сделаем по-другому. Мы сделаем то, что еще никто никогда не делал. С сегодняшнего дня мы будем читать сутру шуньяту . Натабура, ты помнишь ее?
– Да, учитель, – разочарованно ответил Натабура. – Вопрос: «Зачем?» застрял у него в горле. Читать? Неужели только для того, чтобы умереть достойно, со спокойной совестью, не чувствуя боли? Но он знал, что только глупец задает вопросы и что надо понимать через опосредование. В дзэн-буддизме нельзя задавать вопросов, но и нельзя молчать. Вдруг вся грандиозность задуманного, как молния, промелькнула перед ним – да так явственно, что он на мгновение замолк и от удивления забыл закрыть рот. – Мы читали ее и в Тан Куэисян, и в Нансэна, и в Лхасе, помню, по утрам и перед каждой едой. Но только один-единственный монах сумел подпрыгнуть под потолок, а когда упал, то сломал себе ноги.
Нет, не может быть, думал он, сутры не помогут, так бывает только с другими и только в сказках. А ведь я уже не помню, когда мне везло, разве что два года назад при штурме нефритового дворца регента – тогда все мы остались живы. Где сейчас Юка? – с тоской подумал он. Где? Сердце сжала глухая тоска, которую он тут же попытался изгнать, потому что знал, что она будет только грызть и грызть, как мышь, и толка от нее никакого.
– Начнем? – предложил учитель Акинобу.
– Когда? – оглянулся Натабура.
Он все еще был еще ошарашен тем, что произошло с ним в императорском парке, корил себя за это и не был готов к возвышению, да и не понимал его до конца.
– Прямо сейчас, – сказал Акинобу. – Чего ждать?
– Начнем… – согласился Натабура.
– Всем вещам в мире присуще свойство пустоты. Правильно?
– Правильно, – не очень уверенно согласился Натабура, ибо уже подзабыл сутры, которые они впервые прочли в Лхасе.
Тогда они действительно увидели чудеса: человек, который сто дней носил воду в горный монастырь и читал по дороге сутры у каждого священного места, а потом голодал пятнадцать дней, прошел сквозь стену, как сквозь воду, и никто из местных кочевников и монахов не удивился этому. Правда, ему пришлось раздеться, а после того, как он прошел, кровь у него хлынула изо всех пор.
– Они не имеют ни начала, ни конца, – продолжил Акинобу, – ни глубины и ни ширины, ни низа, ни верха, ни севера, ни юга, ни запада, ни востока. Они не имеют ничего, что есть в человеческом языке, ибо они пустота. Они правильные и неправильные. Они всесущие. Они преходящие и в тоже время вечные. Потому в этой пустоте нет ни формы, ни содержания, ни обозначений, ни понятий, ни знаний. В пустоте нет ни органов чувств, ни тела, ни ума, ни сознания. Нет восприятия, нет звука, нет запаха, нет вкуса, нет осязания, нет десяти человеческих истин. А также нет осведомленности о чем-либо, нет и незнания о чем-либо. Нет ни смерти, ни жизни. Нет семи истин, приводящих к мукам, к их истокам, а также пути к устранению этих истоков. Нет понятия о нирване, нет ее осознания или не осознания. Из этого следует, что человек, приблизившийся к состоянию праджняпарамиты бодхисаттв, пребывает в свободе от сознании. Когда оковы сознания спадают, оно освобождается от всякого страха, всякого ограничения и условности и наслаждается бесконечной нирваной. Вспомнил?
– Вспомнил, о учитель!
– Тогда отбрось все сомнения и читаем дальше. Ничто-ничто и никто-никто не в силах разорвать порочный круг, и только…
Они сделали перерыв в чтении сутры пустоты только глубоким вечером, когда им принесли еду. У Натабуры сразу потекли слюнки. Он отвернулся и заскрипел зубами – так хотелось есть. За всю свою недолгую жизнь ему ни разу не удавалось попробовать такие блюда. Во-первых, им дали самого лучшего пива – густого, как гаоляновое масло, и освежающего горло, как нектар. Такое пиво Акинобу последний раз пил на площади «Поднебесная», поэтому он не стал его пить, ограничившись глотком простой воды. Во-вторых, им принесли сваренную в маринаде голень с толстым слом мяса и костным мозгом внутри, такую пахучую, что обитатели всех других клеток насторожились, а потом завыли, как голодные звери. Еще бы, им-то давали по горсти тухлого риса на весь день, да кувшин тухлой воды. Кроме ароматной голени, стражник принес: рисовые колобки в подливе, креветок, чашку с маслом и две репы, запеченные с яблоками. А еще, оказывается, Акинобу и Натабуре полагалось по маленькой бутылочке сакэ, душистого, как ночное дыхание вишневого сада. Ох! Натабура, который не ел сутки, едва не проглотил все одним махом. Однако учитель Акинобу предупредил:
– Съешь столько, сколько тебе надо, чтобы не уснуть и чтобы всю ночь читать сутры. Большего нам не требуется.
– Хорошо, – с огромным трудом согласился Натабура. – Я съем один рисовый колобок и сделаю один глоток пива.
