выходя из роли испуганного беженца с востока.
Теперь-то он знает истинную историю, не верит ни в какую другую и может действовать смело, без компромиссов, потому что, возможно, он тоже участник представления.
– Храни вас господь! – вдруг перекрестила она Цветаева так, словно признала его правоту.
– Ну, я пошёл?.. – робко спросил Цветаев.
– Иди, иди, сынок, – благословила она его с просветлённым лицом.
Старинная мраморная лестница вывела Цветаева на крышу в башенку. Ясно было, что дом покинут жильцами. На лестничных площадках стойкий кошачий запах, смешанный с запахом костров майдана, окна мутные и тоскливые, в углах грязная паутина.
В цоколе башенки лежали старые матрасы, под навесом притаился ящик. Цветаев сунул нос в него и обнаружил две бутылки с коктейлем Молотова. Вот это удача, обрадовался он и посмотрел вниз: швырять отсюда бутылки на головы прохожим было сплошным удовольствием.
Площадь «Нетерпимости» лежала как на ладони. Немногочисленный киевский люд бродил, словно потерянный, не мешая, однако, коммунальщикам разбирать баррикады. Орлова на площади не было, не было и майданутых, которые прятались от жары в переходах, в метро и в фонтане.
Цветаев вернулся, чтобы отдать консьержке ключи.
– Я слышала, – радостно светясь, прошептала консьержка и тыкнула пальцем в радио, – гроб вынесут, и всё!
– Что «всё»? – сдержанно удивился Цветаев.
– Только что сообщили! – посмотрела она на него снисходительно: что возьмёшь с этого перепуганного русского? – Так что покупайте быстрее, цены взлетят!
– А кого вынесут? – поинтересовался Цветаев.
– Известно кого, – всё так же радостно светясь, прошептала консьержка.
Русский далёк от чаяний города. А они очевидны: побыстрее бы в ЕС, на халяву, колбасу, и баста!
– Кого? – уточнил Цветаев.
– Кого надо, того и вынесут, – ответила она так, как отвечают круглому дураку.
– Извините, я пошутил, – потупился Цветаев так, как должен был потупиться любой ущемлённый русский на его месте. – Я завтра приду!
– Только до трёх! Меня вечером не бывает! – живо заявила консьержка и всколыхнулась всем своим жирным телом. – Пойду в соседний подъезд расскажу, радость-то какая!
***
Чтобы не видеть до вечера мрачную физиономию Пророка, не выслушивать его сентенций, а главное, чтобы не спорить с ним, Цветаев «засел» на явке у свой старой знакомой красавицы Татьяны Воронцовой, которая ещё в мае сочла за благо унести ноги в Крым. Теперь она плескалась в море, напропалую кокетничала с москалями и пила лучшее москальское пиво «Столичное двойное золотое». Была у неё такая слабость – стройные, длинноногие москвичи, но больше всего она, конечно же, любила их деньги. За деньги она готова была продать всё, даже вольную Украину.
Татьяна Воронцова имела сетевой магазинчик без витрин, на Прорезной 12, Б, в глубине квартала, с громкими указателями по бесконечному коридору «Сетевой супермаркет «Новый Рим»». Возила она товары из Италии, и магазинчик её был не просто магазинчиком, а сплошным законсервированным Клондайком, полным неестественно вкусной еды, и Цветаев впервые попробовал западный алкоголь. Естественно, он и раньше не злоупотреблял, но что ещё делась на запасной явке, то бишь логове, о котором не знал даже Пророк. Где-то в конце июня Татьяна позвонила и слёзно, и многословно просила упаковать товар и отключить от питания всё, кроме одного холодильника, в который надо было забить скоропортящуюся продукцию. Цветаев быстренько распробовал сыры, особенно ему понравился твердый «пармезан». За свою работу он получил право дегустировать любые спиртные напитки, кроме дорогущего «cognac» и арманьяка. Белое сухое итальянское вино, и «пармезан» – Цветаев никогда не жил так красиво. Он усаживался перед окном, в котором видел часть переулка и кирпичную стену, пил вино «Bаrdolino», закусывал «пармезаном» и, единственно, страшно скучал, начинал думать о Наташке, представлял, какая она в постели, и через пять минут ему уже хотелось сбежать из этого рая куда глаза глядят, а чаще всего на восток. Семейная жизнь представлялась ему идеальной во всех отношениях, и он раз за разом прокручивал её в разных вариантах. У итальянских вин был странный вкус, Цветаев распробовал его не сразу, ибо привык к крымским ароматам, а они были совсем другими, не хуже и не лучше заморских, а другими, домашними, что ли?
