природе своей был занудой и педантом. В том смысле, что все свои какие-то дела, домашние заботы и вещи содержал если и не в идеальном, то, во всяком случае, в образцовом порядке. Всё у него всегда было разложено по полочкам, как в материальном, так и в нематериальном мире. С появлением же у него жены, вопреки резонным, казалось бы, но наивным его ожиданиям, всему этому пришёл конец. Та вообще, похоже, не имела ни малейшего представления о том, что в мире может существовать хотя бы какой-нибудь порядок.
Всё у неё везде могло валяться неделями, зарастая толстым слоем пыли. Если что-то у неё падало прямо под ноги, то можно было быть уверенным, что пролежит оно там в девственной непотревоженности несколько недель, а может быть – и месяцев. Она в упор не видела ничего этого. Её собственные личные вещи в шкафу (когда шкаф этот у них появился) не были аккуратно свёрнуты и сложены, как у него, а валялись, наваленные немыслимой кучей, в которой невозможно было разобрать, что там есть что, и где у этого «чего» начало, а где конец.
Если она и догадывалась иногда постирать что-нибудь мужу, то неделями не могла догадаться о том, что постиранные вещи, сваленные в кучу в каком-нибудь не самом подходящем для этого месте, не грех было бы ещё и погладить. И уж тем более никогда не догадывалась она посмотреть, не нужно ли что-нибудь там подшить или пришить ту же пуговицу в вещах мужа.
Горы грязной, немытой посуды с окаменевшими на ней остатками пищи громоздились регулярно на кухонном столе. Толстый мох плесени случалось обнаруживать Ваньке не только в заварных чайниках, но даже и в кастрюлях, неделями недвижимо стоявших в холодильнике (!). Несколько раз (не менее трёх) за время их семейной жизни Ванька решительным движением руки молча смахивал эти горы со стола на пол и так же молча уходил по хрустящим под ногами осколкам тарелок, чашек и прочей невинно пострадавшей фарфоровой братии. Порядка это добавило не много, но вот посуды в их хозяйстве поубавилось существенно.
Как устроено было зрение жены, Ванька понять так и не смог. Но всё это стабильно и неизменно, несмотря на никогда не снимаемые с носа очки, выпадало из поля её зрения: она ничего этого попросту не замечала. И это при том, что тринадцать лет она нигде не работала, являясь домохозяйкой. Надо ли говорить, что такого же сорта хозяйкой, с таким же устройством зрения, хотя и не надевала никогда очков, выросла и её дочь? И даже хуже. Поскольку эта уже обогатила опыт своей мамы откровенной, презрительно-брезгливой ленивостью.
И ко всему вот этому, с позволения сказать, порядку пришлось притерпеться, в свою очередь, уже Ваньке (хотя никто, стоит отметить, этого его притерпевания, так же, как и всего иного прочего, положительного, с его стороны, не заметил, как всегда). Поскольку, при всей своей дурости, Ванька всё же понимал, что хоть ты с десяток черенков от лопаты обломай о горб горбатого, но «исправить» того сможет только могила.
Зато жена его, по-щербатовски искренно полагала, что муж её, исполненный благодарности, должен беспрестанно восхищаться ею и носить её, утончённо-интеллигентную, на руках. И если глупый муж этого не делает, то это муж плохой, неблагородный и не обладающий «широкой натурой» (понятие и качество, безусловно свойственное принцам, и очень любимое «широконатурной» его женой; а ещё благородное племя щербатовское очень любило рассуждать о «проверке на вшивость»).
До благородства Ваньке и впрямь было, как до Луны пешком. Он и не задумывался-то никогда о гипотетическом обретении «благородства». Его заботы были куда прозаичней. Ему надо было, вопреки всем внешним обстоятельствам, создавать домашний свой, семейный очаг. (Он, ведь, не только «принимал на грудь» и стремился к «подвигам»; он ещё и трудился, не покладая рук.) Жена его приехала к нему с тремя чемоданчиками, вполне вмещавшими всё её нехитрое личное имущество. Его собственное состояние также умещалось в трёх чемоданах, два из которых были наполнены книгами и музыкальными пластинками.
Но не то была беда, что имуществом обладали они немногим. А то была беда, что разместить даже это имущество было им негде. Не было у них своего угла, и скитаться им пришлось по чужим (за первых шесть лет семейной жизни довелось совершить Ваньке семь (!) переездов, хотя и два-то, согласно общеизвестной житейской мудрости, равносильны пожару). Вот над разрешением этой-то проблемы и бился Ванька между «приёмами на грудь» и «подвигами» своими.
И ведь решил-таки проблему! Благодаря неустанным трудам своим, а также небольшому «первоначальному капиталу» – гаражу, подаренному ему отцом, которому тот был уже без надобности. Создал Ванька свой очаг семейный (не без помощи, и даже – чуда Божиего). То есть обрёл для семьи своей собственное своё жильё, выразившееся в конечном итоге в новенькой двухкомнатной квартире.
А пока решал Ванька проблему эту, жена его интеллигентная, разочарованная плебейским неблагородством мужа, решала другую, свою проблему: отдушину искала благородству своему неразделённому. И нашла, ведь. В лице шибко способного ученика всероссийски известного астрологического гуру. И влюбилась в него всей своею благородной душою.
Ну а тот не дурак (не чета Ваньке) оказался. Тоже положил глаз свой, пронзительно-соколиный, на неё, возвышенно-влюблённую. На камлания свои загородные регулярно брал её с собой. Где дарил ей чертополох, в качестве образа души её пылкой. А она, привезя чертополох этот домой, пуще зеницы ока хранила его трепетно как святыню свою самую великую.
