Я стоял в церкви, чувствуя сквозь тонкие подошвы холод каменного пола.
Шла крещенская служба.
В волосках платка стоявшей передо мной старухи лежали капли от снега, который шел на улице. В тесноте я не мог отвести в сторону лица, и они высыхали от моего дыхания.
Когда прочли Евангелие и захлопнули тяжелую книгу, стук ее растворился под куполом.
С хоров грянули певчие.
Толпа потекла к праздничной иконе перед амвоном. Перед ней настоятель помазал мне лоб, а дьякон дал с подноса политый кагором хлеб.
...Год назад ровно в этот час я был на службе в монастыре. Из паникадила вылетела бабочка, я запомнил трепет ее белых крыльев. И когда ехал в Москву, повалил снег, накрыло дорогу. Я сидел у окна, слившись с телом автобуса, все падало в темноту, как в пропасть, и навстречу летело множество больших снежинок, которые метались в лучах фар...
Служба кончилась, толпа поредела.
Перед иконой, где я стоял, сквозняк трогал огонек лампады.
И тут я увидел спину женщины. Она обвела скребком круг подсвечника, наклонилась и бросила в жестяную коробку огарок. Он глухо стукнул...
Я шагнул к ней, она обернулась.
- Марина... - прошептал я.
В округлых ее глазах мелькнул испуг и утонул в виноватой улыбке. Раньше я не мог представить ее в платке, и с узлом под подбородком.
Она справилась с собой и кивнула так, будто мы виделись только вчера. Удары крыльев птицы прошлого во мне были сильны.
- Я видел кое-кого из наших, - произнес я.
- Да, - неопределенно ответила она.
Я узнал, что она замужем, у нее рос ребенок с плохим зрением, живет близко, и в окно церкви можно увидеть ее дом... и что жизнь - как я додумал - сложилась не так, как хотелось, а оба мы давно повзрослели.
- Я женат. У меня дочка. Зовут как тебя, - я говорил глухо, звуки в опустевшей церкви были отчетливы.
Она вытерла ладони о платок, перекрестилась, мы пошли к выходу.
Через минуту, по законам графоманской подлости, оказалось, что у нее украли оставленное на лавке пальто.
Она вернулась в коридор, я стоял перед дверьми со стеклянными окнами.
- Одежда пропала, - с растерянной улыбкой произнесла она.
Мы вышли на крыльцо, под струи снега, косившего в облаке фонаря. Я накинул на ее плечи свою куртку. И мы быстро пошли вдоль сугроба, который покрывал высохшие цветы. Я спрятал кулаки в рукава свитера. В воротах подворья на венском стуле, как часовой нищеты, сидела баба, укутанная в запорошенные шубу и платок. Миновав ее, мы вышли на дорогу, через которую был дом, где жила Марина.
- Замерз? - спросила она, когда мы вошли в подъезд и остановились у лифта. - Муж в Твери, с ребенком...
Я пожал плечами и шагнул за ней.
В прихожей я снял обувь и прошел на кухню, чтобы отогреть у батареи руки.
- Я всегда мерз, - улыбнулся я, чувствуя за спиной хорошо знавшего меня человека.
Когда она включила свет, я открыл глаза и увидел ее без платка. Меня поразили ее округлые щеки. В ее лице было что-то такое, что имеют пережившие свой расцвет женщины. Отведя взгляд, будто она могла прочесть мысль, я почувствовал, что если не расстаться сейчас, станет больно.
-Ты знаешь, - произнес я, с трудом выговаривая слова. - Мне надо идти.
Она стояла в дверном проеме.
- А я ведь любила тебя, - сказала она, глядя не в глаза мне, а как-то в сердце, так, что стиснуло дыхание, и показала почему-то на фотографию, висевшую в рамке, в коридоре: - Тебе ведь никто не нужен.
- Конечно, - ответил я, упрямо стараясь влезть в ботинки с подло гнувшимися задниками, и разволновался.
Надев куртку, я выпрямился, чтобы попрощаться.
На улице я вспомнил, что надо зашить карман куртки. Дома, наверное, не спит малыш, а перед глазами стояло ее лицо, и было ощущение, что я вижу ее, как сквозь мутное стекло.
Потом я угодил ногой в снег и съежился от холодной сырости. Так прошел этот день жизни.
Проснувшись в полдень, я вспомнил про Марину и подумал, что давно перестал быть хорошим мальчиком, которого знали школьные педагоги.
Я долго лежал с закрытыми глазами и не вылезал из-под одеяла.
Потом вернулся из ванной в комнату и распахнул окно, чтобы пустить свежего воздуха.
Издали раздавалось бархатное баханье колокола.
На коротком склоне громко скрипел снег под ногами прохожих.
Я схватил легкими колющее дыхание холода и задвинул раму.
- На улице мороз, - сказала жена. - Я ходила за молоком.
- Крещение, - сказал я.
На душе стало спокойно, я подумал, что сегодня даже в кране святая вода и можно выпить вина.
Я постоял у икон, где молился, и подошел к дочке, перешедшей от крика на младенческое распевание. Потом взял ее на руки, почувствовал тепло маленького тела и то, как цепко она схватилась за воротник моего свитера.
В такие минуты мне становилось радостно. Я любил вставать рано, хотя часто просыпался к полудню, с тяжестью в висках (я поздно ложился). Потом разгуливал по комнате, одевался и уезжал по делам; и только когда гасли окна (а во дворе крики подростков), во мне просыпалась способность чувствовать то, что дремало при дневном свете: я хотел увидеть свое настоящее лицо. В мои тридцать три распяли Христа, Толстой хотел стреляться и писал «Войну и мир», сверстники спились и спали вечным сном, а я каждое утро просыпался, и ничего не происходило.