К полуночи же, когда пошёл палить «точку», сам едва не погорел. Чёрт его дёрнул расслабиться и сократить дорогу. Обычно он ходил по прямой, было у него несколько маршрутов внутри кварталов, мимо гаражей, через заборчики, казалось бы непроходимые тупички и подъезды с «чёрными» лестницами, уводящими в подвалы или в лабиринт брошенных загашников, о которых забыли даже их хозяева, мог и в канализационный ход при необходимости сигануть, а здесь, словно сам чёрт направил проскользнуть напрямик, через Пушкинскую, а не через «Венские булочки», как обычно, и нарваться на патруль. Их было трое. Трое дурных и глупых, не нюхающих пороха.
– Слава Україні , – воскликнул тот, который оказался самым настырным.
Должно быть, он был горд тем, что ходит в патруле, а не по линии фронта на востоке, где убивают и калечат пачками, а разрешения не спрашивают.
– Слава… – сдержанно ответил Цветаев, быстро словно тень, обходя его со стороны дороги.
Это была уступка, он её сделал, ожидая, что они тоже уступят. Но они не уступили.
– Земляк, а документи у тебе є? – всё же окликнули его ещё раз.
– Є , – усмехнулся он, не задерживаясь, и продемонстрировал жёлтую повязку со свастикой на левой руке.
В какой-то момент они даже не уследили за ним.
– Ти це… – растерянно окликнул настырный.
– Не нахабній... – сказал один из них с белесыми, как моль, ресницами и поглядел за поддержкой на настырного.
– Свій же! Свій же! – произнёс Цветаев недовольным тоном, полагая, что таким образом всё же отвяжется от них.
Он уже был практически за углом. Впереди лежал лысый скверик, в котором, однако, при удаче можно было затеряться среди лавочек; однако у него, кроме ножа в рукаве, не было другого оружия, а от трёх автоматов даже при самом удачном раскладе не убежишь, даже если ты скользишь быстро, как тень. К тому же настырный клацнул затвором, и пришлось развернуться, благо, Цветаев оказался в тени, а они на свету, и плохо видели его, иначе бы обратили внимание, что он сделал лишнее движение – слишком резко опустил правую руку, а тем более не могли видеть, как в рукаве куртки у него скользнул нож и лёг на сгиб запястья. Ещё целое мгновение они приходили в себя от его манёвренности.
– Документы есть, – Цветаев сделал вид, что хочет достать их из наружного кармана.
Они ещё не чувствовали опасность и стояли фронтально против него, поглядывая задорно, с усмешкой, а не зашли с боком, как положено опытным бойцам.
– Я сам! – сказал настырный и полез в карман к Цветаеву.
Для этого ему пришлось сделать шаг вперёд и чуть наклониться. Видать, ему было приятно пользоваться власть, и он без раздумий взялся за своё дело.
По документам из той самой банки на окне, Цветаев числился десятником пятой сотни. В этом смысле документы были «железными», не придерёшься. Но как краз накануне «пришла» информация о стрельбе между бандерлогами и львонацистами, и истинного расклада Цветаев не знал, поди угадай, кто теперь враг, а кто друг на площади «Нетерпимости». Поэтому рисковать не имело смысла: возьмут, будут крутить, ляпнешь что-то не то, и считай, что, в лучшем случае, – штрафная рота и восточный фронт, а в худшем, и вероятнее всего, – помойная яма в подворотне.
