блаженства не совершила бы я этого!
Гнев Джованни, излившись в словах, стих. Печально, но без теплоты вспомнил он о том, как нежны были их столь странные и своеобразные отношения. Они стояли друг против друга в своем глубоком одиночестве, которое неспособна была нарушить даже кипящая вокруг них жизнь. Отторгнутые от человечества, не должны ли были они сблизиться? Если они будут жестоки друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве нет у него надежды вернуть девушку к естественной жизни и вести ее, эту спасенную Беатриче, за собой! О, слабый, эгоистичный, недостойный человек! Как смел он мечтать о возможности земного союза и земного счастья с Беатриче, разрушив так жестоко ее чистую любовь? Нет, не это было ей суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии.
Но Джованни не знал этого.
- Дорогая Беатриче, - сказал он, приблизившись к девушке, которая отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь другими побуждениями. - Дорогая Беатриче, судьба наша не так уж безнадежна. Взгляни сюда! В этом флаконе заключено, как вверил меня ученый доктор, противоядие, обладающее могущественной, почти божественной силой. Оно составлено из веществ, совершенно противоположных по своим свойствам тем, с помощью которых твой отец навлек столько горя на тебя и меня. Оно настояно на освященных травах. Выпьем его вместе н таким образом очистимся от зла.
- Дай мне его, - сказала Беатриче, протягивая руку к серебряному флакончику, который Джованни хранил на своей груди. И добавила странным тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий!
В то мгновение, когда она поднесла флакон Бальони к губам, в портале появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану. При взгляде на юношу и девушку на бледном лице его появилось торжествующее выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь посвятившего созданию произведения искусства и наконец удовлетворенного достигнутым. Он остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми, как будто испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу.
- Дочь моя! - произнес Рапачини. - Ты более не одинока в этом мире. Сорви один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь своей сестрой, и вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить ему вред. Моя наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится к вам приблизиться, но любящие друг друга.
- Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку к своему сердцу, - зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару? Зачем вы сделали меня такой несчастной?
- Несчастной? - воскликнул Рапачини. - Что ты хочешь этим сказать, глупое дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед которым бессильно любое зло, значит быть несчастной? Несчастье - быть способной одним дыханием сразить самых могущественных? Несчастье - быть столь же грозной, сколь и прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед злом?
- Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, - пролепетала Беатриче, опускаясь на землю, - но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не осквернят моего дыхания. Прощай, Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на сердце, но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей природе больше яда, чем в моей!
Как яд был жизнью для Беатриче, чья телесная природа была изменена искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью. И несчастная жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца и своего возлюбленного.
В эту минуту профессор Пьетро Бальони выглянул из окна и голосом, в котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому:
- Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?
Перевод с английского Р. Рыбаковой
Цит. по книге: Натаниель Готорн, Новеллы, Изд-во "Художественная литература", Москва—Ленинград, 1965
Хестер Холланд
Дорнер Кордиантус
С первых дней нашей дружбы с Дорнером, когда мы еще оба были выпускниками колледжа, его сознательная жизнь была посвящена служению науке.
Дорнер был страстным палеоботаником и его страсть к исследованиям жизни вымерших растений можно было сравнить разве что с увлечением археолога, изучающего останки древних мумий. Как истинный ученый, он готов был пойти на любые лишения и подвергнуть себя любым опасностям ради совершения новых открытий. Его письма приходили ко мне из самых дальних уголков мира, где он находился в тот или иной период жизни, врубаясь в скалы в поисках ископаемых останков неизвестных дотоле доисторических растений.
Его дом в графстве Суррей, где он обитал со своим старым слугой в те редкие моменты жизни, когда не путешествовал, был сплошь уставлен громоздкими шкафами, в которых хранилась его великолепная коллекция природных аномалий и экземпляров редких растений. Помимо чисто ботанических редкостей в комнатах расположился целый музей редких морских ракушек, странного вида насекомых, осколков странных образцов геологических пород, и всяких там диковинных божков и идолов. Мне не раз доводилось проводить там свои выходные, и я с удовольствием погружался в эту атмосферу неизведанного, бродя по комнатам и вглядываясь во все эти курьёзы природы. В те минуты я от всей души завидовал человеку, отдававшему время занятиям, которые казались мне куда более интересными, чем моя работа на бирже.
Однако, достигнув сороколетнего возраста, Дорнер так и не осуществил своей главной мечты. Когда я, бывало, заезжал к нему домой из Лондона, мы обычно спускались в его очаровательный сад и бродили там, обсуждая его наболевшие вопросы.
- Уверен, — говорил он, возбужденно размахивая руками, — что наступит день, когда люди найдут ископаемые семена, способные к плодоношению. И тогда мы увидим, как выглядели растения в доисторическую эпоху.
