погрозил кулаком и исчез с таким видом, будто направился за подмогой. Потом оказалось, что был день его рождения, и вечером я видел, как через холл первого этажа входили офицеры с кортиками на поясе. Продолжения не последовало, видимо потому, что, несмотря на буйное состояние, у него хватило ума - или трусости, - не срамиться у них на глазах. Сделавший свое дело алкоголь давно выветрился из его головы, и он благодарно кивал официантке.
Скоротав последние минуты в разговорах о завтрашнем отъезде, я допил чай и встал, мысленно попрощавшись с потемневшим мельхиоровым подстаканником, которого больше не должна была коснуться рука.
Осмотрев зал, я увидел, что он пуст; Марина стояла у выхода, опираясь о деревянные периллы этажа и держала ладонями поднятый воротник куртки. Проходя к ней, я слышал, как прогибался пол и звякали чайные ложки в стаканах на столах; и я подумал, - пройдет время, и это старое здание рухнет и погребет кого-нибудь под своими развалинами.
Пройдя первый этаж, мимо бильярдной и закрытой библиотеки, из которой пахло запахом старых вещей, мы оказались на крыльце, в холодной темноте улицы, между двух квадратных столбов. Ступени едва были обозначены падавшим из окон светом.
- Ну вот, - сказал я, поцеловал ее в щеку, и проводил рукой в темноту, в которой шла дорога, по ней мы спустились к столовой.
Я посмотрел, как, - почти не видимая, - она скрылась за углом.
От одиночества меня охватила тоска, захотелось встряхнуть занавес ночи, чтобы из ее темноты посыпались звезды.
Я продрался сквозь лавровый кустарник, за которым начинался сосновый лесок. Там я остановился на мягкой земле, усеянной сухими иглами и мелкой шишкой. Внизу свет фонарей обозначал дома. Я посмотрел вверх и почувствовал свою ничтожность перед звездной бездной. И почувствовал, что мог, не касаясь Марины, быть с ней, зная, что это навсегда. Я стоял, ощущая разлитую в холодном воздухе грусть, она была в небе, в деревьях, домах, в далеком свете, - грусть, что все недолговечно. Это была грусть прощания с тем, чему не суждено быть в жизни.
Я развернулся, перепрыгнул узкий ров, дошел до сада за соснами, и остановившись среди яблонь, подумал, что в темноте, к которой привыкли глаза, сам я отчасти стал призраком, - как будто меня никогда и не было...
Проснувшись на утро я перевернулся на бок и почувствовал под одеялом таявшее тепло ее тела.
Через какое-то время она вернулась в моих шлепанцах, встала передо мной и, наклонив голову с улыбкой, которой я еще не видел, начала вытирать льющийся в воздухе волос. Перед моими щеками качались края халата и, видя ее тело, я подумал, что в жизни началось что-то новое.
На обоях светилось яркое пятнышко солнца от пуговицы на халате, которое то сужалось, то пропадало, - в зависимости от того, какое движение совершала Марина. Я лег на спину, вытянул ноги и посмотрел в потолок.
- Идем на завтрак? - спросила она, я отрицательно качнул головой.
Потом вошла горничная. Щурясь от солнца, я попросил ее подождать за дверью. Она сказала, что ей нужно забрать белье, а не выслушивать глупости. При этом она разглядывала меня своими янтарными глазами.
Я встал в костюме Адама и, подождав, пока она насладилась этим зрелищем, ледяным голосом спросил: - С чего начнем? - Сильно исказив лицо, она повернулась и, символически плюнув, - чтобы я мог видеть, - под смешки Марины вышла вон.
