разложить вещи, и нашел на дне огрызок яблока, который Марина сунула, когда мы подъезжали к Симферополю, то горечь разгрызенного яблочного семечка показалась мне сладкой.
Потом началась учеба, я стал редко появляться на лекциях, потому что работал, продавал книги, и, так как мы были на разных курсах, редко встречал ее. Сначала мне казалось, что она избегает меня, потом я узнал, что она взяла академический отпуск, и после этого перевелась на заочное отделение. Только однажды, месяца через три, мне случилось заговорить с ней, - потому что мы столкнулись, когда я вышел во время лекции в пустой сквер института, и увидел ее в нескольких шагах от крыльца.
- Привет, - сказал я как можно холодней. Этот холодок отчуждения, который я пытался разбавить унылой улыбкой, отразился на ее запрокинутом лице жалким выражением. Она кивнула в ответ и быстро прошла мимо. Я повернулся, глядя в след, и с удивлением заметил на ее руке обручальное кольцо. И мне стало вдруг так грустно - потому, что она (как я это чувствовал) считала себя недостойной меня, а я не мог объяснить, что все наоборот, - и я не вернулся в тот день на лекцию, оставшись до вечера в ближайшем кафе.
Потом минуло много лет, в течении которых у меня постепенно испарялась уверенность в то, что в жизни должно было совершиться что-то необыкновенное. Хотя я знал, что ее вялое течение когда-нибудь наполнится энергией. Я хранил терпение. Так уже было в двадцать лет, когда жизнь казалась прожитой... Живя в ту пору на даче в полном одиночестве, не видя людей, я засыпал под комариный писк, среди запахов дерева и старого постельного белья. И просыпался ранним утром, выходил в малинник, покрытый густым туманом, разводил его и кусты руками в поисках ягоды. Я поливал землю, ходил окунаться в зной на холодный родник, пил чай из самовара, колол лучину, и мне казалось, что одиночество есть край жизни, за которым ничего нет... Так продолжалось, пока не приехал отец, который привез вызов из Москвы в институт и стал исполнителем неведомой воли, отозвавшей меня как из небытия. И такая же тяжесть ожидания была последние годы, - и теперь, когда я позавтракал и увидел свою физиономию в зеркале шкафа, я понял, что эта встреча не была случайной.
Отойдя от зеркала, я сел на лавку в углу комнаты, сложил ладони меж колен и посмотрел за окно.
По белому склону двигались фигуры прохожих.
- Ты слышишь? - настойчиво спросила жена, державшая в руках ребенка. - Сполосни пеленки. - Она положила дочку на диван, чтобы вытереть полотенцем. - Я говорю, что парную говядину с машин продают дешевле, чем на рынке.
Я отвернулся от окна и посмотрел, как она пеленала ребенка.
- Что тут думать? - ответил я и опять посмотрел за окно.
Она спеленала ребенка, приложила его к груди и энергично остановилась посреди комнаты.
- Так что лучше? - спросила она, - Борщ или картошку с мясом?
На склоне упал мальчишка и, покатившись вниз, толкнул прохожего. «Скользко», - подумал я и зябко пожал плечами.
Я вспомнил, как первый раз увидел острые коленки севшей на диване, против меня, девушки, потом проводил ее домой и она, заставляя меня краснеть, целовалась в переходе метро, в потоке людей, не отпуская моих рук. Потом оказалось, что у нас будет ребенок, я женился, и часто думая о нас, не мог понять, как это могло случиться. Когда я уходил из дома, она с робким упрямством заставляла меня подставлять для поцелуя щеку, - когда возвращался, то дверь комнаты, в которой мы жили, открывалась, она являлась на пороге, радостно говорила: «Папа вернулся». Но посреди этих поэтических слоганов набивалось столько бытовой дребедени, что я удивлялся тому, как она с яростным упрямством тянула на своих худеньких плечах воз нашей семейной жизни.
