Без лишнего не могу

Усердно изучая древо изящной словесности, я с удивлением обнаружила, что круг тем, о которых я могла бы написать, и – самое главное! – о которых мне было бы увлекательно писать, стремительно сужается. Самое главное качество пишущего человека – выносливость. Надо, чтобы жизнь пропитала тебя как губку, но не измочалила, закалила, но не ожесточила, не лишила надежды. Только тогда можно что-то сказать людям, и слова твои не будут мертвы или безнадежны.
«Писать надо так, чтобы между строчками был огонь», - говорил Сэлинджер. Это так. Писательство, даже любительское, отравляет кровь, насыщает ее кислородом  творческого жара и… «пальцы тянутся к перу, перо к бумаге». Писательство- схима, животворный огонь Прометея. А для человека самое главное – сделать что-то для другого, и знать, что дар его нужен.
Мое имя в переводе с испанского Llama – пламя, свет, сияние. Не знаю, какое наитие осенило моего дорогого папу, но, он точно угадал с именем. Говорят, темперамент человека ярче всего проявляется в музыке. Возможно, поэтому, до сих пор некоторые из ныне здравствующих моих родственников, вспоминают, с каким воодушевлением я исполняла светловскую «Гренаду».
О, это было зрелище! Четырехлетняя, с непокорными кудряшками, с горящими глазами я скандировала, отбивая такт рукой и особенно, упирая на «р»!

Пр-р-рощайте, родные, пр-р-рощайте, друзья!
Гренада, Гренада, Гр-р-ренада моя!

Ах, Михаил Аркадьевич Светлов! Не от этих ли р-р-раскатистых  «р», заглушающих звук маминого пианино, от дробной, магии ваших слов, от огненного их полета – Ах! И звезды под ногами! – мой внутренний мятеж, протест против смирения и обыденности, и, главное, - против скуки, от которой, как известно, один шаг до жестокости?!

Мы мчались, мечтая,
Постичь поскорей
Грамматику боя,
Язык батарей
Восход подымался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.

Не от этих ли завораживающих строк моя, неясная тогда еще тяга к Испании, к тем самым «лимоном и лавром» облитым ночам, к колдовским стихам Лорки, что вошли в мою жизнь чуть позже, ко всему тому, что зовется мечтой. Да, пусть сорок раз ее назовут  придуманной, оторванной от жизни, книжной, - пусть она таковой и будет, но ведь на то и мечта, чтобы к ней тянуться и чтобы была она  недостижимой!
И за этим сметающим вихрем «Гренады», ярким, на едином дыхании живущим текстом, незримо стоял маленький тщедушный человек с характерным прищуром глаз и грустной улыбкой на тонких губах. Михаил Светлов. Хороший человек. Большой поэт.
Его именем называли улицы и пароходы. Его боготворили студенты и друзья. А он оставался прежним – уважаемым, но не высокомерным, простым, но не фамильярным. Любил человека, лелея его; возвышал, но проявлял деликатность и милосердие к его слабостям. Редкий дар по нынешним временам – любить человека. Не человечество, - о, это тоже трудно, невыносимо трудно! Честь и хвала тем, кто любит человечество, радеет за него. Но отдельного человека с его слабостями, заблуждениями, дурным настроением и капризами – любить куда труднее. Человечество – все же общее понятие, а вот отдельный человек – это уже тонкая стезя; целый мир в нем и надо быть очень осторожным, чтобы не разбить его.
О каждом писателе, да и о каждом человеке, можно, пожалуй, сказать что-то определяющее, как основную черту их личности и творчества. Ну вот, с какими определениями, мы чаще всего сталкиваемся? Навскидку (проверяла специально!): Пушкин – бессмертный; Лермонтов – мрачный, трагичный; Толстой – великий; Чехов – грустный, сумеречный; Маяковский - громоподобный; Есенин – нежный; Ахматова – царственная; Цветаева – страстная; Паустовский – романтичный; Блок – возвышенный. И т.д. Это конечно, утрировано. Талант слишком масштабен, чтобы  определять его одной строкой. И все же, если бы можно было одним словом определить меру таланта и личности М.Светлова – то это слово было бы – «доброжелательность».
Как это ценно и дорого, чтобы рядом с человеком было тепло и надежно, чтобы кто-то постоянно и неизменно, желал нам добра. Не просто на словах, как клише поздравительной открытки. А тихо и бескорыстно горел за нас сердцем, каждый день, ведя незаметную, но стойкую борьбу с равнодушием, черствостью, чванством.   Помните: «Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем – кто же здесь разгонит тьму?»
Михаил Светлов (наст. фамилия Шейнкман), автор бессмертной «Гренады», «Каховки», «Итальянца» и многих других замечательных произведений, родился 17 июня 1903-го года в Екатеринославе, в бедной еврейской семье. Вовсе не был баловнем судьбы и не рос беспечным юношей. Может быть, поэтому он, с особенной трепетной влюбленностью воспевая молодежь, говорил, что для молодежи главное - «влюбленность в бой, - когда Родина в опасности, влюбленность в труд при создании нового мира, влюбленность в девушку с мечтой сделать ее спутницей всей своей жизни и, наконец, влюбленность в поэзию и искусство, которые ты тоже никогда не покинешь».
Это был по-настоящему светлый (ох,говорящий псевдоним он взял себе!) и  добрый человек, в любую минуту готовый прийти навстречу и помощь другому, не задумываясь отдать не лишнее, а последнее. Его стихотворение:

Все ювелирные магазины - они твои,
Все дни рожденья, все именины - они твои,
И всех счастливых влюбленных губы - они твои,
И всех военных оркестров трубы - они твои,
Весь этот город, все эти зданья - они твои,
Вся горечь мира и все страданья - они мои

как нельзя лучше освещает отношение М. Светлова к человеку. Он готов был отдать другу, возлюбленной все: радость, смех, песни, счастье, а себе оставлял всю горечь мира и все страданья. Любовь и интерес к людям вообще, и в частности, к молодежи была его жизненным кредо. Поэтому, наверное, он до конца своих дней, несмотря на все физические страдания, оставался молодым. Не зря он писал, что «Предел моих мечтаний, когда-нибудь читатель, наткнувшись на мою книжку стихов, поймет не только меня, но и время, в которое жил».
О своем детстве он рассказывал с неизменным лукавым юмором: «Мой отец приволок в дом огромный мешок с разрозненными томами наших классиков. Моя мама славилась на весь Екатеринослав производством жареных семечек. Книги предназначались на кульки. Я добился условия - книги пойдут на кульки только после того, как я их прочту. И тогда я узнал, что Пушкин и Лермонтов погибли на дуэли». В его комнате на стене висел единственный портрет нежно любимого им Маяковского. О Маяковском он говорил всегда с большим уважением, а о его портрете - как о единственной для него ценной вещи, с которой он никогда не расстанется. «Маяковский это мое прошлое, настоящее и будущее» - говорил он.
Вообще, добрый юмор сопутствовал ему всю жизнь, помогал выживать, и не покинул и в последние часы жизни и борьбы со страшной болезнью. Так, например, Светлов  считал, «что главный помощник воспитания - юмор». Он говорил, что «свойство всех детей - нарушать установленное». Поэтому он считал, что это нарушение надо показать в смешном виде и показать ребенку, что он в своем нарушении не столько грешен, сколько смешон». Поэтому когда его единственный сын Шурик-Сандро, (от брака с роскошной Родам Амирэджиби сестрой известного грузинского писателя Чабуа Амирэджиби) как-то выпил чернила, и все были в шоке дома, он спросил - «Ты действительно выпил чернила»? - Глупо, - если пьешь чернила, надо закусывать промокашкой».
Вот так, юмор и лукавая усмешка всю жизнь. Давайте смеяться, чтобы не плакать.
Во время (хоть он и был освобожден от военной службы) добровольцем ушел на фронт, стал работником военной прессы. Писал очерки, статьи, стихи, корреспонденции. Как-то рассказал об одном эпизоде с неизменной улыбкой: Однажды получил боевое задание командира. Когда вернулся с задания, командир ему сказал: «Говорят, что был такой огонь, что голову нельзя было поднять?» Я ответил: «Можно было поднять голову, по отдельности».
Светлов воевал на первом Белорусском фронте, где, как он говорил «совершенно непонятным образом взял в плен четырех немцев». С девятым танковым корпусом дошел до Берлина.
