Spoudogeloion. История Европы в романах

нашем округе обо мне говорили как о странном, – имелось в виду нездоровом, – и нелюдимом юноше. Это было и правдой, и неправдой. Странный? Да, наверно. Но кто из нас не странный? «Какой бы мы не взяли образец, никто к нему не подойдет один-в-один, и каждый будет чем-то отличаться», – так писал древний поэт и он не ошибался. Каждый из нас странен по-своему, то есть по-своему нездоров, что является верным свидетельством того, что мы живы. А самые нормальные люди – это покойники: никто из них  в своём поведении не выделяется среди остальных, ибо смерть уничтожает все странности и различия.
Я был жив, а значит, я был странен; моя странность заключалась в том, что я был не похож на других молодых дворян. Я не служил знатному синьору, не ездил на охоту, не бывал на пирах, но проводил время в тихих раздумьях над книгами и в одиноких прогулках по нашим лесам. Мне не было скучно – помилуйте, как можно скучать в лесу, где всегда столько интересного!
Многие удивительные существа живут там: о феях я вам уже рассказывал, теперь расскажу об эльфах. Эльфы, святой отец, бывают добрыми, светлыми, – и злыми, темными; у нас жили только светлые эльфы. Они прекрасны лицом, а одеваются в чудесные наряды: на ногах у эльфов стеклянные башмачки, на головах – шапочки с серебряными колокольчиками. Кстати, потерять шапочку или колокольчик для эльфа сущее горе, и тогда рыдания несчастного несколько дней разносятся по лесу.
Очень часто эльфы помогают беднякам деньгами, от которых те богатеют; еще чаще эльфы награждают детей за любовь к родителям, а слуг – за верность господам.  Детей эльфы особенно любят: они охраняют их от опасности и облегчают им работу, раскладывая в лесу вязанки хвороста или оставляя кузовки ягод.  
Обычно эльфы заняты тем, что пасут свой скот, занимаются ремеслом – или поют и пляшут, также как феи. Но эльфы – большие проказники, они охочи до всяческих проделок. У нас ходила история о том, как однажды они музыканту-горбуну убрали горб. Этому музыканту тут же начала завидовать одна женщина, тоже имевшая сына-горбуна. Она послала его к эльфам, чтобы они и ему сняли ему горб за хорошую песню. Но этот парень спел кое-как и был наказан: эльфы добавили к его горбу второй – от полюбившегося им музыканта.
Так же как феи, эльфы при всей своей доброте чрезвычайно обидчивы. Наши люди часто бывали несправедливы к ним и нередко обманывали; заботясь только о своей выгоде, они не обращали никакого внимания на интересы эльфов, не держали данных обещаний, – и, наконец, возбудили в эльфах такую ненависть к себе, что те совершенно отказались от общения с людьми, перестали помогать им в нужде и труде, а многие даже покинули свой кров и переселились в другие места.  
Говорят, что где-то в океане есть волшебный остров, куда переселились эльфы. На этом острове раскинулись огромные сады, по которым текут прозрачные ручьи в золотых и серебряных берегах; там круглый год благоухают цветы, поют райские птицы; вместо солнца, месяца и звезд ярко горят самоцветные камни, а в воздухе вечно носятся звуки дивно прекрасной, неземной музыки. Здесь эльфов никто не беспокоит; они питаются фруктами, поют песни и никогда не старятся.
– Да, я любил бродить по лесам, – продолжал Роббер, – однако не сторонился людского общества; мне нравились шумные кампании и дружеские застолья, меня радовали бряцанье оружия и рёв охотничьего рожка. Я с готовностью  присоединился бы к своим сверстникам, если бы не стыдился моей бедности, с одной стороны, – а с другой, был бы уверен, что  меня не поднимут на смех из-за моей любви к чтению и размышлениям.
Иногда мне доводилось видеть, как по дороге проезжают бравые кавалеры, сопровождающие пышно одетых, необыкновенно красивых дам. До меня доносились оживленные голоса, взрывы хохота, обрывки учтивых остроумных речей. Как мне хотелось быть среди этих блестящих молодых людей, как хотелось вести себя так же непринуждённо, как они, – ухаживать за дамами, говорить комплименты и получать благодарные улыбки в ответ!
Я был тогда в том возрасте, когда женщины полностью занимают наше воображение, все наши мысли и чувства… Не смотрите на меня так, святой отец, – я подразумеваю исключительно мирян. Хотя если хорошенько разобраться…. Ну, не буду, не буду!.. Вернёмся к рассказу обо мне…
Я жаждал любви, я готов был влюбиться, – и я влюбился. Мою избранницу звали Флореттой, – красивое имя, правда? Оно подходило ей: Флоретта была похожа на прелестный цветок, который уже начал распускаться, чтобы предстать перед нами во всей своей красе.
Она жила в маленьком замке, – почти таком же, как наш, – вместе  с пожилыми отцом и матерью. Её редко отпускали из дома, но может быть, она сама чуралась общества? Этого я так никогда не узнал; могу лишь сообщить, что Флоретте нравилось стоять на небольшом балкончике на башне, мечтательно глядя на небеса, – на этом балкончике я её и увидел впервые, случайно выйдя к замку во время одной из своих одиноких прогулок; там наблюдал Флоретту и позже, когда уже был влюблен в неё. Зрение у меня тогда было превосходное, не то, что сейчас, – я видел башню на холме и девушку на балконе этой башни отчётливее, чем я вижу ныне мыски своих сапог.
