Иван

поиздеваться над ним. Вызывая в нём горькие, мучительные чувства сожаления и горести, продолжая и далее, на протяжении всей его болезни, своим внутренним диалогом, вызывать в нём всё более, тяжёлые, тягостные переживания за те многие, прожитые годы, нахождения его в состоянии алкогольного дурмана, которому подверг его, своим искушением  дьявол. Сломав, его волю и  всякую способность к сопротивлению  проискам дьявола, в самые молодые его годы. Преображая его, освободив его от алкогольного дурмана, дьявол будто хотел некоторое время, не вмешиваясь, понаблюдать такой непримиримый диалог двух разных личностей в одном, прежде чем, вымучить его хорошенько, и отправить затем в преисподнюю на вечные его мучения на круги ада. Где безжалостные демоны будут ударами бича, сменяя друг друга, вечно истязать его греховную плоть, вместо райского наслаждения, обещанного праведникам. А, пока, дьявол довольствуется тем, как этот преображённый им грешник, ему на потеху, теперь морально убивает, истязает того, то есть, себя  самого. Дьяволу, будто мало физических мук этого грешника, он, без всякой жалости и сочувствия, добавляет ему ещё и душевных мук, заставляя грешника тяжело, мучительно переживать –  раскаиваться и горько сожалеть о своём греховном прошлом.

  Он только теперь, испытывая горькое сожаление, осознавал, что алкоголизм, это напущенная одурь, которая вызывает безрассудное глумление над здравым смыслом. И приводит она к столь печальным и таким мучительным физическим и душевным  страданиям, как наказание за те прегрешения и глумления над здравым смыслом, так бездумно, не подозревая о последствиях, пороча его. Его такие нестерпимо тягостные теперь уже, размышления были полны горьких сожалений о прожитой жизни, которая яркими образами воспроизводилась в его, теперь, обострившейся памяти. Ранее эти образы были какими-то мутными, едва осязаемыми, ускользающими от разума. Временами грезилась ему и какая-то иная жизнь – он представлял её теперь без пьянства, и без многих других пороков, производных от пьянства, сопровождавших его всю жизнь. Его просветлённый разум теперь, свободный от того дурмана, нещадно томившим его долгие годы, искал себе какую-то утеху – опору. Его здравому теперь уму – разуму, его ставшее хилым, смертельно больным, никудышным тело, не могло быть той, необходимой ему опорой. Здоровый (оздоровившийся) теперь дух требовал себе  здорового тела. Из-за невозможности такого желания, его разум, большей частью бесконтрольно, иногда  воображал в его просветлённом сознании, какую-то красивую, высоко духовную жизнь, ранее неведомую ему. Не имея теперь здорового тела, его разум, не подчиняясь полно самому себе, грезил теперь той жизнью, когда было бы возможно здоровое тело и в нём здоровый дух. Так, будто, сам дьявол, дразня его, показывал ему всякие картины его возможной, праведной жизни, и то, что алкогольный дурман помешал ему прожить такую жизнь. Такие видения, порождаемые его теперь здравым рассудком не подчиняющимся, или плохо подчиняющимся самому себе, вызывали коллапс – отчаяние и смятение в его изболевшей душе. Но разве повинно только пьянство – задавался таким вопросом в своих размышлениях он, пытался найти какой-то однозначный ответ, вроде, сомневаясь, что дело только в пьянстве. Читал, или слышал где-то, что человек кузнец своего ну, не счастья – это уж слишком, сочинители слишком далеко иногда, заходят в своих фантазиях – думал Иван. Да, нет, не до жиру,  хотя бы какого-то более, менее сносного благополучия что ли – временами думалось ему, остепеняя волю своего, ну, прямо, взбунтовавшегося разума.  Это возможно, если бы дьявол не вмешается. Он всегда вмешивается, потому, что ему доступен любой облик, ничего не стоит ему явиться даже, в облике любого святого.  Казалось ему порой, как порыв его мечты, а может быть это опять козни дьявола, желающего вызвать отчаяние и уныние –  вот, было бы возможно, начать всё сначала, вот тогда бы…