Иногда она брала дочку и садилась на диван, а я стоял у окна, или сидел за дубовым столом и видел перед собой двух детей. Они смотрели на меня, как с настенной фотографии в деревенской избе - неподвижными взглядами, и меня разбирал смех. И каждый раз она виновато задавала мне один и тот же вопрос: «Неужели мы такие смешные?». Я качал головой, брал с пола пляжный мяч и бросал, замечая, как дочка пыталась проследить за его полетом. Ночью жена перекатывалась ко мне, целовала в плечо, прижималась щекой и, тепло дыша, шептала сквозь сон: «У тебя сегодня два раза было очень суровое лицо. Ты очень сердился на меня?». «Нет, - шептал я, - Тебе показалось».
Утром, когда жена ходила за молоком, я просыпался от криков собиравшей все в цепкие кулачки дочки и продолжал лежать, упираясь лицом в деревянную решетку стоявшей рядом кроватки, и смотрел на два ее странных, ничего не знавших о жизни глаза, которым еще предстояло увидеть столь многое на белом свете.
Несколько дней я жил в состоянии, которое, наверное, испытывают дети, когда у них режутся зубы.
Я перестал курить и, выходя из дома, остро чувствовал сырость ветра. От солнца, слепившего глаза, порой казалось, что наступала весна, хотя был февраль. И небо опять затягивалось тучами, становилось серо, начинал идти снег и дул ветер, а с утра капало, кричали птицы и на подоконнике громыхали гревшиеся на солнце голуби.
Я запутался в ощущениях; бывало, что, глядя на ветки деревьев, я переставал их видеть, будто попадал в другое измерение, пытаясь понять, где нахожусь. Один раз такое состояние я пережил в детстве, когда до глубокой ночи читал Достоевского, заснул за столом, лицом на книге, а когда очнулся, то не мог вспомнить, где нахожусь. И вспоминал обо всем, ощущая боль в голове. Теперь это стало возвращаться. Я начал подозревать, что моя забывчивость была бледной копией коснувшейся тогда болезни.
Я иногда наблюдал, как замирал взгляд моего ребенка, когда она смотрела на меня, и находил в нем потребность исследования. Это проявлялось и в ее цепкой хватке за все попадавшееся под руку и было противоположно тому, что делали некоторые умиравшие на моих глазах люди, когда «обирали» свое тело, будто удивляясь тому, что оно есть.
В один из дней я проснулся с непонятным спокойствием.
В углу комнаты на полке стояли иконы. Перед ними светила лампадка. Две из них были куплены, когда мы повенчались, и были покрыты белым платком жены, в котором она была в церкви. Это были обычные иконы, сиявшие искусственной позолотой. В их ликах сквозила суровость, знакомая с детства.
...В десять лет, когда я был на летнем отдыхе в Сухуми, мать повела меня креститься. На церковном дворе я вырвался, но был пойман отчимом.
Вышедший из храма бородатый человек покачал мне пальцем и улыбнулся. Тогда я зарыдал: крещение было для меня предательством пионерской клятвы. Я должен был дать обет верности тому, что пугало: дымчато-суровым ликам на иконах, черным платьям священников, их басам и клубам ладана. Это был неведомый мне мир, непонятным образом связанный с чертями и ведьмами. Но после того, как я был соблазнен обещанием матери купить рубаху и сходить в зоопарк,- чтобы посмотреть на тамошних обезьян,- мы зашли в прохладное помещение церкви, отчим оплатил ритуал, и я насторожился при виде лампадных огоньков и, переведя дух, вышел на двор, где стоял деревянный домик. В нем и должно было совершиться таинство.
В это время подъехала серая «Волга», из нее вылез мертвецки пьяный человек, с трудом отодрал прилепившийся к заду чехол и, со страшным усилием, стараясь не упасть, прошел в дом. «Поп», - заворожено прошептала мать после того, когда хлопнула дверь.