Вскоре, однако, почувствовала благородная, что не только телом драгоценным, но и душою её чистой овладеть стремится, зачем-то, Учитель её любимый. И страшно ей, почему-то, стало. И стали видеться ей бесы ужасные, таскающие её по каким-то жутко мрачным подвалам. И до того затаскали они её, что уж и руки на себя наложить подумывала. Да жить-то хочется! Вот и побежала в Церковь Божию. Да о муже неблагородном вспомнила, в трудах своих (ну, и в грехах, конечно) погрязшем.
И запросила его: «Бежим, – говорит, – отсюда, с Дальнего-то Востока, пока не поздно. Если тебе жизнь моя, да дочери нашей дорога». Ванька-то и опешил: «Это куда ж, – спрашивает, неинтеллигентно так, – бежим-то?» «Да куда глаза глядят, – отвечает ему интеллигентная жена, – поближе к родственникам моим благородным.»
Ванька, хотя и неблагородный, но жалко ему стало жизнь жены-то губить, а уж невинного дитя своего, единокровного – и того пуще. Согласился. Продал квартиру свою новую, да и купил, не глядя, дом в маленьком, но со славной историей и с древними православными традициями, городишке в центре Святой некогда Руси.
Вот ведь, чем любовь благородно-возвышенная обернуться иногда может…
После переезда довелось хлебнуть Ваньке с семейством всякого. Случилось и поголодать маненько. С работой-то в городишке том совсем худо было. Вот и пошёл он за сущие копейки трудиться в местный женский монастырь, издревле основанный известным святым земли русской, где скромными трудами своими помогал восстановлению его после ударных трудов строителей коммунизма.
Перебивались они с хлеба на воду. Но для души пользу обрели несомненную. Воцерковились они в городишке этом. Веровать-то в Господа Иисуса Христа они и раньше веровали. А вот воцерковиться довелось им только здесь. Ну, и о жизни духовной, церковной, тоже кое-чего узнали. Не всё только хорошее, правда. Да, ведь, знание-то никому ещё не вредило. Знание, оно нейтрально. Оно только понять помогает, тому, кто понимать в состоянии: что такое хорошо, и что такое плохо, – а также и силу обрясть, несгибаемую. Ибо сила – в правде. А кто постиг Истины свет, тот и силу Её, несокрушимую, приобрёл.
А также, в городишке том, и обвенчался Ванька с женою своею законным церковным браком, после десяти лет совместной жизни. Правда, Ванька искренне полагал, что годы эти он и так прожил в законном браке, зарегистрированном в соответствующих государственных органах. Но мудрый и светлый старец-батюшка просветил малоразумного Ваньку, что сколько бы подписей ни ставил он в каких угодно амбарно-учётно-государственных книгах, но всё равно жизнь его супружеская является жизнью в блуде. До тех самых пор, пока брак этот не будет освящён обрядом венчания, матерью-Церковью установленным. Так что, узаконил Ванька брак свой, окончательно и бесповоротно.
Когда обустроились они немного на новом месте, запросила жена Ванькина родителей её стареньких под кров свой, Ванькой созданный, забрать. Ну, Ванька, как и положено дураку, согласие своё дал не раздумывая, благо жилплощадь его позволяла принять родню жены. «Жалко стариков, – думал он при этом, – не ровен час, от пули или гранаты погибнуть могут».
Родители жены жили в городе, в котором только что прошла война, и вполне ожидалась вторая. Вот, Ванька и решил вызволить их, пока не поздно, оттудова, дабы не погибнуть им смертью лютою. Сам он за ними не поехал, конечно. Поскольку точно знал, что вернуться ему оттуда к дочурке своей единственной не суждено уж будет никогда более. А поехали за ними жена его, да и сестра её старшая. Тем проще было: на родину свою ехали. Да и баб там белых свободолюбцы тамошние в то время в открытую не очень уже трогали: своих брюнеток смуглых, в блондинок пегих сплошь перекрашенных, хватало.
Жена его, рисуя ему радужные перспективы, говорила: «Вот приедут дедушка с бабушкой, и нам полегче будет. Пенсию старикам, хоть и с задержкой, а всё-таки платят. Им-то, много ли надо, на всём, на готовом? А нам хорошее подспорье будет». «Да, конечно, – думал Ванька, – почему бы и нет? Стабильности сейчас нет никакой: ни с работой, ни с деньгами. Живём впроголодь. А пенсия стариков какой-никакой страховкой от голода будет».
Приехали Щербатовы. Вот тут-то и довелось Ваньке ознакомиться с благородством рода сего. Тёща его, хотя и не принадлежала к роду Щербатовых, потомком была рода более древнего – Кабановых, представители которого описаны были классиком в неувядаемой пьесе «Гроза». Тёща Ванькина поразительное сходство имела с Кабанихой. Это уловил он тогда ещё, когда в гости к родителям жены своей приезжал с Востока Дальнего, и когда та была ещё при памяти. Первым её действием по отношению к зятю, впервые увиденному, было то, что она ткнула его, довольно чувствительно, двумя пальцами в спину, и молча затем указала перстом железным на что-то, на её взгляд, интересное. Разница между ними, тёщей и Кабанихой, была, пожалуй, только в том, что тёща веровала не в Бога, а в коммунизм.
Тесть же его, Щербатов Михаил Николаевич, по словам простой сестры жены, «всегда был у мамы на побегушках». Наверное, именно поэтому Господь и послал ей, самовластной, со всеми отсюда вытекающими… , конец жизни провести в полном бессилии, как физическом, так и умственном, в руках своего заботливого подкаблучника-мужа.
Род щербатовский обладал воистину утончённым благородством и бессребренничеством. Вот, в качестве иллюстраций, пару примеров, поведанных Ваньке его женой.
Когда выяснилось, что мать Михаила Николаевича захворала не на шутку туберкулёзом,
