Корни зла

Неужели ты уже сделался так ядовит, что твое дыхание смертельно даже для этого ядовитого существа?
В это мгновение из сада послышался мелодичный голос, полный нежности:
- Джованни, Джованни! Час нашей встречи наступил, а ты медлишь! Спустись вниз - я жду тебя.
- Да, - произнес вполголоса Джованни, - она единственное существо, которое мое дыхание неспособно убить. Хотел бы я, чтобы это было иначе.
Он поспешил вниз и спустя мгновение смотрел уже в ясные и любящие глаза Беатриче. Еще минуту назад его гнев и отчаяние были так велики, что, казалось, он не желал ничего другого, кроме возможности умертвить ее одним своим взглядом. Но в ее присутствии он поддавался влияниям слишком сильным, чтобы от них можно было отделаться в одно мгновение. Это были воспоминания о ее нежности и доброте, которые наполняли его душу каким-то неземным покоем; воспоминания о святых и страстных порывах ее чувства, когда чистый родник любви забил из глубин ее сердца, воочию являя умственному взору Джованни всю свою хрустальную прозрачность, - воспоминания, которые, умей он их только ценить, показали бы ему, что все уродливые проявления тайны, окутывавшей девушку, были химерами и какая бы завеса зла ни окружала ее, Беатриче оставалась ангелом. И все же, хотя и неспособный на такую возвышенную веру, он невольно подчинялся магическому влиянию ее присутствия. Бешенство Джованни утихло и уступило место глухому бесчувствию. Беатриче со свойственной ей душевной чуткостью сразу поняла, что их разделяет мрачная, непроходимая бездна. Они долго бродили по саду, грустные, молчаливые, и наконец подошли к фонтану, посреди которого рос великолепный куст с пурпурными цветами. Джованни испугался той чувственной радости и даже жадности, с какой он начал вдыхать его пряный аромат.
- Беатриче, - резко спросил он, - откуда появилось это растение?
- Его создал мой отец, - спокойно ответила она.
- Создал! Создал! - повторил Джованни. - Что ты хочешь этим сказать, Беатриче?
- Моему отцу известны многие тайны природы, - отвечала девушка. - В тот час, когда я появилась на свет, из земли родилось и это растение, произведение его искусства, дитя его ума, в то время как я - лишь его земное дитя. Не приближайся к нему! - воскликнула она с ужасом, заметив, что Джованни сделал движение к кусту. - Оно обладает свойствами, о которых ты даже не подозреваешь! Я же, дорогой Джованни, росла и расцветала вместе с ним и была вскормлена его дыханием. Это была моя сестра, и я любила ее как человека, ибо - неужели ты не заметил этого? - надо мной тяготеет рок!
Тут Джованни бросил на нее такой мрачный взгляд, что Беатриче, задрожав, умолкла. Но, веря в его нежность, она покраснела от того, что на мгновение позволила себе усомниться в нем, и продолжала:
- Моя участь - результат роковой любви моего отца к науке. Она отделила меня от общества мне подобных. До той поры, пока небо не послало мне тебя, любимый, о, как одинока была твоя Беатриче!
- Такой ли ужасной была эта участь? - спросил Джованни, устремив на нее пристальный взгляд.
- Только недавно я поняла, какой ужасной она была, - ответила она с нежностью. - До сей поры сердце мое было в оцепенении и потому спокойно.
Долго сдерживаемая ярость прорвалась сквозь мрачное молчание Джованни, подобно молнии, сверкнувшей на покрытом тучами небе.
- Проклятая богом, - вскричал он с ядовитым презрением, - найдя свое одиночество тягостным, ты отторгла меня от жизни и вовлекла в свой адский круг?
- Джованни... - только и смогла вымолвить Беатриче, устремив на него взгляд своих больших и ясных глаз. Она еще не осознала всего значения его слов, но тон, которым он произнес их, как громом поразил ее.
- Да, да, ядовитая гадина! - продолжал он вне себя от гнева. - Ты добилась своего и заклеймила меня проклятием. Ты влила яд в мои жилы, отравила мне кровь и сделала из меня такое же ненавистное, уродливое и смертоносное существо, как ты сама, отвратительное чудовище! А теперь, если наше дыхание одинаково смертельно для нас, как и для всех других, - соединим наши уста в поцелуе ненависти и умрем.
- Что со мной? - со стоном прошептала Беатриче. - Святая мадонна, сжалься над моим разбитым сердцем!
- И ты еще молишься? - продолжал Джованни все с тем же дьявольским презрением. - Разве молитвы, срывающиеся с твоих уст, не отравляют воздух дыханием смерти? Что ж, хорошо, помолимся, пойдем в храм и опустим свои пальцы в чашу со святой водой у входа! Те, кто придет после нас, падут мертвыми, как от чумы. Мы можем еще осенить воздух крестным знамением - изображая рукой своей священный символ, мы посеем вокруг себя смерть!
- Джованни, - ровным голосом произнесла Беатриче, скорбь которой приглушила ее гнев. - Зачем соединяешь ты меня и себя в этих ужасных проклятиях? Ты прав, я чудовище, но ты? Что тебя держит здесь, почему, содрогнувшись от ужаса при мысли о моей судьбе, не оставляешь ты этот сад, чтобы смешаться с себе подобными и навсегда забыть, что по земле ползает такое чудовище, как бедная Беатриче?
- И ты еще притворяешься, что ничего не знаешь? - грозно спросил Джованни. - Взгляни - вот какой силой наградила меня чистая дочь Рапачини!
