О егере и одеревеневшем

*  *  *

Вилару ещё шестнадцать не исполнилось, а он сбежал в Южную марку, чтобы вступить там в егерский полк и охранять границы Империи. Он, правда, быстро вернулся обратно в Крир, и снова стал мальчиком на побегушках в трактире Шлигеля, своего дядьки - но уже на особых правах. Вилара теперь не лупили и называли "воякой", а не "малявкой", хоть парень так и не добрался до вербовочного пункта - он вообще в Южную марку, если быть честными, не попал. Вилар дошёл до границы уезда, подержался за межевой столб и развернулся назад, подумав вдруг, что его дядька уже стар, детей у него нет, и трактир, если что, перейдёт в наследство ему, племянничку.
Конечно, сразу домой он не пошёл, помотался с недельку по окрестным деревням, воруя морковку и огурцы у крестьян. Там Вилара потрепала какая-то старая собака, а когда он вернулся к дядюшке, то получил взбучку и от него.
Разливая пиво по грязным кружкам, Шлигель всем и каждому рассказывал, что его племянник служил три дня в егерском полку, но был откомандирован обратно в связи с непроходимой глупостью. Вилар слушал дядюшку и молчал, но на вопросы о своей "службе" отвечал охотно, описывая, главным образом, мундиры егерей - которые видел только на картинке в журнале "Имперская армия".
"Что поделать, - говорил Шлигель, - голова у этого придурка из такого крепкого дерева, что её и саблей не разрубишь - вот он и запомнил только галуны да пуговицы".
Вилар только усмехался, а посетители трактира, в глаза не видевшие ни Южную марку, ни егерские полки, хлопали его по спине и называли его "бравый солдат" и "вояка". Постойте-ка - в словах их, помимо иронии, кажется, проскальзывает настоящее уважение. Ну какой же, чёрт возьми, мальчишка, прислуживающий в трактире, может похвастаться тем, что его уважают?.. Главное, чтобы через Крир не проезжал никто из настоящих егерей. Главное, чтобы ни один егерь не остановился в трактире Шлигеля.

*  *  *

Один человек в минуту дикой жажды выпил глоток нечистой болотной воды, и поскольку ему не сделалось дурно ни сразу после, ни по прошествии некоторого времени, совсем об этом забыл.
Но колени его, локти и костяшки пальцев стали трескаться и грубеть, пока не замшели, и суставы начали скрипеть и сгибаться всё трудней и трудней, хотя человеку этому не было ещё тридцати лет.
Нельзя было, правда, сказать, что этот человек стал совсем уж напоминать старика, ведь на лице его почти не было морщин, кроме тех, что соответствовали его истинному возрасту. Однако он стал туг на ухо, глаза его впали и покрылись бельмами, а шея искривилась вбок. Борода его и волосы позеленели. Кожа загрубела и стала такой твёрдой, что он не чувствовал ни уколов, ни тычков. Страшней то, что человек этот перестал чувствовать вообще.
Никто не знал, что с ним, но никто и не хотел знать, потому как человек этот всегда был нелюдим и жил на отшибе.
С каждым днём члены его сковывало всё сильнее, и двигался он медленней и медленней, пока не застыл совсем в дверном проёме своей лачуги, пытаясь найти спасение, и только глаза его вращались в глазницах некоторое время.
Из трещин на локтях и костяшках пальцев полезли зелёные ростки. Птицы свели гнездо на правом плече, возле его кривой шеи. Локоть его прирос к дверному косяку и пустил корни.
В девять недель человек этот, выпивший нечистой болотной воды, совершенно превратился в дерево.
Через десять лет от него как человека ничего не осталось - корни, проросшие из его утробы, из его кровеносных сосудов, из его мозга, разодрали его на части.
До сих пор на окраине Д. можно видеть его кривую лачугу с уродливой чёрной корягой, вросшей в дверной проём. На коряге этой ещё можно найти выцветший лоскут одежды величиной не более спичечной коробки.