Я присел, по-гимнастически напрягши руки, как будто держал гири, вприсядку подошел к Марине, обхватил ее и поднял. И когда ее тело поплыло, задерживаясь в руках полами халата, я близко увидел ее глаза. - Ну что ты, - прошептала она так тихо, точно нас могли подслушать. Глаза ее были широко открыты, ресницы казались большими, я увидел, что сам отражаюсь в них, как в зеркалах - с такой ясностью, будто находился внутри нее. Я никогда не понимал, почему судьбе было угодно, чтобы самое лучшее в жизни происходило в случаях, когда все этому препятствовало: в этот раз за дверью ждала раздраженная женщина, появившаяся, чтобы, подстегнуть во мне то, что я увидел в глазах Марины, и вышедшая затем, чтобы своим ожиданием в холле не дать всему свершиться. Я подумал тогда, что, может быть, сам смысл жизни объяснялся за мгновение до смерти, или перед дулом пистолета, когда ты отчетливо и безвозвратно понимаешь, чего лишаешься.
- Не буду, - прошептал я также тихо, разжал руки и выпустил ее из своих объятий.
Потом оделся, вышел в холл, там сел в кресло с красной дерматиновой обшивкой, - впустив горничную и проводив на завтрак Марину, - и в блеклом, холодноватом из-за сквозняка пространстве слышал глухие стуки; на этаже студенты сдавали белье и собирались в отъезд.
По коридору саженными шагами прошествовал Хохлов, мой однокурсник, фингал которого почти сошел на нет (он как-то высказался о том, что лоджии этажей дома отдыха были расположены ступенями, чтобы пьяный писатель, свалившись вниз, смог выжить сочинить об этом рассказ). Он поехал на лифте, после долгого ожидания, - хотя мы жили на третьем, - а по лестнице поднялась администраторша, с одышкой, шатая своим огромным крупом. «Ну вот», - подумал я, и решился - в последней, ускользавшей от меня все это время попытке добраться до дома Чехова, где ему довелось провести последние дни.
Добравшись до места - сначала на автобусе, потом пешком, - я поковырял ногой у забора, и, не заходя внутрь, пошел прочь - с сильным облегчением от выполненного долга, вспоминая смотревшего на меня сквозь пенсне со страниц школьных учебников пропавшего от чахотки писателя...
С деревьев облетели листья и обнажили черные, как каменья, ветви.
Солнце стояло над морем, то пропадая в клочковатых облаках и обесцвечивая воздух, то отражаясь на сиявшей в волнах золотой дорожке, напоминавшей о неизбежности отъезда.
Я дошел до Ливадийского дворца, где успел побывать прежде, опять увидел маленькую церковь, солнечные часы и крошившиеся вокруг них перилла, и, дождавшись автобуса, отбыл в город.
Когда я вбежал на этаж, Марина ожидала меня в холле, она взволнованно ходила вдоль кресел, где лежали наши сумки.
- Я думала, что ты опять утонул в своем пиве, - сказала она с обидой. Я виновато навьючил на плечи две наших сумки, взял ее за руку и пошел по лестнице, не дожидаясь лифта.
- Зачем спешить? - спросил я, оправдываясь...
Дорога с сумками, которые камнем тянули вниз, оказалась трудна, мне поневоле приходилось притормаживать, спускаясь с холма, чтобы не бежать вниз. Марина смешно виляла бедрами и стучала каблуками по асфальту.
Уже с первых шагов я почувствовал, как начало стареть все, чем мы жили эти дни.
Сначала выцветшими стали деревья, дома, небо и эта узкая дорога, потом стало гаснуть воспоминание о набережной и море с его волнами, и только в Симферополе, ограниченном вокзалом, от кислого пива, - и особенно в поезде, когда застучали колеса и я увидел себя в оконной раме ночного вагона, - я понял, что бескрайность моря, стеклянный барабан пивнухи, небо в звездах и широко раскрытые глаза Марины, - все это отпало в прошлое. И этот изумрудный холодный труп, все еще живший в моем сознании, под громыхание колес, я вез в будущее, в котором еще не было места всему новому. Это усугубляло пустоту, с которой все уезжают с курорта, и вынуждало терпеть ограниченное пространство купе, где мы уже избегали взглядов друг друга.