– Та я, хлопці, – попытался разжалобить их Цветаев, – завтра на війну вирушаю. До дівчини поспішаю. Останнє побачення, можна сказати…
– Нічого, почекає твоя дівчина, – ответил настырный, возясь с тугой пуговицей на джинсовой куртке Цветаева. – З сьогоднішнього дня, з двадцяти двох введена комендантська година!
– Я ж не знав! – почти слёзно воскликнул он.
Это их развеселило ещё больше.
– А нам яка справа?! – спросил белесый .
Третий натужно заржал:
– Наша справа маленька! Гроші є?
– Є .
Пахло от настырного казармой и табаком. Может, его насторожила эта самая «невоенная» куртка Цветаева, а может, он подсознательно уловил его цивильный запах, хотя, разумеется, Цветаев не пользовался ни дезодорантами, ни другой косметикой, разумно полагая, что запах пота в его деле не так уж плох.
– Біс! – выругался настырный и взялся за пуговицу двумя заскорузлыми руками.
Цветаев только этого и ждал, разогнул руку, тёплая сталь ножа скользнул в ладонь, и остальные двое ничего не поняли до самой последней секунды. Они даже не поняли, что настырный неожиданно охнул: он даже ещё не упал, даже не успел схватиться за распоротый живот, когда Цветаев вынырнул из-под него, вот в чём сказался его средний рост, и голова у крайнего справа непроизвольно качнулась вбок, кровь ещё только ударила из раны, как третий зачем-то инстинктивно дёрнулся к автомату, но было поздно. Цветаев заставил его повернуться вдоль оси, и, прежде чем рухнуть на колени, он увидел на асфальте чёрные капли собственной крови.
А Цветаев уже рядом не было, он уже нёсся, петляя, по скверу, спиной чувствуя, как кто-то из патруля в горячке пальнёт ему в спину. Спасительным оказался не сам сквер, а машины на обочине. Цветаев проскользнул вдоль них, задевая за что-то лбом и срывая от скорости кожу на руках, нырнул в переход и с облегчением вынырнул на другой его стороны, в виду банка «Форум». Выстрелов он так и не услышал.
В районе Пассажа было тихо. Подвыпившая девушка на шпильках, в одних бретельках и с бёдрами-галифе попросила:
– Дай закурить…
– Держи.
Специально для таких случаев он таскал с собой початую пачку сигарет и зажигалку, чтобы, если что, расположить к себе человека.
– Ой, милый, у тебя лицо в крови… – она коснулась его лица длинным, лаковым ногтём.
– На столб налетел, нос разбил… – пробормотал в смущении он и отвернулся не сколько от её слов, сколько от желания, которое вдруг проснулось в нём. После напряжения ему захотелось женщину. Едва сдержался, чтобы, как зверь, не наброситься на неё.
Она вдохнула полной грудью и с облегчением выдохнула, покачиваясь на шпильках. Шикарно улыбнулась всем лицом, особенно губами в яркой, блестящей помаде. Должно быть, она уловила его состояние.
– А можно, вы меня проводите? – Заглянула в глаза, словно одарила поцелуем.
У него перехватило дыхание. За долгие месяцы он отвык от женщин. Но женщины в его положении – это роскошь, табу, семь грехов адовых. Так гласят принципы Пророка, перешагивать через которые нельзя ни в коем случае. Сколько из-за этого погибло.
– Можно, – сказал он, закрывая глаза и набираясь смелости. Когда он ещё вот так, без сомнений, мог отказать женщине, – но не сейчас… – выдохнул на одной решительности. .
Он едва справился с собой. Долгий пост не пошёл на пользу. Женщины имели над ним неоспоримую власть, и эта власть была сильнее долга и любви, чем-то запредельным, от чего нельзя отвертеться. К тому же она была в его вкусе: чёрное с красным, как раз то, что нужно в данный момент, и тело у неё было такое, как он любил – лёгкое, вёрткое, как обточенные корни дерева.
– Какой ты мерзкий, как все мужчины! – с
