Сожги свой дом

«16.  Нет нерушимых заветов, ни тех, что от меня, ни  тех, что от пророков.
     17.  Кто убивает во имя правды или хотя бы верит в свою правоту, не знает вины.
     18.  Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати небесной.»
(Хорхе Луис Борхес. Фрагменты апокрифического Евангелия, пер. В.Алексеева.)

      ПРОЛОГ

В жаркой ночи степь кажется безразмерной, только небо раскидывает над ней свой игольчатый шатер, исчерканный метеорами. От огромной пустоты становится не по себе; кажется, что она дышит, и ты притаился на могучей груди спящего великана.
В ночной степи теряются звуки. Бывает иногда что-то видно: то по проселочной дороге катится клубок света от фар, то на пути черным призраком возникнет приземистое деревце, милое и безобидное днем, но пугающе уродливое ночью; внезапно надвинется приовражный холм, а тут и деревня, дома, окошки иногда теплятся за занавесками, если не слишком поздно. А звуков нет; даже идущего рядом человека порой приходится переспрашивать.
Это таинственно.
Еще таинственнее и красивее бывает, когда случается пожар. Огонь в степи и днем издалека заметен, но по-другому: столб дыма, и черного, и белого, ну прямо как случается иногда на площади святого Петра, но здесь не может быть никаких Habemus Papam; в безветренную погоду он клубами устремляется ввысь и чадит, будто выпущенный из чрева паровоза, и он гораздо гуще, чем жиденькая струйка, которая несколько раз в столетие тянется из печи Сикстинской капеллы.
Ночью же дым незаметен, зато видно само пламя, даже если оно находится во многих километрах от наблюдателя. Виден очаг возгорания — яростный, слепящий, видно, как беснуются языки огня, то взметываются ввысь, то припадают к земле, и — странное дело — они ничего не освещают, ночь от огня становится лишь темнее. Величественное и страшное зрелище.
Такое зрелище можно было увидеть из степи в одну августовскую ночь, когда звезды на небе особенно ярки. Собственно, сначала по дороге проскользнули тени, кто-то приглушенно свистнул, что-то звякнуло и тени кинулись врассыпную, их мгновенно поглотила тьма, и сразу вспыхнул забор в нескольких местах, и сразу — мощно, выкинув сноп искр, пламя перекинулось на дом, и дом вмиг объяло огнем. Как красиво это выглядело из степи!
Дом в пламени проступал, как призрак, он таял, становился все прозрачнее, до поры, впрочем, сохраняя контур; днем он был скучным, приземленным, а теперь приобретал величие уходящего в небытие.
Пламя в этот раз прогнало ночь; она быстро потеряла глубину и бесконечность. Стали слышны звуки: зазвенело стекло, у соседей захлопали двери, первыми залаяли собаки, а потом уже закричали люди, и один крик оказался громче остальных. Побежали, полуодетые, с ведрами, тянули шланги. Огонь злобно зашипел, окутался паром, спрятался в нем. Стало шумно и суетно.
Через минут пятнадцать приехали пожарные и окатили участок широкой струей воды, раз, другой, третий, и огонь умер, прожив очень короткую, но яркую жизнь, но и дома уже не было: пламя, умирая, забрало его с собой, выполнив то, зачем появилось на свет. Скорая забрала тело хозяина, некоторое время по пепелищу ходили с фонарями, и все затихло до уже недалекого утра. Ночь не нашла поводов для возвращения и зажгла полоску холодного рассвета над далекими горами, прорисовав в наполненном гарью воздухе поросшие лесом вершины.
Вспоминая эти события, один человек через несколько лет подумал, что в городе пожар выглядит гораздо скучнее и обыденнее. Никакого величия.
В городе никогда не бывает темноты, даже на окраинах; в нем хаос — это стиль жизни, и в этом хаосе случается такое количество событий, что горожанина трудно чем-либо по-настоящему удивить. Пожар — уж точно не тема для разговоров, в лучшем случае о возгорании сообщат в хронике, и забудут. Ну, может еще некоторое время станут говорить: «Это было в тот год, когда Колька погорел», но и эта временная привязка быстро отпадет. Горожане — существа равнодушные, и память у них короткая.
Тот, второй пожар, свидетелем которого ему случилось стать в городе, так и не был замечен общественностью; в тот год событий, право, хватало, их даже насыпалось многовато, как говорится, через край, и они приобрели характер столь глобальный, что какой-то мелкий пожар, конечно же, ни при каких обстоятельствах не мог оказаться достойным остаться в истории. Пепелище на другое лето поросло свежей травой, а на третье участок купили и построили на нем другой дом. А коли так, и говорить об этом не стоит.
Люди погрязли в своих делах, разъехались кто куда, да и о плохом вспоминать никто не любит. Он и сам не любит об этом вспоминать. Он вообще старается жить без воспоминаний. Так, накатывает иногда слабость, а вообще глупости все это, глупости, и ничего больше. Нечего там вспомнить, если подумать как следует. Нечего и некого.
Такие дела.

