множеству «ценителей» чар зелёного змия. Как удалось это и многим из старых его друзей, немалое число которых именно по этой причине преждевременно отошли в мир иной.
Не удалось, быть может, потому, что не нуждался Ванька в весело, а иногда – и не очень весело мычащих компаниях. И «принимал» он исключительно в одиночестве (что определялось в сознании народном, не слишком, впрочем, трезвом, как признак классического алкашества), вполне довольствуясь, вместо бурного общения, собственными тихими, умозрительными размышлениями. Но вот попьянствовать «с продолжением» Ваньке-таки доводилось.
Принимал он «на грудь», при полунищенском состоянии своём, по большей части, какую-то дешёвую отраву, более напоминавшую низкопробную парфюмерию (а парфюмерию вообще, окромя мыла душистого, Ванька на дух не переносил), чем алкогольные напитки. Нередко случалось Ваньке и напиваться. И тут уж его лучше было не задевать никаким образом. Если так и происходило, то он, как правило, мирно засыпал, там, где сморит его хмельной сон. Если же его всё-таки неосторожно чем-нибудь задевали, то тут уж гром гремел и молнии сверкали «по полной программе». Крушить он, правда, ничего не крушил: ни зубов, ни мебели, ни посуды, – но выход накопившимся чувствам своим радостным выдавал полный.
Жена его, похоже было, притерпелась и к этому, хотя и устала невместно «видеть вечно пьяную его морду» и предупреждала неоднократно, что уйдёт от него (впрочем, угрозы этой своей страшной ни разу она так и не исполнила), если не покончит он с пагубной этой своею страстью. Да и, вообще, все плебейско-плотские проявления Ванькины плохо гармонировали с высококультурной, высокоодухотворённой и просто широкой натурой жены его. И что тут было возразить Ваньке (хотя и пытался он огрызаться незлобиво)? Права, ведь, со всех сторон, как ни крути, была жена-то его…
Отношения в семье, как думалось Ваньке, не выходили за пределы обычной нормы. Ссоры сменялись мирными периодами, и наоборот. И хотя не всё, конечно, было так уж хорошо, как хотелось бы, но в целом отношения семейные стабилизировались (особенно – после смерти стариков, когда семья вернулась к первоначальному, естественному своему составу). Более полутора десятка лет совместной жизни (мытарств, то есть, совместных) принесли-таки свои плоды. Ваньке даже стало казаться, что семья его куда крепче и лучше множества иных семей, в которых, видел он, существуют бок о бок, непонятно каким образом, совершенно чужие друг другу люди. А в его семье, полагал Ванька, живут они одной, общей жизнью.
Ну, и в самом деле. Жена всегда живо интересовалась его делами. И он, по простоте своей, всегда рассказывал ей о себе (и о прошлом, и о настоящем, и о будущем даже, если бы только знал его, рассказал бы) практически всё, без утайки. Они регулярно обсуждали дела свои. Правда, однажды, во время какой-то перепалки, жена в запале высказала ему: дескать, шиш мы с тобою живём одной жизнью! Ванька тогда пропустил это мимо ушей и не придал словам сим большого значения. Он даже написал в письме кому-то из знакомых своих, что существуют, мол, два типа любви: дарованная Богом и выстраданная, – и что в его семье созрела-де любовь вторая.
Нет, без смеха. Именно так он и думал. Ванька на полном серьёзе полагал, что пережитые совместно бури житейских испытаний породили в сердцах их чувство тёплого единства, которое в развитии своём выросло до любви чувства: не страстного, конечно, с воздыханиями и терзаниями, но тихого и спокойного.
А что? Хотя жена и высказывала ему, что он «убил в ней женщину» (во как, круто-то!), но провожать его (и дочь; и они с дочерью друг друга) всегда выходила с тёплым нежным поцелуем и благословением. Он – глупых, но любимых своих «тёток» – так же.
Возможно, эти Ванькины бредни блаженные и имели бы под собою хоть какое-то, мало-мальское основание, если бы семью его не разъедал подспудно, словно ржа гнилая, благородный щербатовский дух…
Дочь его, нежно любимая отцом своим когда-то, выросла. А по мере возрастания своего всё менее и менее радовала она отца, всё более и более напоминая ему самовлюблённой и хамоватой напыщенностью своею, отражавшей глубоко в ней вкоренившуюся самоценную нарциссическую исключительность, всем своим моральным обликом себялюбивым, «достоинства» щербатовского рода. Ванька с горечью констатировал, что если и впитала она что-то от него, то всё только самое худшее: хамство потомственное и беспардонную грубость. И при этом совершенно игнорировала иные, «не замеченные» благородно-щербатовской природой её, далеко не всем доступные, но глубоко присущие отцу её, качества.
Воспитателем Ванька оказался никудышным. Хотя и любил он дочь, и общался с нею на равных, но доводилось ему и наказывать её жёстко, и не всегда оправданно, за прегрешения её детские. Не так, чтобы уж очень часто, но случалось. Взрывной характер Ванькин был тому виною. О том и сожалел он сам неоднократно. Да, ведь, что содеяно, того уж не вернуть. Но не в том беда была, что «воспитывал» Ванька неправильно, а в том, что «воспитание» это результатов не принесло никаких. Положительных, во всяком случае.
Самым отвратительным качеством дочери было стойкое презрительно-непочтительное отношение к собственным родителям. Ванька мало обращал внимания на то, что в восприятии любимой дочери, весело выражаемом ею вслух, был он то «крокодилом», то «бармалеем», то «хрюном», то «кваком», то «динокроком» либо ещё кем-либо в многочисленно-подобном роде. Ну, резвится дитя, что с неё взять? Но по-настоящему коробило Ваньку, когда дочь хамила матери своей, жене его. Тут уж Ванька реагировал резко (в отличие от жены своей, которая не только поощряла, но и провоцировала нередко «бунтарские» выходки дочери против отца).
