Марина

душевной спячки. И через несколько минут, стоило им покинуть уводивший в грозные воды причал, и уединиться под низкой лампой в тепле ресторана или кафе, - они бы забыли то, что не покидало меня никогда -  ощущение того, что все вокруг временно, скоро кончится и только тогда начнется другая и настоящая жизнь.
         Добравшись  до пустой столовой в конце набережной, куда я  заходил греться, я сел на привычное место перед окном, взял пива и предался обычному для меня разглядыванию окружавших  предметов и людей.
        За раздачей, пустыми полками отделявшей зал от кухни, мелькали фигуры в белых халатах, среди которых я надеялся увидеть знакомую продавщицу. Редкие прохожие, деревья и  полоса асфальта за окном были серого цвета. Картинка ялтинского зимнего дня была привычна, все выцвело в ней от сырости, и единственное, что радовало, - это было ощущение тепла после холода набережной, гревшего от выпитого.
        В  зал вошли две женщины с пустыми лицами, в платках на высоких прическах и с вечными авоськами, неотъемлемыми, как имена. Они дошли до кассы; потом я проводил их к двери, с чавканьем въезжавшей в раму. Низ дамы за кассой плотно отекал стул, она осуждающе таращилась на мои бутылки поверх круглых очков. Кислый вкус пива и звон посуды усиливали грусть, мне хотелось с кем-нибудь поговорить, рассказать женщинам Ялты, что я завидую их участи мыть грязную посуду, чистить картошку и жить у моря, в  водовороте солнца и соленых брызг. Надо только дождаться лета. И улицы  наполнятся людьми, прозрачным светом и веселыми голосами, город заживет зановыми романами... Мне хотелось положить на локоть голову, потом я увидел свою продавщицу, ее улыбку, треугольник груди в разрезе халата. Я подошел к прилавку, она тронулась к плите, и я, впервые увидев ее в полный рост, был потрясен ее толстыми от болезни ногами.  
           ...Вечером я вернулся в дом, с одышкой поднялся по лестнице и услышал разговор уборщиц, сидевших в коридоре со своими швабрами. Номер мой был пуст, я упал на  кровать, лицом вниз.  Старухи судачили об умиравшем  человеке. Я  знал, что в одном из номеров медленно отходил в мир иной писатель из Москвы. Этот одинокий старик имел квартиру и не отписывал ее носившей за ним утку сиделке, - это, а также то, что он был жив, являлось темой беседы его сверстниц, кипевших от несправедливости, царившей в чужой жизни. Я  почувствовал, слушая их, как нужна мне была Марина.
        Некоторое время спустя она вошла, невидимо стукнув в узком коридоре дверью, села рядом и пропустила мои волосы сквозь пальцы.
        Я  посмотрел ей в лицо.
        - Знаешь, - сказал я, - мы ведь многое  выдумываем.
        Она молча смотрела на меня.
        Я подошел к стеклянной двери лоджии и, стиснув зубы и глядя в сторону моря, понял, что  сочетался с ней, как тень с предметом, - в пространстве которой было ясно, что лишь за  пределами ее находилась реальная жизнь.
        В схожести конца нашего романа (чего она еще не знала) с тем, как это происходило у прошедших  курортное горнило пар, было нечто неприятное, точно то, что мы познали, оказалось переданным по наследству и было давно  залапано  чужими руками.
        Я подумал, что ее молчаливость, объятия и  прикосновения были - может быть - попытками найти способ сохранить то, что являлось противным  сути этих отношений.
        - ...Ты слышишь?.. -  спросила она.
        - Да, - я поддержал разговор, который обнажал горечь предстоящего отъезда.
