собрались на совет семейный все её дети с одною единственной целью: отпихнуть маму родную от себя, как можно дальше. Баталия произошла серьёзная, благородные родственники едва не перекусали друг друга. Благо, мама чуткая почила вскоре, чем и разрешила благополучно семейную коллизию.
Или, вот, Михаил Николаевич ежедневно покупал за целковый у родной сестры своей литр козьего молока. Однажды с рублём вышла заминка какая-то, и послал он одну из дочерей своих за молоком так: налегке, но с обещанием непременно принести целковый завтра. И что же? Не дали. Благородство не позволило.
И всё это, мелочи все эти, внутрисемейные, ничуть не мешало им поддерживать тёплые, благородные родственные связи…
Михаил Николаевич породил и вырастил три дочери. Первая из них, как бы это помягче выразиться, пропорхала всю жизнь, вроде той стрекозы, что из басни известной. Можно сказать, что она опередила время своё. Ибо к тому времени, когда порхать ей стало уже несколько тяжеловато, со всех экранов зазвучало оптимистически-призывное: бери от жизни всё! Наивные, она-то, задолго ещё до призывов этих, именно так и поступала, всю жизнь: брала от жизни всё, никому ничего не давая взамен.
Вторая дочь была предельно простая и без меры общительная. Ванька, хотя и дурак, уже на второй день насмерть уставал от этой безмерно общительной простоты. Тем более что из-под простоты этой время от времени выползала ещё и доброта её неуёмная (и очень специфическая, надо сказать).
Третья дочь – жена Ванькина – была, судя по всему, венцом семьи: интеллигентной, образованной, благородной и умной (даром, что дураку досталась). Все три дочери исполнены были любви безграничной (к себе самим, прежде всего). «Ах, бедная я, несчастная», – очень любила говаривать жеманно с томным видом, жалея безмерно себя, Ванькина жена…
Сам тесть, как и дочери его, тоже был человеком любвеобильным. Правда, в своём смысле. Он, как заметил Ванька вскоре, испытывал нежную, прямо-таки трепетную любовь (единственно истинную, наверное, в его жизни, если не считать беззаветной любви к самому себе) к хрустящим денежным купюрам. Он собирал их, дорогие его сердцу (и чем больше был номинал их, тем дороже были они сердцу любвеобильному) и с вожделением лелеял где-то в матрасе своём, или, быть может, в подушке.
В общем, как видим, настоящий фейерверк благородства и любви…
Когда привезли Щербатовых, Михаил Николаевич весь день слезливо умилялся, что вот-де вырвались они, наконец, из страшных когтей смерти лютой. Благодарил при этом всех и вся. Бога даже помянуть не забыл. Вот только о Ваньке, под чей кров привезли его, он как-то так ни разу и не вспомнил. Ванька хотя и отметил это, по наблюдательности своей, но значения этому поначалу не придал никакого.
В первые дни Ванька, отпросившись в монастыре у матушки-игуменьи, водил за собой тестя едва ли не за ручку по разным чиновным кабинетам, решая различные бумажные вопросы: прописки, каких-то там учётов и многого иного прочего. Тесть «на полусогнутых» послушно семенил за Ванькой, заискивающе заглядывая ему в глаза. Но вот, когда все вопросы бумажно-бюрократичекие (они же – и жизненно необходимые, поскольку «без бумажки ты – букашка») Ванькой были решены, когда тесть получил законную прописку в Ванькином доме, приобретённом им без чьей-либо помощи на свои кровные, тогда-то Ванька и стал замечать скорые перемены в поведении тестя.
Появился у того вдруг гонор какой-то горделивый, куда только и девались все его благодарные сопли (благодарные кому угодно, только не Ваньке). Такое складывалось впечатление в дурацких Ванькиных мозгах, что тесть его воцарился в своём доме, что он – сам себе голова, никому ничего не должен, и сам, никого ни о чём не спрашивая, будет решать, как ему жить и что ему делать.
Ванька, в отличие от отца своего покойного, вечно подчёркивавшего заслуги свои многочисленные и едва ли не требовавшего от окружающих благодарности, не нуждался в благодарностях этих в какой бы то ни было форме. Плевать ему было на них. Ну не способны люди к благодарности. И пусть это остаётся личным их горем. Но он вполне резонно полагал, что хозяином в своём собственном доме является он один. И если он взял, по доброй своей воле, под кров свой родителей жены, то жить они будут одной семьёй, во всяком случае – хоть как-то согласованной жизнью. Но, не тут-то было.
Оказалось, что в его доме его же стараниями появился ни от кого не зависимый человек, который сам себе голова, и который плевать хотел на его – хозяина – волю. В довершение ко всему выяснилось также, что это, оказывается, не Ванька вытащил тестя из пекла, приютив его в своём доме, а сам тесть доброй волею своею приехал сюда облагодетельствовать их своей пенсией и спасти семью Ванькину от голодной смерти. Естественно, горячо любящая и благородно-благодарная дочь заняла сторону не подлого, неверного мужа, а любимого своего папы.
Только теперь начал понимать Ванька, с каким благородным обществом связала его благосклонная судьба…
Ванька не без резона подумал, что это ещё цветочки, что тут его ещё и в тюрьму затолкают. И это запросто могло бы случиться, попытайся он бескомпромиссно вернуть себе своё, по дурацкой и неблагородной простоте его отданное им самим в чужие, благородно трясущиеся руки.
