Spoudogeloion. История Европы в романах

никакого внимания на монаха, – так что ему ничего другого не оставалось, как самому пойти на поиски хозяина замка. Поднимаясь по крутой лестнице, тускло освещённой одним-единственным факелом, он услышал приятный, чуть хрипловатый баритон:
– Это вы ко мне пожаловали? Проходите, я рад, давненько мне не приходилось принимать гостей.
Монах поднял голову и увидел высокую фигуру в дверном проёме второго этажа.
– Так вот почему Вивьен назвала вас святым Августином, – произнёс хозяин замка, вежливо поклонившись монаху и пропуская его в комнату. – Девочка слышала рассказы об Августине и с тех пор всех монахов величает его именем. Не удивляйтесь – бедное дитя живет в своём мире, полном грёз и фантазий. Люди считают ее безумной, а я полагаю, что ее ум светел и чист; она не ведает греха и порока, не стыдится своих чувств, которые просты и невинны, и никому на свете не желает зла. Нам хорошо живется вместе: я забочусь о ней, а она обо мне, в меру своих сил, мы прекрасно обходимся вдвоем. Я отдыхаю с Вивьен душой, – поверите ли, святой отец, мы даже играемся иногда в её игры, и нам бывает очень весело! – он звонко расхохотался.
Монах с интересом приглядывался к нему. Мессир Робер был не похож на знатного дворянина, рыцаря и героя крестового похода – если бы монах повстречал его где-нибудь вне стен замка, то решил бы, что перед ним крестьянин-бобыль, в скромном достатке доживающий свои дни. Одежда мессира Робера была опрятной, но без малейшей претензии на роскошь; на нём была мягкая куртка с широкими рукавами, из-под которой виднелась чистая полотняная рубаха, не имевшая ни кружев, ни рюшек, а ноги были обуты в разношенные сапоги из замши. Седая борода Робера забавно торчала на вытянутом подбородке, длинные поредевшие волосы были зачесаны назад и небрежно увенчаны потёртой бархатной шапочкой, – пожалуй, только благородная осанка старика, да умный, цепкий, насмешливый взгляд выдавали человека из высшего сословия, который много познал и много повидал на своём веку.
– Должно быть, вы наслушались всяческих небылиц обо мне, – уж очень внимательно вы меня разглядываете, – прервал наблюдения монаха мессир Робер. – Если бы я жил в своем замке, как подобает рыцарю, закатывая пиры и устраивая охоты, совершая суд над своими вассалами и воюя с соседями, – то тогда обо мне не сочиняли бы байки. Впрочем, я не сержусь на крестьян; мы с ними отлично ладим, несмотря на то, что они бесконечно твердят о моём колдовстве. Для чего я живу в этой башне на острове, спрашивают они, какими такими делами тут занимаюсь? Как объяснить им, святой отец, что жизнь моя была большой и беспокойной, поэтому к старости мне захотелось тишины и уединения?..  Однако я заболтался, – вот что значит давно не общаться с хорошим собеседником, моя бедная Вивьен не в счёт. Проходите, усаживайтесь в это кресло у камина, вам здесь будет удобно, и разделите со мной трапезу. Вино, ведь, монаху вкушать не грех, – без вина не было бы и причастия, – а из еды для вас найдётся скоромное.
– Благодарю вас, мессир рыцарь, – отвечал монах, с удовольствием откликнувшись на приглашение гостеприимного хозяина.
– Меня зовут Робер, что вы, наверное, знаете, а вас, как зовут? Прошу вас, святой отец, объясните мне, кто вы и зачем пришли.
– Меня зовут Фредегариус. Я из ордена бенедиктинцев.