После завтрака я подошел к серванту, в зеркале котопрого отражался стоявший на полках хрусталь. Я увидел за рюмками свою физиономию и опять подумал о Марине.
В голову пришла мысль о ее сыне, я попытался воспроизвести в памяти его фотографию, но вспомнил, что не рассмотрел ее.
...Все началось на перроне Курского, куда меня домчало такси старого курносого грека, по случаю катастрофического запаздывания, рискнувшего сделать разворот сразу после тоннеля под Калининским. Путаясь в длинных полах бандитского плаща, я выскочил из машины (всучив ему деньги), пробежал перрон, подхватил чемодан Марины и успел запрыгнуть на площадку поплывшего тамбура. Мы уезжали в Симферополь, чтобы попасть в Ялту, в дом отдыха, - на дворе стоял февраль, мы ехали на зимние каникулы.
Я помог занести чемодан в ее купе (в соседнем меня поджидали с уже до краев налитым стаканом), увидел, что в вагоне собрался почти весь этаж общаги и понял, что мечта об отдыхе с треском провалилась. Сконфуженный криками при виде своего плаща, я быстро и крепко надрался, и спохватившись на утро, узнал, что он висит почему-то в купе Марины на ее вешалке.
Потом я гулял по заснеженным улицам Симферополя с переехавшим туда жить приятелем, тот встретил на вокзале. Было ощущение, что мы путешествовали в другом измерении; в каком-то пустынном кафе, куда мы зашли согреться и выпить красного, нам, невзирая на пору года и холодные батареи, предложили мороженное. Уже в сумерки, желая стряхнуть наваждение улиц этого городишки, и опять влиться в поток жизни, я взял такси и помчался в Ялту. Из-под колес плескало мокрым снегом, он летел к обочинам, мимо бежали деревья с согнувшимися под снегом ветвями.
...Лес кончился, сопки полысели, открылась чаша моря, - она отражала свинец сумерек, - и мимо пронзавшего небо минарета мы въехали в огни города.
Машина долго кружила по извилистым улочкам; мы с трудом отыскали на холме дом отдыха; наконец, я вышел из машины, и под шум ветра в деревьях, с одышкой, дошел по крутой асфальтовой дороге до подъезда. Там ждала Марина.
Я не понял, как все случилось, и потом, прокручивая сюжет, пытался найти в часть, составленную из первых ощущений. Но не мог.
В один из дней я вышел в конец набережной, к стеклянному барабану пивнухи, вокруг которой росли пальмы. С их листьев с шорохом съезжал и шлепался о плиты шедший ночью мокрый снег. Стояла капель.
Примостившись на лавке, с поднятым воротником, я потягивал пиво, которое продавщица разбавляла подогретым из чайника. Кружка стояла меж ног, на камне набережной, руки были в карманах. Я разглядывал бесконечное, как пустыня, игравшее волнами море. От ветра стыли пальцы, их невозможно было согреть. Потом я переместился в здание столовой. Сев у окна, я разглядывал море, и - поглядывал на молодую работницу, с которой не решался заговорить.
Смысл всего, что я мог сказать в те минуты, сводился к произнесению чисел, после чего она ставила на прилавок бутылки пива. Редкие курортники ели тефтели. Мне хотелось спросить у нее, чего я хочу...
Дом отдыха стоял на холме. Ниже располагалось старое здание из дерева - в сумерки напоминавшее мне мавзолей. На втором его этаже, на скрипучих полах, находилась столовая, где нас потчевал экономный персонал. Фасад строения обрамляли стриженые кусты лавра. Проходя как-то во время снегопада, я смахнул с их листьев пряную горсть снега.
Большая часть общежития жила в прежнем ритме: некоторые, сразу после переезда благополучно освободились от денег и, как приговоренные, ходили в столовую (у одного красовался фингал, он скрывал его под темными очками). Другие продолжали пить, повторяя мой подвиг, который я совершил в первый же день - в каждом кафе на набережной я выпил по стакану вина; женская часть, по причине присутствия Марины, не интересовала меня.
Была экзотика: этажи дома располагались ступенями, и на нижнем поселились два любителя мужских задниц. Они напоминали мне тоскливых мимов - мимы привезли с собой кота, которому таскали из столовой сметану. По ночам я слышал его яростное мяуканье, и, выходя на лоджию, плевал вниз.
Несмотря на наши причудливые отношения, Мариной не было высказано в мой адрес ни единого упрека. У меня никогда не было столь бескорыстной женщины. Это вызывало робость. Однажды я нелепо спросил: « Зачем я тебе?». «Не говори так», - сказала она, прижалась ко мне и погребла наши головы меж подушек. И я утонул в них, как в облаке, на утро опять рассеявшемся при виде предметов, наполнявших мир холодной Ялты.
В один из последних дней, когда уже кончились деньги за проданный какому-то палаточному армянину плащ, я пришел на набережную, чтобы посмотреть на море, холодные брызги которого долетали до каменного портика, а разъяренные волны, ударяя о берег, омывали его камни и грохочущими потоками отекали вспять.
Я купил кулек копченой мойвы и, прогуливаясь, увидел толпу. Она собралась на пристани вокруг утопленника. Подойдя ближе, чтобы удовлетворить любопытство, я был неприятно удивлен оскаленным лицом несчастного, над которым стояли люди. Пара стариканов, видимо крутившая санаторный роман, была потрясена. По лицу молодившейся дамы, впившейся в локоть своего рысака, можно было угадать, как побледнели крашенные помадой пухлые губы.
Я подумал, что ни этого неба, ни моря, ни этих летящих брызг ни для кого из них не существовало, как для меня, и они не были зажаты в тисках земного измерения,- и то, что они увидели, только на время вывело их из