Что, впрочем, ничего не изменяло в отношении любимого их чада к родителям своим, отсталым. Тем более, что мама любвеобильная в любой момент всё готова была простить дочери своей, высокоразвитой. Тем более, что объединяла их с дочерью родимой, одного качества, щербатовского, «любовь» к мужчине – единственному в их семье – мужу и отцу…
Так-то бы оно, всё бы и ничего: пырхались бы они потихоньку в выстраданном ими «благополучии» внешнем своём безмятежном. Да только был у Ваньки, вдобавок ко всем его многочисленным «достоинствам», и ещё один недостаток. Он писал. Да-да, писал. Статьи разные: публицистические, полемические, – памфлеты, там, размышления какие-то, ну, и просто произведения маленькие, на литературные похожие. И писаниями этими своими выплёскивался, как-бы, Ванька, душою своею, наружу, к людям.
А к тому заметить надобно, что писал Ванька только о том, что самому ему хорошо известно было, то есть, о том лишь, что сам он либо пережил, либо прочувствовал глубоко, либо не менее глубоко осмыслил мозгами своими, плебейски-недостойными. Писал Ванька о том, о чём мечталось ему во всю его корявую жизнь, и чего он, убогий, так мало в этой своей жизни плебейской видел: о Добре и Красоте, о Любви и свете Истины. А также, по необходимости, приходилось Ваньке писать и о том, что свет Истины затмевает, о грязи всякой то есть, жизнь человеческую поганящей. А поскольку грязи Ванька, как зануда-педант, к чистоте-порядку от природы приученный, очень уж не уважал, то и призывал он всячески читателя своего от грязи этой избавляться.
Но и это бы ещё полбеды было. Если б тем только – писаниной, то есть – Ванька и ограничивался. А то ведь наглости хватало у него большую часть произведений своих ещё и публиковать (с его ли, Ванькиной-то мордой?!). В разных изданиях, вплоть до весьма известных. И вот этой-то наглости, любвеобильные, по-щербатовски, сердца родных его жены и дочери, снести, судя по всему, не смогли.
Не смогли они спокойно пережить того, что вот этот: «крокодил» полупьяный, «динозавр» вечно пукающий, и вообще – монстр недочеловекообразный, присутствием своим отравивший жизнь их радостно-светлую, наглость имеет что-то там писать. Да не просто писать, а писать о чём-то там хорошем, ну, или нехорошем, не важно.
Не важно то, что Ваньке, случалось, в ответ на писульки его малоразумные, отклики слали со всей страны. Не важно также, что и в редакцию, бывало, читатели звонили разбуженные и благодарность Ваньке передать просили. Не важно это. Они, ведь, читатели глупые, Ваньку-то не знают совершенно: какой он весь из себя подлец, полутрезвый и зело гадкий. А страдалицы его родные, святомученицы, изведавшие натуру его подлую, Ваньку «знают» и насквозь «видят»…
Сам Ванька о том, то есть о чувствах, столь тёплых, домочадцев его, и не догадывался до поры-то, до времени. Но с некоторых пор примечать стал, что стоит только кому-либо заикнуться хотя бы о чём-то добром в адрес Ванькин, как жене его благоверной чуть не плохо от того становится. И стал Ванька приглядываться постепенно: с чего бы это? Иллюзий насчёт «праведности» своей Ванька не питал: ну не родился он святым, в отличие от жены его и тестя, что ж с этим поделаешь. Но и исчадьем ада ощущать себя ему не приходилось. А тут…
Вспоминалось Ваньке, почему-то, как жена его эрудированная (сам-то он не слишком грамотным был) поведала ему однажды о том, что жил некогда светлый духом писатель Грин, написавший романтичнейшее произведение «Алые паруса». И жил он, как следовало из рассказа образованной супруги его, со сварливой женой в какой-то гнусной коммуналке. «Вот ведь бедолага», – подумалось тогда, между прочим, Ваньке. «А вот теперь всё наоборот получается, – додумывалось ему чрез время некоторое, – гнус какой-то в светлом окружении святых родных своих паразитически пробавляется, да ещё и писать дерзает, подлый, чего-то там (совершенно не романтическое)».
В общем, написав очередное произведение своё мелкое, и распечатав его на принтере своём домашнем, убого-сереньком, дал Ванька, в очередной раз, прочесть его «цензору» главному: жене своей любимой. И услышал Ванька в ответ, и понял, наконец-то, окончательно, что не имеет он права, в представлении жены его благородной, а также и дочери его, благородной не менее, на мнение, в какой бы то ни было степени положительное.
«Почитать тебя, – неожиданно для Ваньки неприязненно-зло заявила ему жена, – так только ты один хороший, а все вокруг – плохие и злые».
Ванька, однако, не писал о себе. Писал он всегда об общественно значимых явлениях. Но писал он о них, естественно, с позиции своей, личной. И уж если явления эти, Ванькой описанные, кому-то, как, впрочем, и самому ему, не слишком нравились, то не его была в этом вина.
Ванька начал было возражать что-то благоверной своей, но тут, по сложившемуся уже вполне её обыкновению, с азартом подзаборной сявки, затявкала что-то на отца (он и не расслышал даже толком, что именно протявкала она) дочь его любимая.
«Помолчи!!»– резко оборвал её Ванька. (Так же точно пресекал он её попытки вмешиваться на стороне родителей в их бурные, порой, объяснения с его тестем. Нет у неё права, полагал Ванька, противостоять деду своему, сколько бы ни было правды на её стороне. Самой ещё надо стать человеком. Дед-то, какой бы он ни был, жизнь прожил не самую