– Вот как? – обрадовался Робер. – Я глубоко почитаю ваш орден, святой отец; благодаря нему учение Спасителя засияло новым лучезарным светом. Ваши монастыри и ваши школы – это подлинный кладезь знаний, а какие люди вышли из их стен: достаточно вспомнить Беду Достопочтенного и Алкуина!  А ваши библиотеки – сколько там древних рукописей, какие бесценные книги там хранятся! А ваши больницы – скольким страждущим они помогли! Не говорю уже о ваших странноприимных домах; я сам много раз останавливался в них во время своих путешествий. А ваши постройки – какая великолепная, какая совершенная архитектура; какая непревзойдённая живопись! Всё это прославляет Господа лучше, чем прославляют его тысячи священников, порой невежественных, чего скрывать, и не очень-то разбирающихся в Писании… Но я перебил вас, прошу прощения. Продолжайте, отец Фредегариус.
– Вы опередили мой ответ, мессир рыцарь, – возразил монах. – Я прибыл к вам из аббатства Клюни как раз за тем, чтобы пополнить наш, как вы выразились, кладезь знаний. Нам стало известно, что вы являетесь последним оставшимся в живых участником величайшего похода в Святую землю. Братия поручила мне записать ваши воспоминания об этом подвиге веры, дабы не исчезла благодарная память о нём в будущих поколениях.
– Как вы красиво изъясняетесь, святой отец. Это вам в монастыре дали такое напутствие? Воспоминания о подвиге… в благодарной памяти… – повторил Робер с непонятной иронией. – А что же, наверное, и впрямь подвиг; наверное, действительно нужны мои воспоминания, чтобы сохранить его в благодарной памяти потомков. По правде сказать, мне и самому приходила в голову эта идея – записать воспоминания – но я слишком ленив для того, чтобы корпеть над рукописью. Я знаком с грамматикой и риторикой, однако использовал их силу только в молодости для сочинения любовных писем, а писать книги – это не для меня… Ладно, давайте запишем то, что я помню, но уговор: я стану рассказывать вам не только о походе, – таким, каким я его увидел, – а обо всём, что ему предшествовало, сопутствовало и было значительного после него в моей жизни. Пусть это повествование будет моей исповедью: я давно не исповедовался, а тут представляется такой удобный случай. Вы согласны, отец Фредегариус, быть моим летописцем и исповедником одновременно?
– Ради бога, мессир Робер, – с готовностью согласился монах. – Принять исповедь – мой долг, а что касается вашего рассказа, я убеждён, что он будет полезным и поучительным. Я рад, что вы сохранили живой ум, который не смогло ослабить жестокое время.
– Вы мне льстите, святой отец, – усмехнулся Робер. – Суд времени свершается и надо мною. Это самый страшный суд в мире – страшнее Последнего суда, прости боже! На Последнем суде будут помилованы многие, а у суда времени лишь один приговор – смерть. Мы все уже приговорены к ней, нам просто дана отсрочка – кому-то большая, кому-то меньшая, – и кто-то из нас будет казнён с мучениями, а кто-то умрёт без мук. Я пока не подвергнут жестоким предсмертным пыткам, но уже слышу, как начались приготовления к казни, – и от этого кровь моя холодеет, а мозг отказывается служить. Мои рассуждения могут показаться вам бредом сумасшедшего; не стесняйтесь перебивать меня, задавать вопросы и спорить. Без сомнения, вы читали диалоги Платона, – будем же следовать этой форме, проверенной веками. Вы согласны, отец Фредегариус?
– Да, мессир, – сказал монах. – Когда вам будет угодно приступить к работе?
– Когда? Да прямо сейчас, если вы не слишком устали! – воскликнул Робер. – Впереди у нас длинная ночь, а я страдаю бессонницей. Но не будет ли это чересчур жестоко по отношению к вам? Вы проделали большой путь, добираясь сюда.
– Я нисколько не устал, – возразил отец Фредегариус. – Я монах и привык смирять капризы бренного тела.
– И всё-таки я прошу вас сначала подкрепиться едой и вином, и обогреться у огня. Не спорьте, пожалуйста! Вы ничего не услышите от меня, пока не отведаете эту вкуснейшую рыбу, запечённую в тесте, эти сочные овощи, зажаренные с грибами, этот пышный пирог с капустой, – и не выпьете стаканчик чудесного вина. Угощайтесь, отец Фредегариус, а потом с божьей помощью примемся за наш труд.