– Эй, любезный, – Акинобу окликнул стражника, который принес еду и с завистью смотрел на то, как Натабура принялся есть. – Забери все остальное. А если никому не будешь об этом рассказывать, то мы будем кормить тебя каждую ночь.
– О-о-о!.. – воскликнул пораженный стражник. – Наму Амида буцу! Я подозревал, что вы блаженные, он не знал, что вы еще и истинносущие. Конечно, только глупец откажется от такого предложения.
С этими словами он забрал еду и был таков.
– Ни о чем не жалей, – сказал учитель Акинобу. – Лучше вспомни сутру о Не-Я.
– Какое бы то ни было тело – начал Натабура, – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое — на всякое тело при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было чувство — прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое — на всякое чувство при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было восприятие – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое восприятие при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было чувство – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое чувство при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было мышление – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякий мысленный процесс при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было сознание – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое сознание при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть».
Они читали до утра, а перед рассветом забылись в коротком сне. А утром им снова принесли еду, и снова они съели по одному рисовому шарику и запили глотком воды. Снова они читали сутры до глубокого вечера, пока им не принесли ужин, и снова они отказались от него за исключением двух рисовых колобков и глотка воды. Затем они снова читали сутры и забылись в коротком сне лишь на рассвете. И снова им принесли еду, и снова они от нее отказались и снова читали сутры. Так продолжалось ровно три дня и три ночи. Утром третьего дня голова генерала Го-Тоба открыла глаза и внезапно заговорила, вторя:
– Почитание Ему, Возвышенному, Святому, полностью Пробужденному! Так я слышал. Однажды Возвышенный пребывал среди народа Куру, в местности Куру, называемой также Каммасадамма. Там Возвышенный обратился к монахам: «О монахи!» «Достопочтенный!» – воскликнули тогда эти монахи. И Возвышенный говорил так: «Единственный путь существует, о монахи, к очищению сущности, к преодолению горя и скорби, к прекращению страданий и печали, к обретению правильного метода, к осуществлению ниббаны – это четыре основы внимательности. Каковы же эти четыре? Когда, о монахи, находясь в теле, монах пребывает в созерцании тела, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру; находясь в чувствах, он пребывает в созерцании чувств, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру; находясь в уме, он пребывает в созерцании ума, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру; находясь в объектах ума, он пребывает в созерцании объектов ума, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру».
Стражники, которые весь день маячили на стенах, вначале ничего не поняли. Они слыхом не слыхивали, что такое буддийские сутры, и тем более, что мертвые головы умеют говорить, потому побросали копья и разбежались кто куда.
Тюрьма Тайка замерла в предчувствии беды.
Вначале прибежал растерянный начальник государственной тюрьмы Тайка – Мунджу. Он испугался до полусмерти. За двадцать пять лет службы он еще ни разу не видел, чтобы отрубленные головы говорили, поэтому послал за начальником кэбииси – Бугэй. Да, кстати, по обычаю, того, кто принес дурную весть, в данном случае стражника, Мунджу зарубил на месте, а тело его бросили собакам.
Бугэй, который считал себя бывалым во всех отношениях и который не поверил ни единому слову Мунджу, явился вальяжно, как император, в окружении преданных людей. К этому времени голове дали попить, чтобы она успокоилась и замолчала.
– Вот, таратиси кими… – почтительно кланяясь, указал Мунджу дрожащей рукой.
– Синдзимаэ! – брезгливо произнес Бугэй, цокая языком, и приблизился к дурно пахнущему Саду голов, не понимая, на какую из них ему показывает Мунджу, ибо голова генерала ничем не отличалась от голов других преступников.
Вдруг крайняя голова открыла глаза и произнесла:
– Отдай мой меч!
Волосы у Бугэй встали дыбом, а колени сами собой подогнулись. У него появилось непреодолимое желание бежать – куда угодно, лишь бы подальше. Такой ужас он испытывал в детстве, когда принял пьяного отца за демона. А теперь второй раз – еще бы, говорящая голова! Воистину мир полон жутких тайн. Он с трудом устоял на ногах. Все его подчиненные, включая начальника государственной тюрьмы Тайка – Мунджу, попадали в пыль и лежали ниц. Наступила звенящая тишина, только где-то высоко в небе чирикала беспечная птичка, да на тополях шелестела листва.
Но недаром Бугэй в свое время общался с духами и демонами всех сословий и даже с самим Богом смерти – Яма.
– Кто ты? – спросил он не очень твердым голосом, приготовившись, если что, к быстрому отступлению за пределы тюрьмы.
– Я генерал Го-Тоба, – важно ответила голова. – Верни мне мое тело, меч и принеси самого лучшего сакэ.
– Да будет воля твоя, – не посмел ослушаться Бугэй, ибо знал, что с такого рода вещами не шутят ни Боги, ни смертные.
Бросились искать тело генерала. Голова между тем вещала:
– Однажды горная корова – комолая, лопоухая и неопытная, незнакомая с пастбищем, не умеющая бродить по склонам гор, решила: «А что, если я пойду в