Затем я оказался в коридоре и сквозь дверную щель увидел на стене распятие, и под ним, на столе, на изрезанной клеенке, - крошки хлеба, скорлупу от яиц и мятые помидоры, на которых сидело множество мух. Столько же летало. Я не мог отделаться от их жужжания, когда меня обливал водой трезвый священник, - пока я, зажмурившись, стоял в тазу, - и еще надо мной читали из Библии.
Когда все было кончено, мы вышли на улицу и отчим начал посмеиваться над пьяным священником, а я почувствовал, что страхи были пустыми и крещение оказалось обычным, как завтрак, делом...
Вспомнив об этом, я подумал, что мое спокойствие после крещения было очень похоже на то, которое я испытывал теперь, стоя перед иконами.
За окном шел снег, его несло в сыром воздухе. В комнате было светло. Обои на стенах светлели и гасли. Заложенное облаками небо напоминало лист ватмана, к которому кто-то подносил и отнимал фонарь.
Вместо того, чтобы идти вечером на службу, я опять крепко уснул. И очнувшись, не хотел уже вставать, но вспомнил о Марине и, одевшись, вышел на улицу.
Пойдя вдоль сугробов, я увидел издали голубой купол с крестом и сладко зевнул, вспомнив обрывок сна: конь оскалился, укусил меня за бок и, держа в челюстях, мотнул головой. Я съежился и почувствовал, что отрываюсь от земли...
Я миновал проспект, прошел церковный двор, и когда дьякон проходил с кадилом мимо дверей, перекрестился и вошел внутрь.
Народа было много. Я купил свечу и, протискиваясь в толпе, увидел, как на стекле, закрывавшем лик Богородицы, отразились вытянутые для поцелуя губы женщины.
Потом в узком проходе толпы раскатали дорожку и маленькая старуха начала ругать наступавших на нее прихожан.
Встав после помазания у дверей, я увидел Марину.
Рядом был крепкого телосложения мужчина, по форме которого я понял, что это ее муж. Однажды у меня была женщина, с которой я встречался до тех пор, пока не увидел ее супруга; это сделало для меня чужой не только женщину, но и самого меня в сравнении с тем, каким я был до встречи с обоими. То же чувство возникло и при виде этого человека. Я не мог понять, что мне нужно, почему я поборол сон, чтобы придти на службу. Это вызвало неясную тревогу. Я испытывал ее, глядя на обоих.
Она будто почувствовала мой взгляд, повернула голову и стала протискиваться ко мне.
Стараясь не выдать себя, я отвернулся.
Она тронула меня за руку.
- Я хотела тебя увидеть, - она улыбалась, точно чувствовала вину за свою радость.
Я кивнул.
После службы я пошел на двор, размышляя о том, как все переменилось. Я ждал весну.
Я не помышлял, конечно, о близости, казавшейся теперб гадостью. И буд-то посвящался в другую тайну. Раскрытие ее было как свет в темноте. Мне могло стать доступным что-то большее, что я знал в прежней жизни. Жажда этой тайны казалась сильнее морали, а сама она - сильнее смерти.
На улице было сыро, зябко. На крыльце лежала мокрая грязь. Снегопад кончился. Снежинки обсыпали шапки и платки стоявших у ворот нищих. Мимо я вышел на остановку, где мы договорились встретиться.
Горели фонари, яркость их зависела от настроения.
Перейдя дорогу и встав у бордюра, я разглядывал ручьи талого снега. Он выприыгивал из-под колес редких автомобилей. Мимо проходили возвращавшиеся со службы люди. Одной из последних была Марина.
Небо было ясное, на нем были звезды.
Она протянула ко мне руку на другой стороне дороги и замерла, чтобы ввести в круговорот света, отражавшегося в текущей воде; он осветил ее - с нимбом выбившихся из-под платка волос. - Идем, - понял я по губам, и все стало распадаться на части, ее лицо прыгнуло с быстротой летящего предмета. Раздался страшный визг и