        ПОЖАР ПЕРВЫЙ

«Он лжет! И теперь мы знаем, что он лжет! Он вовсе не великолепное и не какое-либо другое наше воплощение. Он не друг нам, не сын, не брат».
(Томас Вулф. «Домой возврата нет»)

Бабка Марья умерла несколько лет назад, а дед Лексей до сих пор каждое воскресенье требует, чтобы его на могилу возили. За 80 лет человеку, а угомону на него нет. Собирает в сумку шкалик, инструмент садовый —  и едут. Раньше его сыновья и внуки возили, можно сказать, график разработали: одну неделю старшой везет, Владислав Алексеевич, следующую — Иван Алексеевич, после черед Ильи, сына старшого, а последнюю неделю месяца Олег Иванов за баранку садится. Теперь график сбился, дед ополоумел, к соседям пристает, жить мешает. Те ворчат, но везут, жалко же старика, один теперь остался.
Кладбище далеко, у гор. Надо проехать квартал, пересечь реку, разделяющую город пополам, распугать на центральной улице голубей - и до окраины, а там уж на шоссе, которое на райцентр. Дороги плохие, бензин все дорожает, так что деда-то поругивают.
- Ты хоть раз в месяц езди, - говорят, - а то всем кварталом на тебя ишачим. Куда ты спешишь, успеешь еще на кладбище-то, а бабке твоей все равно.
Дед Лексей маленький, шустрый еще, бороду отрастил, а подстричь некому, сам режет. Трясет своими клочьями, губы жует, кулачком сухим — кожа да кости — воздух рассекает:
- Давай.... Давай, попрекай старика. Душа горит! Нешто вы понять можете, с бабкой поговорить надо. С вами разговаривать без толку, с бабкой увидеться хочу.
Делать нечего, сажают в машину, кто посвободней. Все наперед знают, что будет: приедут на кладбище, дед свой сверток вынет, закряхтит, поковыляет, мусор приберет. Аккуратно он бабкину могилу содержит, не отнять: цветочки у него там растут, сорняка не допускает. У других все запущено, некоторые могилы совершенно бурьяном заросли, а у бабки Марьи чисто. Старшой деду там скамеечку вкопал, так дед уборку закончит, сядет, бутылку вынет, выпьет и давай затирать. Сидит, то на горы взглянет, то на могилу смотрит, и бурчит что-то под нос, только отдельные слова разобрать можно:
- Сыне... воевал... завод... пенсия... закрыли... урожай.
Пока все не выпьет, не встает, иногда глаза только отирает рукавом грязноватой рубашки, и дальше заводит:
- Бабка... сыне... сыне... завод...
Когда он становится совсем слезлив, можно забирать. В принципе, ждать не долго, час максимум. Усаживают его в машину, едут обратно в город. По дороге можно заехать на рынок, а то и языком почесать со знакомым, если доведется встретить: спит старик, утихомирился.

