Мария была нашей пионервожатой. Дочь передового токаря и медсестры, девушка гвардейских кровей, эротическая мечта тринадцатилетнего пионера. Она ходила по лагерю, выставив грудь вперед, как боевое построение тевтонских рыцарей, и я всякий раз задыхался, когда она наклонялась, разливая суп в столовой. Когда Мария поворачивалась вправо или влево, падали в обморок кегли на детской площадке.
Все пацаны второго отряда были в нее влюблены. Добрая их половина носила татарские фамилии, а в крови у татар — генетическая предрасположенность к многоженству. Русские, проведшие как минимум триста лет под нашим игом, также переняли восточные обычаи.
Словом, со всей свойственной возрасту подростковой безапелляционностью пацаны объявили Марию своей неприкасаемой собственностью. Стояние возле нее посторонних мужчин терпелось с трудом, разговор позволялся, но с болью, зато прикосновения взывали к кровавой мести. Когда разбитной плаврук Паша на глазах у «линейки» хлопал нашу любовь по заднице и орал паскудным голосом: «Мать, приходи вечером слушать «Битлов»!», мой лучший друг Саня шептал, скрежеща зубами: «Ну, ничего, гнида парагвайская, погоди, сочтемся!» (В те годы газеты страны клеймили диктатора Парагвая Салазара, поэтому наша ненормативная лексика была насквозь политизирована). Всерьез не принимался только пузатый начальник лагеря Нафтутдин Нафигуллович (далее Наф-Наф) в силу своей глубокой тридцатисемилетней старости.
Мы старались не оставлять Марию ни на минуту, и она ходила, обвешанная нами, как пальма бананами. Чтобы привлечь ее внимание, пацаны «выгибались» как могли. Саня очень похоже орал петухом, Борька-рыжий шевелил ушами, а я гундосил под три гитарные аккорда:
«Тополя, тополя все в пуху, потерял я Марию свою,
потерял я покой и Марию свою, вы идите, а я постою-у-у!».
Подумать только, за умение брякать по струнам в меня была влюблена первая красавица лагеря Лейла Низаметдинова! Эта фантастическая девица, исполнявшая на всех концертах акробатический этюд в обворожительном малиновом купальнике, сохла по мне, как сырая фанера на солнце. Но я, дурак, ее совершенно игнорировал, предпочитая пялиться на свою вожатую. И то сказать, разве могло сравниться глупое хихиканье отрядовских девчонок с матерым мастерством взрослой женщины. Да-да, Мария Павловна была искушенной жизнью дамой, о чем мы до некоторых пор не догадывались и поэтому награждали ее в своих прыщавых фантазиях ангельской непорочностью.
Она классно играла в волейбол, с десяти метров втыкала нож в древесный ствол, знала всего Окуджаву, разбиралась в моделях мотоциклов и орденах всех стран, на спор задерживала дыхание на две минуты, рассказывала после отбоя истории про вурдалаков, показывала карточные фокусы, отстояла нас перед Наф-Нафом, когда мы подрались с деревенскими, и, наконец, не заставляла заниматься всякой идейно-формальной фигней типа сборов и слетов, от которых уже тогда тошнило, как сегодня от утверждений о торжестве демократии. Вместо всей этой пионерской формалистики Мария придумала «прогулочный политчас», и в то время, когда остальные отряды сидели в душных палатах и читали вслух «Пионерскую правду», мы, взявшись за руки, шлялись по лагерю и, хохоча, трендели о ни к чему не обязывающей ерунде.
Навстречу попадался Наф-Наф и спрашивал строгим писклявым голосом: — Ну щито, у вас опять прогулощный щас, конищна?
— Да, — отвечала Мария, — мы как раз обсуждали задачи, которые поставил перед нами очередной съезд ВЛКСМ.
— Вай, ладна, — махал пухлой ручкой Наф-Наф, — «портвейн» не куришь, «беломор» не пьешь, и то нищево...
Как можно было не любить такую вожатую!
На нашу беду, Мария крутила с плавруком. Увы, все красивые женщины достаются удачливым уродам. А Паша был редкий урод. Во-первых, когда нам наконец разрешали залезть в цыплячий, по щиколотку бассейн, он, уже спустя пять минут, свистел в свой поганый свисток и выгонял отряд из воды. Во-вторых, будучи цепным псом Наф-Нафа, Паша в самый разгар танцев заходил в клуб и орал: «Харэ плясать, на горшок — и спать!»
Так вот, при этом уроде всегда бойкая и уверенная Маша почему-то терялась, начинала глупо хихикать, пунцовела и превращалась в деревенскую дурочку, из тех, что приходили к нам на танцы в ярких штапельных платьях.
Дальше — больше. Наша любимица стала прогуливаться с Пашей под ручку, пропадать у него в бытовке, а однажды после отбоя и вовсе не явилась к нам в палату со своей традиционной историей про упырей и вурдалаков. Мы лежали в темной комнате и от бессилия грызли пододеяльники.
— Слушайте, может, ее вампир утащил? — предположил кто-то.