В общем, что там долго расписывать…
…Отношения любящей дочери – Ванькиной жены – с горячо любимым её папой каким-то странным образом переменились на прямо противоположные, вплоть до плохо скрытой обоюдной ненависти. И самое смешное в этом было то, что произошло это без какого бы то ни было, даже самого малейшего, участия Ваньки. Поскольку работал он в тот период вахтовым методом в Москве, и дома бывал наездами, во всё время которых пропадал на огороде, нещадно зараставшем сорняками за время полумесячного его отсутствия. И в наездах этих, замечал Ванька, в свободное от огородных забот время, всё новые и новые перемены во взаимоотношениях благородных его родственников…
…Все вместе они ещё раз сменили место жительства, переехав в другой город, поближе к Москве. Сколько стоило Ваньке усилий и нервов, чтобы увязать между собою кончики бесчисленного количества ниточек, беспорядочно торчащих из встрёпанного жизненного клубка, при продаже-покупке домов – старого и нового – и при очередном переезде, известно было только самому непутёвому Ваньке. Все остальные – благородные – домочадцы Ванькины только ожидали, без особого напряжения, результатов пырханья Ванькиного.
Чтобы перевезти недвижимую тёщу, договорился Ванька с людьми из Москвы, которые, отложив все свои дела, взяв отгулы неоплачиваемые на работе, готовы были вывезти на личном своём транспорте беспамятную, «ходившую» только под себя старуху. Но в последний момент тесть закочевряжился и отказался от переезда. Ваньке пришлось срочным порядком ехать потемну на переговорный пункт, и с извинениями к отзывчивым людям отменять всё намеченное по его просьбе мероприятие.
Тут терпение Ваньки закончилось, и он, плюнув горячею слюною в пол, сказал, что пусть тесть сам выбирается, как хочет: заказывает такси, вертолёт, всё, что пожелает. Тем более что купюры, гниющие в матрасе тестя, позволят сделать это без особого напряжения. Тесть после этого ходил «на полусогнутых» за Ванькой неотступно и слезливо канючил: «Вань… , ну дорогой… , ну милый… , ну родной… , ну помоги…» Вытерпеть этого Ванька долго не смог. Поэтому, плюнул в очередной раз с омерзением и организовал-таки их вывоз…
…После переезда всё повторилось, с точностью до запятой. Снова Ванька ходил-возил-водил тестя по многочисленным кабинетам с ещё более усложнившимся оформлением бумаг (чем ближе к Москве, тем более кровососущей оказывалась новорежимная бюрократия). Он даже свозил тестя на новокупленной своей машине по пенсионным того делам за триста километров – в Ярославль. И снова, когда Ванька всё сделал, увидел он, едва утёршись от пота, всё те же амбиции и всё тот же благородный апломб…
…Простая и никогда не бывшая замужем (именно оттого, наверное, и исполненная характерной для неё доброты) сестра его жены приезжала ещё разок, на новое место, со столь же добрым, как и сама она, малолетним своим отпрыском (вдвоём они поразительно напоминали маму-жабу и её красавца-сына из чудного, советских времён, мультфильма «Золушка») в гости к своему папе. Не в Ванькин дом, в комнате которого, вместе со всей его семьёй, они запросто прожили месяц, а именно – к своему папе.
И во время гостей этих, по-родственному тепло, дуэтом напевали они с папой в уши Ванькиной жены о том, какой нехороший и чужой ей человек Ванька. Сынок же её добрый шипел всё это время, не очень скрываясь, какие-то добрые, благородные по-щербатовски, нежности (в том смысле, что пользуются они тут, подло и единолично, безмерной дедушкиной добротой) в адрес всей Ванькиной семьи. Каким-то чудом жена Ванькина на сей раз дала благородной своей родне жёсткую отповедь, сказав, что он, Ванька, роднее ей и ближе всех их вместе взятых. После чего предана была презрению и остракизму…
…Михаил Николаевич, хотя и был фронтовиком, и грудь имел, увешанную сплошь медалями, никогда ничего не рассказывал о собственных своих подвигах, за которые, видимо, медали свои, золотом медным блестящие, и получил. Он любил порассуждать о том, что там Сталин с Черчиллом или Рузвелтом делали в Тегеране и что они обсуждали на досуге в Ялте, но никогда не касался своего собственного фронтового пути. Единственное, что запомнилось Ваньке, это то, что как-то раз тот коротенько рассказал, разоткровенничавшись вдруг, как сильно трясся он от страха при каких-то военных обстоятельствах…
…Тесть Ванькин так до самой своей смерти и благодетельствовал им, неблагодарным, благородными подачками со своей пенсии. Существенную же часть пенсии он регулярно отправлял другой своей – хорошей (в отличие от той, что была рядом) – и несчастной дочери, в необеспеченности воспитывавшей любимого своего сына…
…Тёща умерла первой, так и не поняв ничего из последнего отрезка своей жизни. Тесть пережил её менее чем на полтора года, за которые амбиции свои благородные почти утратил и умер, можно сказать, вполне по-человечески. (Незадолго до смерти тестя Ванька буквально поражён был фразой того, когда по какому-то поводу речь между женой Ванькиной и её отцом зашла о деньгах. «Да зачем они мне», – устало как-то сказал тесть. Услышав это случайно из другой комнаты, Ванька едва не онемел.)
Оба были похоронены достойно, в хорошем месте, с подобающими, хотя и не пышными (за недостатком средств), почестями. Обоих отпели в Храме, до которого при жизни тесть, по святости своей, дойти так и не удосужился, несмотря на неоднократные увещевания Ванькиной семьи о необходимости посещения Храма, хотя бы иногда, и неоднократные же свои собственные заявления о том, что в Бога он верит…
Годы, проведённые в благородной щербатовской среде, только усилили и без того немалую Ванькину тягу к потреблению алкоголя. Спиться, правда, Ваньке, почему-то, не удалось, как удавалось это
