Сожги свой дом

даже не поймешь, какой цвет.
По кромке крыши узорчье тянется строгое, простенькое: незатейливые висюльки. Они совсем одряхлели, надо бы давно сбить, да рукой махнули на эту ерунду: сами отвалятся. И точно, падают, после каждой зимы их все меньше.
Дом большой, но по окна в землю врос таким образом, что ставни не открываются, земля мешает. Сыновья предлагали это гнилье снести к чертовой матери, построить новый, по примеру соседа, хохла Кольки. Тот целый дворец отчебучил лет семь назад из кирпича: подвал, терраса, второй этаж с балконом, все дела. Вот в это строение пальцем и тыкали, уговаривали:
- Гляди, старый, красота какая. Все блестит, сверкает, людей позвать не стыдно.
Дед упрямством своим известен на весь город, заблажил:
- Не надо мне такого, - кричал, - духа в нем нет. Придумали, что это за материал - кирпич, даже пахнет противно. Дом из дерева должен быть. Нешто вы понять можете...
Деда оставили в покое, ему тут доживать. Сыновья несколько десятков лет как разъехались. Старшой, Владислав Алексеевич - в райцентре уважаемый человек, депутат местного заксобрания, руководит каким-то комитетом. Иван здешний, но тоже в люди выбился, начальник автобазы. Он в центральном районе обосновался, недалеко от церкви квартиру получил еще во время перестройки в единственной в городе девятиэтажке. Если бы ставни у деда Лексея открывались, можно было бы ее из окна увидеть.

Пока была жива бабка Марья, правило соблюдали: по выходным вся семья у деда собиралась. Дом всех вмещал. Топили баню, парились по субботам, потом ужинали все вместе, выпивали немного, рассказывали, как у кого дела идут. Долго этой традиции придерживались.
Сыновья всегда приезжали исправно, разве что работа старшому помешает или кто на отдых далеко уезжал летом, а внуки стали манкировать. Ну, Илья — офицер, служба — дело такое, не всегда вырваться удается; а Олежек, младший, как ему двадцать минуло, закочевряжился. Парень видный, да деда с бабкой стал избегать, очень неохотно навещал. Бывало, заскочит на пару минут, заорет от ворот:
- Эй, старые, вы тут живы еще?
Пройдет по двору без интереса, а за забором уже машина гудит: дружки. Бабка Марья переживала, скучала, но все говорила:
- Ничего, ничего, Олег молодой, пусть гуляет. Ещщо успеет мальчик впрячься-то, успеет.
Олег к делу никакому после школы не приспособился, в армию его не взяли (Иван уступил мольбам жены и дал в военкомате, кому чего причиталось), в вуз не прошел. Устроили было его на завод, так напился и прогулял смену, а потом полаялся с мастером. Вот и ходил парень перекати-поле, пьянка, девки, гулянки, драки. Матери с отцом последнее время говорил, что занимается бизнесом.
И правда, в денежном отношении Олег стал быстро самостоятельным. У начальника автобазы семья вообще не бедствовала, но сын деньги родительские брал, да к своим прикладывал, получалось солидно.
Илья на побывку приезжал, бывало, так родственнику своему двоюродному выговаривал — офицер, не терпел беспорядка:
- Ты когда за ум возьмешься? Разгильдяй, ничего делать не можешь.
- А ты что, учить меня приехал? - скалился нетрезвый Олег. - Прикажешь, может, чего? Ты вон капитан, что тебе это дает, а? Ну? Бабло? Или ты крутой? Чего молчишь?
Илья пару раз дал Олегу по-родственному оплеух, поэтому с некоторых пор братья — Слава и Иван — сажали домочадцев по разные стороны стола. Но вообще ладно жили, бабку с дедом любили. Люди завидовали: семья большая, такие не пропадут, знатное семейство.
Хорошо жили, крепко. До недавнего времени.