— Ага, — сказал Саня, — вампир. Такой урод в тельняшке и с бакенбардами. Я даже знаю, как его зовут. — И Саня по-взрослому матюкнулся.
За окнами во мраке ночи тревожно раскачивались старые скрипучие дубы. Из коридора доносились шаркающие шаги. Как на фоне этой природной мистики не хватало Марии с ее страшилками, которые она рассказывала звонким леденящим душу шепотом! Мы тосковали по ней, а она пропадала где-то в объятиях мерзкого вампира.
— Ладно, — сказал Саня, немного поразмышляв, — пошли на разведку.
Борька-рыжий догнал нас уже возле вожатского домика, где размещалась Пашина каморка, обвешанная спасательными кругами и плакатами. Окно, мерцающее тусклым светом, располагалось высоко, и мы, потея от напряжения, подтащили под него старую детскую качалку. Борька придерживал эти шаткие ржавые железки, а мы с Саней забрались на них и заглянули в окно.
Когда глаза немного привыкли к темноте, в похотливом переплетении теней и силуэтов мы разглядели то, чего в нашем возрасте лицезреть не положено. Нет, к тому времени мы прекрасно знали, что детей находят не в капусте, а рождению ребенка предшествуют некоторые манипуляции. Жанровыми рисунками на эту тему были богато испещрены стены лагерного туалета. Мы были не готовы к другому: увидеть в этом грязном и стыдном нашу непорочную деву, от чистоты которой еще секунду назад перехватывало дыхание.
Саня спрыгнул на землю, равновесие нарушилось, и я полетел в колючие кусты шиповника. Но больно было не от игл, вонзившихся в ладони.
— Подержите качалку, — торопил Борька, еще пребывающий в безгрешном неведении, — теперь я залезу и позырю.
— Я те позырю, — зло прохрипел Саня, для которого детство уже закончилось, и с размаху дал приятелю в ухо.
— Ты что, ошизел? — крикнул Борька, вылезая из того же шиповника.
Но Саня вдруг сел на землю, прижался спиной к столетним морщинам дубовой коры и заплакал, по-детски вздрагивая плечами. Простить такое было невозможно...
На следующий день первым делом Борька отправился в медблок и показал свое распухшее ухо. Пока врачиха в процедурной готовила компресс, рыжий стащил из прозрачного шкафа упаковку пургена и выкинул в форточку, где затаились я и Саня. Мы ломанулись в столовую. Дело в том, что плаврук, как любой эстетствующий жлоб, имел обыкновение приносить к себе в буташку целый чайник холодного компота, а потом потягивать его в течение всего дня.
— Дядя Паша просит компоту принести, — сказали мы поварихе, невинно моргая глазками. По дороге высыпали весь пурген в пятилитровый сосуд — доза, которой хватило бы, чтобы расслабить стадо африканских слонов. Думаю, после этого саванна целый год не нуждалась бы в ценных удобрениях.
Паша похвалил нас за расторопность и сразу хватанул целый стакан этого дикого пойла. В это время в комнату вошел Наф-Наф.
— Та-а-к, Павел Сергеевищ, — сказал директор, — давай на линейку, нащальство приехало.
И тут его взгляд упал на чайник с компотом.
— Холодный? — спросил он, облизывая пересохшие от жажды губы. — Налей-ка мне тоже, пить хощу.
Нас вымело из плавруковской буташки.
Через полчаса весь лагерь топтался на линейке по случаю приезда высоких гостей. Наф-Наф, излучая гордость за побеленные бордюры, произносил с трибуны речь. Рядом дубиной стоеросовой торчал Паша в новеньком, с иголочки, спортивном костюме. После десяти минут бравурной риторики директор оборвал себя на полуслове и о чем-то глубоко задумался. В воздухе повисла неловкая пауза.
— Вай-вай, — вдруг сказал Наф-Наф, прижал пухлые ручки к животу и издал характерный звук, который невозможно было перепутать ни с чем. Микрофон многократно усилил этот бытовой шум. Вожатая младшего отряда упала в обморок, старшие пионеры заржали, как буденовские лошади перед боем.
— Извините, я щищас, — пискнул директор, соскочил с трибуны и стремглав полетел в сторону дощатого строения с сердечками.
Паша также повел себя загадочно. Сначала его высокоодухотворенное лицо исказила гримаса боли и ужаса, потом он развернулся и побежал вслед за директором, преодолевая расстояние до туалета резкими семимильными прыжками. Издали казалось, будто это бежит Гулливер, которого лилипуты угостили огурцами с молоком. Сзади треники на плавруке подозрительно обвисали, куртка с буквами «СССР» пузырилась на спине от ветра.
Мария стояла во главе нашего отряда и успокаивала хохочущих ребят. И тут Саня громко, чтобы все слышали, сказал:
— А ты что, Маша, не бежишь? Догоняй. Твой любимый обделался.
Мария застыла спиной к строю, и было видно, какое страшное усилие она сделала над собой, чтобы не обернуться. Только запунцовели ее очаровательные ушки, украшенные дешевыми золотыми сережками...
Дети жестоки, как само время, и, как время, никому не делают снисхождений.