        Мы говорили о Ялте, о том, что так и не выбрались на теплоход, чтобы сходить  на экскурсию, об американской мелодраме, которую видели вчера в кинотеатре на набережной, - куда она меня затащила, не отпуская, за локоть. И мы сидели в холодном зале, сопереживая  страстям кокотки, нагонявшим драматургическую слезу. Мне казалось, что невидимый Кто-то  наблюдал в кинозале нашу, не монтированную, не на пленке, без фальши, жизнь. Марина сунула мне под куртку замерзшие ладони и, положив голову на плечо, все сильнее  - точно стремясь забраться  внутрь, - прижималась   по мере того, как  подходил финал... Я говорил, что рад отъезду, что  мне тоскливо и пора сменить все на стены общаги, на  родную среднюю полосу России, в которой и чувства тише, и рассудок трезвее, а сам думал о том, что там, куда я хотел вернуться, мы  обязаны были стать совсем другими людьми, между которыми - и нами теперешними, - проляжет необозримое, широкое пространство лесов, полей и рек, разделенное блестящей сталью  железнодорожных рельсов.

         В дверь постучали; вместо горничной, приходившей в этот час, подпрыгивающей  походкой вошел мой однокурсник, которому в день я приезда помог поселиться в номер с его невестой. Они не успели расписаться, и вынуждены были бороться с администраторшей до тех пор, пока я не появился в холле, увидев там Марину. Это был добрый толстяк с бледными щеками. Когда он что-нибудь говорил, то непроизвольно пританцовывал косолапыми ногами, которые соответствовали его медвежьему туловищу.
        - Ну что, братцы-кролики! - произнес он, отрепетировав  фразу по пути, и,  растерявшись  вдруг, сделал пульсирующее движение ногой, на которой мелькнул белый носок. - Сидите? - спросил он, точно это было что-то особенное. -  А я сало должен один исть? - Выпалил он сорвавшимся голосом и расхохотался.
        - Сидим, - ответил я тоскливо, - А ты сала  принес?
        Его поступки выглядели наивными, хотя он не был глуп, - у меня было впечатление, что так он отторгал от себя  серость будней. Хотя лицо его и впалые глаза говорили о том, что это мог быть хитрый человек, он порой отдавал  последние деньги какому-нибудь пройдохе, - потому что совершенно не разбирался в людях, -  а мог и поехать на другой конец Москвы, чтобы помочь отвезти незнакомцу  тяжелый чемодан.  
        - Ну, как супруга? - спросил я, глядя на то, как он выкладывал еду на стол, просыпая крошки, и вынимал из пиджака чикушечку, с которой пришел один, потому как будущая жена не одобряла водку.
       Он утвердительно  кивнул, поискал глазами посуду и нож, которые взялась достать  поднявшаяся Марина.
       - А ведь ты не наедаешься в столовой, друг мой! - добавил я весело. - И почему у нас вся жизнь провоняла водкой?
       - Точно не наедаюсь! - радостно отозвался он, - Мыши там наедаются. Я думаю, надо отметить наше пребывание здесь, выпить за крышу и  небо, которые свели нас в этой жизни, выпить за то, чтобы все хорошо кончилось.
       Его появление заполнило пустоту, которая уже начала возникать между нами в преддверии завтрашнего дня.  
       Мой знакомый сел на застонавший стул и, подняв стакан с  водкой, потянулся ко мне через коврик, не до конца закрывавший пол между стулом и нашей кроватью. Мы чокнулись и, почувствовав шибавший в нос запах спиртного, я проглотил содержимое с кривым лицом.
       - Не люблю я водку, - произнес я философски, - Ну ее к ядреней фене.
       - Ясный перец, - подтвердил гость и, набив в рот как можно больше еды, принялся жевать, отчего на его лице стали надуваться и опадать щеки.
       Потом он встал, освободившись под действием выпитого от    привычной скованности, сделал несколько шагов к лоджии и вернулся, встав перед нами. Оттуда он взглянул с таким значительным видом, точно  понял,   что мешал нашему уединению.

       - Ну что, съели сало? - пробубнил он задумчиво, побегал глазами, и вдруг лицо его озарилось улыбкой. - Счастья. Желаю счастья.  Вот такая штука. - И я сорвался с места с протянутой рукой, после чего он стукнул меня по плечу и шепнул в ухо: - А я рад за вас. Слышишь?..  