Город пыльный, и река пыльная, и не скажешь, что с гор течет, разве что даже летом холодная. Островов понаделала, вокруг них вода и стоит, не двинется, затоны мутные, а рыба в них крупная живет. Удить здесь хорошо, только к воде трудно подобраться — все кустарником заросло и берега заболочены. Несколько тропок протоптано, молодежь пьет в кустах по вечерам, парочки туда шастают, а в утреннем тумане, по пояс, рыбаки.
Лет десять назад власти придумали: обозвали эту местность парком, денег на зеленую зону выделили, смастерили ограду.
Ограду три раза ставили, и все три раза уже на следующий день ее расхватывали на металл. Остались одни бетонные столбики: они вкопаны глубоко, замаешься вытаскивать, да и если рассудить, в хозяйстве такое без надобности, разве что забор подпереть, так и без них найдется чем. К остальному обустройству даже не приступали, лишь гору земли зачем-то привезли на двух самосвалах, выделенных комбинатом ЖБК, сбросили у обочины, так и растеклась постепенно эта гора глинистыми ручейками по кварталу. А слово осталось, повадились кустарник прибрежный парком называть. «Пойдем, Ленка, в парк вечером», - парень говорит, та и краснеется, глаза на него блестящие поднимает, а в них радость огромная: любит! В парк зовет!
Река, бывает, сильно разливается, топит частный сектор. Хотели этот частный сектор отселить, но жители вдруг вздыбились, хотя в основном народ здесь живет мирный, протестной активности никакой сроду не наблюдалось.
Да и то сказать: предлагали вместо своего дома квартиры в отдаленном поселке у сахарозавода, у сопок, а там что? А там, считай, уже другой город, час езды на автобусе по голой степи, пока доберешься, пылищи наглотаешься. Магазинов почти нет, кино нет, церкви нет. К тому же ездили смотреть, выяснили, что закончен  только один дом, трехэтажный; квартиры в нем махонькие и текут - и по стенам течет, и по потолку разводы. Коряво дом построили.
Настаивать власти не стали, махнули рукой, пусть, мол, бултыхаются в своей мутной водице. Все остались при своих и вздохнули с облегчением.

Город не маленький, рос с того места в излучине реки, где его поселенцы основали, да и вырос. Пешком можно обойти, но долго, часа два займет. В центре — церковь Покрова с двумя приделами, желтенькая, как картинка, с приземистой белой колокольней и вся в березах, и дом причта тоже в березах. Рядом — автовокзал, шумный, с огромной яминой перед въездом, и на весь город бензином несет. От него по центральной улице вдоль тополей разбегаются несколько купеческих особняков, предмет особой гордости: мы, мол, не просто так живем, мы - с историей! В одном из них, большом, с колоннадой, устроилась администрация, и у входа почему-то две пушки стоят времен войны. В другом — красного кирпича, затейливой архитектуры, с башенками (прихоть вдруг разбогатевшего купчишки), филиал краевого вуза. А остальные домики - советские, однотипные, в три, в пять этажей, и быстро сменяются частной деревянной застройкой.
Вот и райончик заречный — три пятиэтажки блочные, а вокруг деревянные домики рассыпаны, бардак, никакого плана. Вдоль пятиэтажек асфальт положили, это считается улица, даже автобус ходит раз в час. Дальше уже закоулочки хитро вьются.
Чтобы до деда Лексея добраться, к примеру, надо от первой пятиэтажки на колею повернуть направо, потом в проем между заборами, и два еще участка объехать (обязательно собаки облают, но бояться не надо, они только брехать горазды), а там и дедова хата. Свои дорогу найдут, а чужим здесь делать нечего.
Дом у деда, видно, когда-то крепким был. Бревна могучие, старые, вроде как еще от поселенцев остались. Позади стена от мха в зелень отдает, кое-где между бревнами трава проросла, а спереди дом когда-то был крашеный, да вся краска клочьями слезла,