Бабка Марья темная была, неграмотная, едва-едва читать и писать умела, а двоих детей подняла. За это ее уважали сильно. Уважали также и за то, что жила тихо и в жизни ни одному человеку ничем не помешала. Бабка умерла так же: уснула вечером, а утром уже холодная была. «Счастливая», - шептались соседки, - «так праведницы умирают».
Дед все похороны промолчал, только голова тряслась мелко-мелко, так и трясется до сих пор. Ни слова не сказал, видать, горло перехватило,только один раз прошептал: «Нешто вы понять можете...» Он, бывало, Марью изругивал, да редко, сильно ее любил. Как женился на ней, так и прожили всю жизнь рядышком.
- Трудно теперь старику будет, - сказал Слава брату.
- Всем будет нелегко, - помолчав, откликнулся Иван. Он с утра был весь какой-то осевший, тоже слова из себя по капле выдавливал. Может, уже знал чего-то, слухи ведь быстро ходят, быстрее следователя.
Похоронили бабку в субботу, сделали поминки, все честь по чести. Много народу собралось: соседи, да с города пришли. Марью за хорошего человека почитали, такого обязательно проводить в последний путь требуется.
А на следующей неделе Ивана арестовали.
Слава тотчас же приехал из райцентра, но сделать уже ничего не успел: все было железно задокументировано. Взяли прямо на рабочем месте, с мечеными деньгами в руках. Взятки, поборы с подчиненных. Газеты разразились красочным репортажем о борьбе с коррупцией в городе.
Олег прочитал, сплюнул:
- Эх, отец, какой дурак. Засыпался.... Такое место просрал. Ну, теперь как бы военкомат про меня не вспомнил...
С испугу даже не пил два дня.
Суд состоялся через два месяца, там долго копать было нечего, да и Иван сразу во всем сознался. Семья носилась от следствия к судьям и адвокатам: бесполезно. Один адвокат денег взял, обещал добиться условного, ознакомился с делом и срочно уехал. Дед Лексей тряс бородой по соседям: честного работягу сажать, где же это видано. Соседи отворачивались: начальник автобазы - человек нужный, сами, бывало, с ним договаривались о левых перевозках не за просто так.
Дивились неподкупности чинов до тех пор, пока Иван на свиданке брату не разъяснил:
- Новый хмырь в управление пришел... Оборзел. Затребовал лучший транспорт себе, и каждый день ему подавай. Будто его персональные тачки. Я раз выделил, два выделил, третий отказал. «Нельзя так, Михаил Дмитрич, говорю, со всем уважением, не могу. Ведь вы не один, вон, власть городская повыше вас будет, они тоже заявки делают». Этот взбеленился, орал, черти в аду услышали. Грозился посадить... Вот, сижу теперь.
- Что же раньше не сказал? - спросил Слава.
- Да... Сначала значения не придал. Сколько таких уже было... - махнул рукой Иван. - А потом поздно уже. Этот хмырь, оказывается, вообще раньше в ментах служил. Знаешь, какие у него связи. Ничего тут не поделаешь. Надо было ему машину выделить, змею, пусть катался бы.
- Но ты брал?
Иван взглянул презрительно исподлобья:
- А кто не берет? Брат, не смеши.
Слава насупился.
- За Олегом приглядите, что ли... Боюсь за него, парень разболтанный, себя не знает. А люди и в зоне живут, за меня не волнуйтесь, - сказал Иван на прощание.
Дали ему неожиданно много, пять лет колонии, и увезли куда-то на север. Видно, хмырь постарался.
У старшего тоже после этого дела начались проблемы, появилась откуда-то внезапно ревизия, внеплановые проверки. Подкапывались под него мощно, благо предлог появился сильный: брат-взяточник. На Владислав Алексеевич боец и сам был закаленный, к своему нынешнему положению карабкался снизу, ногами каждую ступеньку опробовал, и знал, в какое место нажать. Одному противнику тоже родственника судимого раскопал, другого недруга охолонул через руководство, так что отбился, хотя и не без потерь: комитет возглавлять перестал, перешел замом в другую структуру.
