-русски. Папа американец, конечно, ни бум-бум. Вот такая встреча.
Три месяца мы колесили по Америке. От Нью-Йорка до Сан-Франциско. Нам даже предлагали там остаться. Тогда это легко было сделать.
Под Сан-Франциско в небольшом городке есть русская православная церковь, там я принял крещение. Поскольку в течение всей жизни я был «нехристем», как говорили мама с бабушкой – отец не разрешал меня крестить. До войны об этом и думать нельзя было – церкви закрывали, священников расстреливали. Да и после войны, учась в консерватории, мы с женой рисковали, когда в Кишиневе ходили в православный храм петь. Нас могли бы выгнать из консерватории, если б узнали. Будучи на сцене артистом тоже как-то не до этого. И так получилось, что крестился я в Америке. Священник выдал мне свидетельство как крещенному в честь святого Александра Невского.
Понравилось, как там строят. Очень быстро и качественно.
Перед тем, как мы туда приехали, по Канзасу прошел торнадо, и посёлок, где жили наши родственники, был почти полностью разрушен. У наших дом был одноэтажный, он сохранился. А другие понастроили себе двухэтажные, трехэтажные дома – у них всё смело. Но им в течение месяца восстановили! Фактически заново отстроили весь поселок добротно и качественно. Так у них работает страховая компания. Но их образование меня просто удивило. Племянник работал продюсером в Голливуде. То, что он не знал наших русских писателей, это еще ладно. Но он и своих американских не знал, я ему о них рассказывал. Правда, он знал своё дело, свою работу. С духовностью у них не все хорошо. Хотя и у нас сегодня и с духовностью, и с образованием большие проблемы. Мой внук, когда зашел разговор о Хортице, это Германия, спрашивает! А дочь говорит, нет, это Белоруссия. Дочь, я понимаю, она всегда географию плохо знала, а то, что внук может искать Аргентину где-нибудь в Африке, это уже просчеты нашего образования. Но я их стараюсь воспитывать».
Трижды ефрейтор
День Победы
Мы снова собрались. Минуло столько лет!
Дела, события, болезни и утраты…
За дружеским столом весёлые дебаты
И скорбные слова о тех, кого уж нет.
Мы снова веселы, как в тот далёкий май,
Хоть голова в снегу и ломота в коленях,
Но про печурку, про смолу в поленьях
Мой старый друг тихонько запевай!
Всю войну он прошел рядовым, хотя трижды присваивали ефрейторское звание. «Когда немцы побежали, - объясняет Ким Григорьевич, - мы их не успевали догонять. И за это время несколько раз терялась моя солдатская книжка. В результате демобилизовался как рядовой. В шутку называю себя трижды