***  
– Итак, приступим, мессир Робер, – сказал монах, утолив голод. Он расстелил на столе пергаментный свиток и приготовился записывать.
– Приступим, – Робер раскинулся на кресле, скрестил руки на животе и вытянул ноги к камину. – Прежде всего, надо сообщить потомкам, где я родился, в какой семье вырос и как воспитывался, – ведь с этого начинается история каждого человека. Пишете, отец Фредегариус: я родился в Пикардии, в небольшом замке среди густых лесов. Наша местность не знала изобилия, – не то, что на юге, – но Господь дал нам богатые дичью угодья; помимо этого, на полях, расчищенных от леса, можно было выращивать рожь и овес, а на лугах пасти скот. В общем, народ в наших местах с голоду не умирал, – правда, и народу было немного.
Но какая красота, – какая там была красота! После я видел разные красоты: видел снежные горы, цветущие степи, сказочные оазисы посреди пустыни, похожие на земной рай, – но нигде не встречал такой красоты, как на моей родине. Приходилось ли вам, святой отец, выйти рано утром в сосновый бор, вдохнуть воздух, наполненный запахами хвои, мха и земли; увидеть, как косые лучи восходящего солнца пробиваются сквозь утренний туман и рассыпаются сотнями бликов во влажных кронах деревьев? Слышали вы, как поют птицы, пробуждаясь ото сна, – как их голоса, сначала редкие и неуверенные,  сливаются затем в благодарственной песне, славящей новый день и Господа, сотворившего наш прекрасный мир?.. Это лучшие воспоминания моего детства и они до сих пор живут во мне.
Да, наш край был прекрасен, – а ещё он был населён волшебными существами: в наших местах жили феи, эльфы и гномы. Одна из фей, как мне рассказывала матушка, была моей крёстной и подарила мне на крещение чудесный бальзам, исцеляющий болезни и затягивающий раны. Одной его капли было достаточно, чтобы излечиться: впоследствии он помог мне в Великом походе – я был тяжело ранен, но не только что сама рана, но и рубцы от неё исчезли без следа. Я бы разделся, и вы сами убедились бы, что на моем теле нет ни одного шрама, однако вид моей дряблой плоти вряд ли доставит вам удовольствие…    
Когда я был маленьким, моя крёстная часто захаживала к нам в гости – она жила неподалёку от нашего замка, в маленьком домике на зелёном холме. Матушка говорила, что эта фея была крошечной женщиной с остреньким личиком, смуглой кожей орехового цвета и блестящими глазами. Она питалась цветочной пыльцой и пила утреннюю росу; очень любила танцевать и петь, а в остальное время сидела за тканьем. Ее искусные ручки выткали для меня тонкую сорочку, которая не изнашивалась, росла вместе со мной и защищала тело лучше всякой кольчуги. К сожалению, оставшись без денег, я продал эту сорочку одному торговцу, – но едва она перешла к нему, как тут же превратилась в лохмотья.
У моей крёстной был сложный характер: она была добросердечна, но очень обидчива. Поссорившись как-то с матушкой, она так разобиделась на неё, что решила навеки покинуть наши края, и предсказала несчастье в семейной жизни, как для моей матери, так и для меня. Её предсказание сбылось, – ведь феи, как вы знаете, являются покровительницами семейного очага и здесь всё в их полной воле. Вот так и получилось, что ни моя мать, ни я не были счастливы в браке.
Однако пора сказать о моей семье. Она была не очень родовитой и вовсе небогатой; первым в ней рыцарское звание получил мой дед, всю жизнь прослуживший младшим оруженосцем короля. Отца я почти не помню; он редко приезжал в замок, будучи занят на королевской службе, а когда бывал дома, то отправлялся на охоту или пропадал на пирах у соседей. У нас пиры устраивались редко – как по недостатку средств, так и по