Он приезжал к деду, привозил провизию, его жена Полина обед готовила: хоть поест старый по-человечески. Дед Лексей сильно после смерти бабки и ареста сына сдал, сам опустился и дом подзапустил, не готовил, не убирался почти, бывало, ходил в грязном.
А семья Ивана перестала его совсем навещать.
- На кой мне этот старик сдался, - залепил в открытую Олег, когда Слава заехал к ним ругаться из-за таких отношений.
- Мне мужа в лагере хватает, - отрезала супруга Ивана Наталья. - Не до деда нам, Владислав Алексеевич.

В это непростое время перчику в общий котел добавил неожиданно Илья.
Сыновья у братьев вышли очень разные: Олег вырос избалованным, воспитание получил скверное, и со временем парень стал изрядно хулиганист, хотя не чужд сильных переживаний: на похоронах Марьи рыдал навзрыд. Вот когда выяснилось, что в бабке Олег души не чаял (как и она в нем, младшеньком).  
Илья был иного склада: упрямый, малословный.
Даже физически они различались. Олег получился малый мощной кондиции, но рыхловат. Сила его была природная, специально он ее не развивал и после 20 лет уже стал несколько пузат, чему способствовала и любовь к выпивке. И лицо у него расплылось, губы выкатывались на подбородок, нос, казалось, распух, глаза, в детстве огромные, превратились потом в маленькие кружочки.
Илья к 30 годам стал физически очень силен (занимался с юности спортом, имел даже КМС по боевому самбо), но со стороны это не так-то просто было заметить. Ростом и комплекцией он вышел много меньше Олега, но сухощав, рельефен и быстр реакцией. Лицо у него было уже братского, губы — тоньше, даже нос — общее проклятье Пальцевых - образовался не картошкой, а вполне аристократической загогулиной.  
Сходны они были в одном: и расхристанный, импульсивный Олег, и невозмутимый аккуратист Илья всегда стремились к максимальной самостоятельности, даже от родителей не принимая нравоучений. Олег еще в младших классах криком кричал, когда его пытались ограничивать в чем-то, только бабка Марья умела с ним сладить: усядется рядом, пошепчет, по голове погладит, глядишь, внук уже хмуро, но ручкой в тетрадь тыкает.
Илья выслушивал разговоры холодно, поворачивался и, ни слова ни говоря, делал по-своему. Так же молча он после школы ушел в военкомат, два года отслужил, присылая отцу с матерью скупые письма, а по возвращении неожиданно окончил высшее военное училище и ушел на контракт в часть недалеко от областной столицы - Н-ска. Владислав Алексеевич только руками разводил, но сыном очень гордился, не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть коллегам: мол, некоторые своих к кормушке сызмальства пристроили, а мой — сам всего добился, вот, служит.
В присутствии Олега люди держались напряженно, потому что не знали, что ждать от него в следующий момент, рядом с Ильей — робели.
Как его армейское бытие сочеталось со стремлением к независимости, никто не понимал, но вроде бы Ильей были довольны, командиры его ценили. Илья быстро вырос до капитана и ему обещали скоро майора.
Он был всегда сдержан, почти не пил, не курил, дома вел себя спокойно и ни словом, ни делом не давал понять, по душе ему тут, или нет. Выходил он из себя только тогда, когда видел Олега: видимо, никак не мог принять того факта, что этот разгильдяй — его двоюродный брат.
На поминках бабки Илья подсел к нему и, подпустив в голос яду, поинтересовался:
- Ты что это голову обрил? Жарко?
- Твое какое дело, - отвечал Олег, у которого глаза были еще на мокром месте.
- Как уголовник выглядишь. Люди не шарахаются?
- Да и пусть шарахаются, мне-то что. Я же никого не трогаю. Боятся — значит уважают, - осклабился брат, моргая опухшими веками.
- Не трогаешь? Мне утром Коля жаловался, что ты намедни его сына по кустам гонял, а он на три года тебя младше, - презрительно щурясь, говорил Илья.
- А Володька халявщик, все норовит пристроиться к чужой бутылке. Чего я это всех