       От этих его слов у меня больно заныло: в зеркале его счастья, каким он представлял жизнь в ожидании женитьбы - этакого поступка, определявшего судьбу, - наш роман отражался трагически, потому что от него  ничего, кроме завтрашнего расставания,  не оставалось.
       Когда он вышел, я молчаливо прошел по номеру, поправил носком тапка загнувшийся коврик и заглянул в ванную, где был включен свет, который тревожно и тускло, как в операционной, отражался в каждой клетке кафеля, - как бы удаляя от меня, делая  незнакомыми, чужими, ставшие знакомыми обстановку номера.
       Марина легла на кровать, подогнув ноги в чулках и подложив под голову маленький кулачок; я вытянулся подле, опустил ей на грудь лицо и почувствовал приятный запах ее тела.
        На подоконнике  тикали часы, продолжая толкать тяжелое время; я лежал, не двигаясь, и чувствовал щекой, как подрагивала ее грудь  от ударов сердца.
        - Мне тяжело, - наконец не выдержала она, - Убери, пожалуйста, голову. - И она  задержала ее ладонями, неподвижно глядя в потолок.
        - Это по-женски, - пытался я пошутить, - Отталкивать и не отпускать.
        Она глубоко, облегченно вздохнула, продолжая гладить меня по затылку, потом горестно прошептала:
        - Я устала.
        Это было последнее, что я  слышал, начиная дремать, и с невероятным усилием подняв голову, уткнулся в подушку у ее плеча, забылся крепким  сном.
        Когда я проснулся, то  не мог понять, что так сильно встревожило, из-за чего внезапно открыл глаза, почувствовал, что больше не могу так. Ватная, глухая тишина, стоявшая в комнате и за стенами, серый свет, падавший сквозь окна и дыхание Марины,- мне показалось, что она не дышит,- заставили  с отчаянием подумать, что надо что-то делать, что  пусто прошел еще один день, и ужаснуться от мысли, как я все время живу. Серый цвет неба, слитый с  сумраком  обоев, наполнял комнату светом какого-то  серебряного мира; в нем я переносился  мыслями в другие места. И уже представлял себя то на вокзале в Симферополе, то в купе  поезда, то на улицах далекой Москвы, - и обо всем  было радостно  думать, как о чем-то новом, в котором не было места  нынешнему состоянию; хотя в той новизне была и знакомая доля горечи, потому что после первых  минут  ходьбы среди множества людей, уже на вокзале, каждый раз возникало ощущение, что в большом столичном городе я никому не был нужен.

       На следующий день, вечером, я пошел в соседнее мрачноватое здание на ужин.
      Крутая асфальтированная дорога освещалась ярким лунным светом от фонарей, они стояли вдоль бордюров. Поднявшись на второй этаж, в столовую, мы сели за стол, чтобы согреться кипятком из самовара; с его носика капало в поднос. В зале мы увидели  сидевшего в углу человека. Я встретил его как-то на набережной, в солнечный день, когда он выходил из парикмахерской, натягивая на  голову кепку из тонкой ткани, похожую на те, что когда-то носили советские пионеры. При этом одет он был в костюм-тройку и кеды. Потом я узнал, что он был журналистом  столичной газеты и, - по совместительству, - знакомым командующего Черноморского флота. Под "шафе" он вел себя чересчур развязано - так это, видимо, подобало, в его представлении, знаменитости союзного масштаба.
          Неделю назад он вошел в столовую, сбил пинком стул,  сел за свободный стол, сбросил на пол разлетевшуюся посуду и обматерил официантку, которая с испуга принесла ему двойную порцию. Потом он забросил ноги на стол и сунул руки в карманы, откинувшись на спинке и поглядывая на всех, точно на пигмеев. Невероятно разозленный его  поведением, я зашвырнул его под стойку, которая огораживала  раздачу. Он с грохотом влетел под нее, поднялся, но вместо того, чтобы кинуться в драку, побежал ко входу с яростным лицом,