Я полюбил её сразу же, она стала моим идеалом. Это была возвышенная любовь – любовь к женщине, которую я обожествлял… Но я вижу, вы не согласны со мною? Вас возмутила фраза «женщина, которую я обожествлял»? Я понимаю, ваше монастырское воспитание протестует против обожествления женщины, если, конечно, это не святая Агнесса, святая Бригитта, святая Гонория, или сама Дева Мария. О, да, я много слышал о том, что женская натура порочна, что женщина – вместилище зла, что начиная с Евы женщины склонны к  увещеваниям дьявола, легко поддаются ему и становятся его верными служанками! А я вам скажу на это, что женщина по природе своей подобна Богу, ибо она рождает новую жизнь. Поэтому и дьявол, который хочет погубить род людской, должен прежде всего уничтожить женщину, – вот он и гоняется за её душой. От нас, мужчин, зависит спасение женщины, первый шаг к этому – её обожествление. Если мы будем относиться к женщине как к божьему подобию, как к светлому существу, Богом данному мужчине, чтобы возвысить его, внести в его жизнь добро, ласку, внимание и сочувствие, чтобы даровать ему бессмертие не в потустороннем мире, а уже на этом свете в детях его и детях его детей, – мы исполним замысел Господа и не позволим дьяволу властвовать над нами. Если же мы будем видеть в женщине одно зло, если станем попрекать её слабостью, если будем суровы и беспощадны к ней, то сами отдадим её в лапы сатаны.
Вы записали, святой отец?.. Я долго шел к пониманию этого и на своем пути совершил множество ошибок, – роковых ошибок, как вы это увидите, – но тем прочнее стало мое выстраданное убеждение в том, что женщину должно обожествлять.
***
Но мы опять отвлеклись и нарушили стройный порядок нашего повествования. Флоретта… Да, Флоретта стала моей первой любовью. Это была чудесная, необыкновенная  девушка, без каких-либо недостатков, – вернее, недостатки Флореты становились в моих глазах достоинствами и ещё более возвышали мою возлюбленную. Только так и бывает в любви: замечая милые недостатки своей любимой, мы умиляемся и восхищаемся ими не меньше, чем её несомненными достоинствами. Не могу удержаться, чтобы не процитировать одно понравившееся мне высказывание: «Красота и красивые женщины заслуживают того, чтобы каждый их восхвалял и ценил их превыше всего, потому что красивая женщина есть самый прекрасный объект, каким только можно любоваться, а красота – величайшее благо, которое Господь даровал человеческому роду, ведь через её свойства мы направляем душу к созерцанию, а через созерцание – к желанию небесных вещей, почему красота и была послана в нашу среду в качестве образца и залога».
…С тех пор, как я волей случая пришел к замку, где жила Флоретта, мне не было покоя. Я разузнал у своей матушки, обиняком, как бы невзначай, кто живет в замке, и как зовут прекрасную молодую даму, которую я разглядел на балконе. Так мне стало известно её имя и скоро я принялся твердить его днем и ночью.
Флорета была моей мечтой, моим идеалом, – и как всякий идеал она была недостижима: слишком высока для того, чтобы я мог завести с ней отношения, обычные для влюбленного молодого человека. В сущности, наше знакомство могло состояться без труда, мне достаточно было нанести визит родителям девушки, – думаю, они были бы не против моих посещений: я был для их дочери ровня по происхождению, положению и состоянию, трудно было найти в нашей глуши более подходящего жениха. Но мысль о том, чтобы признаться Флоретте в любви, была для меня невозможной, почти кощунственной. Она – божественный идеал, образец неземной красоты, а я – ничем не примечательный, диковатый молодой человек! (В то время я не понимал, что женщину нельзя оскорбить любовью: она может принять или не принять её, но оскорбиться – никогда! Женщин обижает и больно ранит отсутствие любви, потому что именно в любви для них – смысл и предназначение жизни.)
К тому же, надо признаться честно, я был болезненно самолюбив и возможность отказа со стороны Флореты была для меня невыносима, – но и молчать далее, таить любовь в себе тоже было мучительно. Выход нашелся сам собой – когда я однажды стоял, по своему обыкновению, под стенами замка Флоретты и наблюдал за ней, я заметил, как она взяла какую-то книгу и принялась читать. Значит, девушка была обучена грамоте; значит, я мог написать ей! Это было, безусловно, дерзостью с моей стороны, нарушением приличий, но не настолько, чтобы считать такой поступок недопустимым. Отголоски любовных песен труверов, раздающихся в тишине южных ночей у стен замков прекрасных дам, донеслись уже и до наших краев.
Я решился: я написал Флоретте послание. Я писал о том, как увидел её впервые, приняв сначала за ангела, спустившегося с небес на нашу грешную землю; как долго не мог поверить, что она земная девушка из плоти и крови, – настолько она прекрасна и совершенна. Я писал, что её образ затмил для меня свет солнца, луны и звезд, потому что все небесные светила меркнут перед её красой. Я писал, что полюбил её и буду любить, пока бьётся моё сердце, но пусть Флоретту не тревожит это признание: для меня достаточно того, что я издали, тайком, буду любоваться и восхищаться ею, – уже в этом для меня великое счастье.
Выспренно, напыщенно, скажите вы? Да, я согласен, во многом моё письмо было навеяно галантной поэзией всё тех же труверов, – однако оно было искренним, от души. Просто я не умел по-другому выразить свои чувства, у меня не хватало собственных слов.
Написав письмо, я передал его Флоретте проверенным способом, о котором прочитал в романах – привязал к стреле, которую направил из лука прямо на балкон моей возлюбленной. В тот же день Флорета прочла моё послание; заняв свой наблюдательный пост, я видел, как она, выйдя на балкон, нашла мою стрелу, развернула письмо и прочитала его. Она была смущена, бросала быстрые взгляды на лес и, в конце концов, скоро удалилась в свою комнату.
За первым письмом последовало второе, потом третье и четвёртое. В них были, к примеру, такие стихотворные