Рассказывал, как однажды разведчики взяли его с собой в разведку. На обратном пути они попали в артналет. Светлов вспоминал: «Я нашел недорытую ямочку. Девять десятых моего туловища было подставлено фашистской артиллерии. Когда огонь утих я поднялся и пошел к своим. И вдруг слышу - майор! А майор! - я покорно подошел. «Это правда, что Вы написали «Каховку»? - Правда. - Как же Вас сюда пускают?» Я был так взволнован, что ушел, не узнав его имени и фамилии».
Простота, скромность? О, да! Но исключительно не позволял панибратства. Известен один, ставший анекдотом случай. Как-то в ЦДЛ к нему подошел незнакомый начинающий поэт, и – то ли от лихости, то ли от смущения (синдром «храброго зайца»!) стал хлопать Светлова по плечу и развязно называть «Миша».
Светлов лучезарно улыбнулся и ответил: «Ну, что вы, молодой человек, со мной так церемонитесь? Называйте меня просто – Михаил Аркадьевич!»
В день своего шестидесятилетия в 1963-м году на юбилейном чествовании он сказал: «Хотите, я вам скажу, за что вы меня любите? - Вы меня любите за то, что я могу прожить без самого необходимого, но без лишнего не могу. Вы понимаете?»
Прошел юбилей. Светлов начал болеть. Очень болела нога. Ходил с палочкой, его без конца исследовали.
Откуда бралось его мужество? Разговоры о своем недуге он еще умел сводить к шутке. Но, увы, болел он давно, терпеливо перенося все немыслимые боли, которыми сопровождалась его болезнь (рак легких).
«Зачем, Мишенька, ты куришь? Брось, ведь это вредно тебе», - говорили ему друзья. Это было вскоре после того, как ему удалили опухоль. «Знаете, я решил, если результат анализа будет хороший - брошу. Если нет, - зачем лишать себя последнего удовольствия?»
И неистребимая доброжелательность, как яркий луч горела в нем до конца. Вспоминала одна из его давних знакомых Ю.Язвина: «Как-то еще до больницы я приехала к нему домой. Парадная дверь была отперта. Поэт сидел согбенный на кровати, опершись на палочку. Рядом с ним был какой-то мужчина. Это оказался точильщик ножей. «Покорми его, - сказал мне Миша. - И возьми в тумбочке деньги и отдай ему, у него трудная жизнь, дома больная жена и дети». Я сделала все это. Душевная щедрость его, даже в минуты своих нестерпимых болей, была у него необъятная. Для него не существовали никакие ранги. Он просто любил людей».
У Гете есть замечательное определение путей поэта: «Сначала поэт пишет просто и плохо. Следующий этап, когда он пишет сложно и тоже плохо. И наконец, вершина поэта, когда он пишет просто и хорошо».
А может, это применимо и просто к человеческой жизни? Когда все мы доходим до единственной нашей сияющей вершины, когда живем мы просто и хорошо, радуя других, и радуясь сами. Ну, просто потому, что иначе уже невозможно.
Светлов говорил: «некоторая грусть необходима веселью, как молибден стали. Хорошая грусть лучше плохого веселья. Радость не бывает в чистом виде. Настоящая радость - это гибрид прошлого с настоящим. Ничего не пережив, нельзя радоваться». Он писал: «Мне хочется, чтобы после моей смерти кому-нибудь на земле стало грустно. И чтобы этот кто-нибудь снял с полки томик Светлова и, молча,