Мы с ним уже столько раз спорили на эту тему, что я не мог удержаться, чтобы не съязвить по этому поводу.
- И, конечно, семя, миллионы лет замурованное в камне, вдруг само возьмет и прорастет? Неужели, вы действительно верите в это? С тем же успехом можно искать заснувшего динозавра. Кроме того, семена прозревают, находясь в земле, а не на ветке растения, а в те времена было так жарко, что они наверняка успели пустить корни и погибнуть.
На что он в качестве аргумента выставлял случай с лягушкой, которую удалось оживить после того, как она провела несколько веков, замурованная в каменном склепе.
- Так то ж, рептилия, - парировал я, - а мы говорим о растениях.
У Дорнера на этот счет была своя теория. Он считал, что растения являются недостающим звеном в цепи между человеком и остальным живым миром, утверждая, что по своим функциям они во многом идентичны человеку.
- Они никогда не ползали на брюхе, как животные. Я думаю, между ними и нами есть определенная связь.
- А интересно, куда же делись наши корни? – продолжал подшучивать я.
- Да будет вам известно, что некоторые растения прекрасно обходятся и без корней, - парировал он. – Они существуют исключительно за счет потребляемого листьями воздуха.
Однажды, сидя вечером в саду накануне отъезда в очередное дальнее путешествие, он вдруг прервал молчание неожиданной фразой:
- А знаешь, я думаю, в легенде о мандрагоре есть доля истины.
- Это вы о том, что она, говорят, пищит, когда ее вытаскивают из земли?
- Мандрагора вопит от ужаса, когда ее вырывают с корнем, а ее корень напоминает очертания человеческой фигуры. Ты разве не видишь здесь связи с рассказом Данте о свободных людях в аду (о душах неприкаянных праведников, зависших в преддверии Ада (?), прим. перев. ) или изображением человека в виде дерева с расходящимися ветвями, фигурирующим среди магических символов индейцев майя?
- Не понимаю, к чему ты клонишь. Ведь, это — всего лишь аллегории.
- В корне всякой аллегории спрятана истина. Это уже не раз было доказано на опыте. И все-таки. Ведь, есть же насекомоядные растения, или растения, способные передвигаться по земле, растения с такой же системой пищеварения, как и у человека.
- Ну и что из этого? – недоумевал я.
- А то, что миллионы лет назад, в какой-нибудь период, предшествующий глобальной катастрофе, уже могло появиться растение, полностью оторвавшееся от почвы. И жившее исключительно на кислороде воздуха, как и мы теперь.
- Что-то вроде эмансипированного кочана капусты, - подтрунивал я. Но подшучивать над Дорнером было бесполезно: на него шутки совершенно не действовали. Стоило ему сесть на своего любимого конька, и он становился как ребенок и только весело ухмылялся в ответ на мои шпильки.
На следующий день я проводил его в дальнюю поездку в Индию, где ему предстояло возглавить экспедицию, направляющуюся в малоизвестную область загадочной земли Гондваны, в которой по слухам сохранились многочисленные образцы членисто-стебельных, голосеменных папоротников флоры пермского периода. Стоя на палубе отплывающего судна и махая нам рукой на прощание, Дорнер и сам был похож на странное растение: длинный, тощий, как ствол бамбука, в одной руке альпеншток, в другой — два зеленых сачка для бабочек. Спустя несколько месяцев от него пришли первые письма. Экспедиция обнаружила великолепные образцы глоссоптериса — ископаемого папоротника, — и останки каких-то доселе неизученных доисторических растений. Там были удивительные приключения, встречи со змеями, гориллами и т.д.
Затем корреспонденция прекратилась, и от него долго не было никаких известий до тех пор, пока однажды утром не пришла телеграмма из какой-то альпинистской базы, затерянной в предгорьях Гималаев. Это было вполне в духе Дорнера, который всегда, когда ему не терпелось сообщить мне сто-то важное, переключался с почты на телеграф. И действительно, его сообщение было в высшей степени интригующим, даже для таких профанов в палеографии, как я:
"Срочно возвращаюсь Лондон. Обнаружил явно плодоносящее семя. Отплываю Синай 26 июня. Дорнер".
Я сразу понял важность его открытия. До сих пор ни одно из найденных в горной породе семян не было способно к плодоношению. Если это семя проявит признаки жизни, мы увидим растение, существовавшее в те далекие времена, о которых можно только догадываться. Я встретил Дорнера по его прибытии в Англию и мы сразу же отправились к нему домой. Он выглядел усталым и похудевшим, но в его глазах, как и прежде, горел огонь страстного исследователя. Мы просидели всю ночь в его маленьком кабинете, пока он рассказывал мне о