Марина смотрела в окно, за которым серость неба становилась все плотнее - по мере того, как поезд дальше въезжал в Россию. Я выходил в тамбур, иногда встречая пьяного негра с отвращением в лице, выражавшим сосредоточенность под влиянием езды, хмеля и тягостных размышлений. В вагонной тряске мне все было знакомо. И чем ближе мы подъезжали к Москве, тем очевиднее было, что возникшее между нами несколько дней назад чувство, когда она ждала меня в Ялте, стало призрачным.
Она сидела в платье и сером шерстяном платке, поверх которого на складной вешалке по дороге в Ялту висел мой плащ.
- Мне холодно, - сказала она, увидев мой взгляд.
Пытаясь побороть неловкость, я положил голову на ее колени и закрыл глаза, почувствовав, как ее рука легла на плечо. Через какое-то время я очнулся, понял, что дремал, и услышал, как она шептала.
- Лежи, зайка, - шептала она, думая, что я сплю.
Она обняла мою голову, прижала к себе и стала гладить, как в детстве делала моя мать.
Я подумал, что не знаю эту девушку и никогда не смогу ее понять, что в ней было что-то особенное.
В этот момент дверь купе открылась с треском, и на пороге возник пьяный Хохлов.
Он сел, вглядываясь наклоненным в нашу сторону лицом, потом включил свет и со стоном произнес:
- Ну вот. Мариш, - он ухмыльнулся, уронил хмельную голову на грудь и резко воспрянул ею. - Я, собственно... ты помнишь одеколон, который мы выпили?..
- Я не пил, - ответил я.
- Ну, хорошо. Брр... - прорычал Хохлов, - Ты меня запутал. Мне надо, чтобы Инночка поверила, что он разбился. (это был дорогой одеколон, подаренный ему ко дню рождения, с категорическим, последним условием отказа от пьянства - Инночка надеялась, что он станет ее мужем). Я осколки в пакет сложил. Из-за этого флакона может рухнуть жизнь, понимаешь? Она ж тебе поверит.
- Все? - спросил я, - Теперь дуй отсюда.
- Н-да? - обиделся Хохлов, впрочем, соглашаясь. - Так мы уже подъезжаем. Она меня ждет. - Он вышел, задвинув дверь, и почти сразу показался пригород, освещенный фонарями и оконами в домах, от них над городом стоял желтый сумрак.
Я сел, наблюдая за тем, как она укладывала вещи.
- Ну вот, - сказала она после того, как окно остановилось над перроном, а в коридоре послышался стук и шаги пассажиров.
Потом мы вышли наружу, я почувствовал сырой, холодный воздух столицы, в нем при свете фонарей волновалось ее дыхание.
Спустившись в метро, я дошел с ней до перехода, чтобы проводить домой, и вспомнил, что она жила в пригороде.
- Хорошо, что не приехал отец, - сказала она, - Так лучше. - И когда подошел поезд, - как будто это уже все когда-то случилось, - Марина отвернулась с широко раскрытыми глазами и, глядя в пустоту, громко произнесла, пересиливая шум тормозов: - Прощай.
Вернувшись в общежитие, я прошел по пустынному коридору, открыл дверь в комнату и ощутил вонь прокуренного помещения. Чтобы перебить ее, я закурил сигарету и сел на стул. Потом разделся, лег на кровать, закрыл глаза и долго не мог уснуть, испытывая отчаяние оттого, что ее нет рядом, не понимая, что тревожит... И откуда-то росло понимание того, что причиной расставания было нечто большее, чем обычные отношения мужчины и женщины, и это делало нашу физическую близость делом маловажным. И ускользавшее за ее молчаливостью и словами это ощущение сделало для меня в последние часы тяжелым ее присутствие рядом.
На следующий день я проснулся поздно, выпил кофе и, сидя в кровати, в состоянии сонливости смотрел телевизор, - и был счастлив, будто с души сошла неимоверная тяжесть. За все годы взрослой жизни это был, пожалуй, единственный день, когда я испытывал не прекращавшееся ни на минуту ощущение легкости внутри. И даже когда я вытряхнул сумку, чтобы