Рой мошек носился в воздухе в поисках пищи, обещанной им ароматом цветов рокового сада. Они вились и вокруг головы Джованни, по-видимому привлеченные тем же ароматом, какой влек их к кустам. Он дохнул на них и горько улыбнулся Беатриче, увидев, что по меньшей мере дюжина маленьких насекомых мертвыми упала на землю.
- Теперь я вижу, вижу! - воскликнула Беатриче. - Это все плоды страшной науки моего отца. Я непричастна к этому, нет, нет! Я хотела только одного - любить тебя, мечтала побыть с тобой хоть недолго, а потом отпустить тебя, сохранив твой образ в сердце. Верь, мне Джованни, хотя тело мое питалось ядами, душа - создание бога, и ее пища - любовь. Мой отец соединил нас страшными узами. Презирай меня, Джованни, растопчи, убей... Что мне смерть после твоих проклятий? Но не считай меня виновной! Даже ради вечного блаженства не совершила бы я этого!
Гнев Джованни, излившись в словах, стих. Печально, но без теплоты вспомнил он о том, как нежны были их столь странные и своеобразные отношения. Они стояли друг против друга в своем глубоком одиночестве, которое неспособна была нарушить даже кипящая вокруг них жизнь. Отторгнутые от человечества, не должны ли были они сблизиться? Если они будут жестоки друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве нет у него надежды вернуть девушку к естественной жизни и вести ее, эту спасенную Беатриче, за собой! О, слабый, эгоистичный, недостойный человек! Как смел он мечтать о возможности земного союза и земного счастья с Беатриче, разрушив так жестоко ее чистую любовь? Нет, не это было ей суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии.
Но Джованни не знал этого.
- Дорогая Беатриче, - сказал он, приблизившись к девушке, которая отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь другими побуждениями. - Дорогая Беатриче, судьба наша не так уж безнадежна. Взгляни сюда! В этом флаконе заключено, как вверил меня ученый доктор, противоядие, обладающее могущественной, почти божественной силой. Оно составлено из веществ, совершенно противоположных по своим свойствам тем, с помощью которых твой отец навлек столько горя на тебя и меня. Оно настояно на освященных травах. Выпьем его вместе н таким образом очистимся от зла.
- Дай мне его, - сказала Беатриче, протягивая руку к серебряному флакончику, который Джованни хранил на своей груди. И добавила странным тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий!
В то мгновение, когда она поднесла флакон Бальони к губам, в портале появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану. При взгляде на юношу и девушку на бледном лице его появилось торжествующее выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь посвятившего созданию произведения искусства и наконец удовлетворенного достигнутым. Он остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми, как будто испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу.
- Дочь моя! - произнес Рапачини. - Ты более не одинока в этом мире. Сорви один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь своей сестрой, и вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить ему вред. Моя наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится к вам приблизиться, но любящие друг друга.
- Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку к своему сердцу, - зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару? Зачем вы сделали меня такой несчастной?
- Несчастной? - воскликнул Рапачини. - Что ты хочешь этим сказать, глупое дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед которым бессильно любое зло, значит быть несчастной? Несчастье - быть способной одним дыханием сразить самых могущественных? Несчастье - быть столь же грозной, сколь и прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед злом?
- Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, - пролепетала Беатриче, опускаясь на землю, - но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не осквернят моего дыхания. Прощай, Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на сердце, но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей природе больше яда, чем в моей!
Как яд был жизнью для Беатриче, чья телесная природа была изменена искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью. И несчастная жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца и своего возлюбленного.
В эту минуту профессор Пьетро Бальони выглянул из окна и голосом, в котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому:
- Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?

Перевод с английского Р. Рыбаковой
Цит. по книге: Натаниель Готорн, Новеллы, Изд-во "Художественная литература", Москва—Ленинград, 1965
 
Хестер Холланд
Дорнер Кордиантус

С первых дней нашей дружбы с Дорнером, когда мы еще оба были выпускниками колледжа, его сознательная жизнь была посвящена служению науке.  
Дорнер был страстным палеоботаником и его страсть к исследованиям жизни вымерших растений можно было сравнить разве что с увлечением археолога, изучающего останки древних мумий. Как истинный ученый, он готов был пойти на любые лишения и подвергнуть себя любым опасностям ради совершения новых открытий. Его письма приходили ко мне из самых дальних уголков мира, где он находился в тот или иной период жизни, врубаясь в скалы