Но, всё же, слишком больших иллюзий, Иван, конечно, не строил – стоял твёрдо на земле. Две сидки в лагерях не позволяли заходить слишком далеко в представлениях о какой-то иной жизни, всякий оптимизм они подрубали прямо на корню. Существуют же зачем-то учреждения регулирующие процесс очеловечивания, чтоб не появилось слишком много желающих очеловечиться – как быть тогда в огромном количестве расплодившимся захребетникам...  такого никогда не позволят они – думалось ему, вспоминая прошлую жизнь, особенно лагерную. Немало почерпнул он представлений о  жизни, не скрытой всякой шелухой идеологии и пропаганды в тех университетах, когда отбывал свои срока. Ещё более ясно осознавалась им порочность всех движителей этой жизни, медленно убивавших и расточавших саму жизнь, когда видел их результат. Оскотоподобление одних ради бесцельного и бессмысленного мотовства и блага других, вызывало чувство омерзения и отвращения к такой смрадной жизни. Устроителям этой жизни совсем не нужно чтобы в массе своей люди задумывались об этом. Для этого, эти дьяволы воплоти, обманом призывали следовать за очередным миражом. На то и существует явление массового спаивания, к которым дьяволы воплоти не так уж редко прибегают. Спившимся становится всё безразличным кроме одного, где и как напиться, напиться и только напиться и так до самой их смерти. И никакого прозрения. А Иван не пивший, потому что не мог уже пить,  вот уже несколько месяцев,  приходил к пониманию многих  истин.

Возникали в его сознании, и какие-то другие часто сменяющие друг друга образы о возможной его жизни, как могло бы быть, если бы не то, ни это. Но все они разбивались о хорошо осознанные и понимаемые теперь,  реально существующие неодолимые препятствия и обращались в прах, были совершенно не сообразны этим реалиям. Жизнь кем-то так порочно устроена, будто это море с большим количеством скал, рифов и подводных отмелей и чрезвычайно трудно утлому судёнышку проследовать по нему и не напороться, на что-нибудь из них. Не успокаивали его как иных, а напротив, раздражали мистические представления о загробной жизни, слишком здравомыслящ он был в этом отношении и никакие мистерии не поселялись в его сознании.  Не смотря на тяжёлую болезнь и отчаяние, связь с реальностью им никак не утрачивалась. А, напротив, в последние месяцы, уже другой, трезвой его жизни, эта связь упрочивалась. Даже на какое-то, совсем короткое время, появился у него ещё больший вкус и интерес к жизни, когда становились более осмысленными и заново переживались им образы из прошлого и вновь возникающие, что создавало впечатление причастности всего и навсегда к нему. Его дух боролся, всячески отвергал смерть, будто требовал себе, во что бы то ни стало, новое, здоровое тело, чтобы стать сообразным ему и жить дальше.  И непременно вызывало отчаяние, и горькое сожаление в нём, что всё причастное к нему, а это весь окружающий мир, будет ещё очень, очень долго быть. А его, скоро, очень скоро не будет, сознание никак не хотело с этим мириться, хотело невозможного, чтоб всё причастное к нему было с ним долго, долго а, он упивался бы довольствием, радостью созерцания, осознанием его. Далее, заходя в своих размышлениях в очередной тупик, уже, от усталости, физической боли и однообразия, его размышления прекращались и ничего кроме глубокой скорби и отчаяния в душе уже не оставалось.

    Время шло, на первых порах от осознания уже полной безысходности, часто возникающее чувство отчаяния, сильно мучившее его, теперь, с наступлением осенней поры сменилось полным безразличием к своей участи, всё внимание и иссякающие силы сосредоточились на борьбе и переживании физических мук, доставляемых ему жестокой болезнью.

    Так, с одной стороны, после прекращения употребления алкогольного яда, шёл процесс телесного и духовного оживления, и одновременно, под действием жесточайшей болезни шёл встречный процесс телесного и духовного умерщвления. В случившемся с ним, Иван винил большей частью самого себя, очень сожалел, что так поздно пришёл к пониманию…, но что ж, не он первый и не он последний.

Иногда, с глубокой горечью, в порыве отчаяния, истерзанный физическими муками он говорил, будто только дошла до его сознания страшная, неотвратимая правда – что я с собой наделал, ведь я сам уничтожил себя. Какой же я дурак и идиот был – отчаянно сокрушался теперь Иван. Его душила теперь обида и горечь, от такой утраты, самого себя, от невозможности прожить другую, осознанную жизнь, независимую от того смрада, в который так легко и просто вовлёк его ещё в далёкой юности, своим искушением нечистый. Он считавший ранее пьянство нормой жизни, теперь же, таким образом, явно вмешавшимся в его сознание нечистого, вдруг, прозрев, стал считать его страшным, смертельным, непоправимым бедствием, приносящим огромное горе, невосполнимые потери и смерть.

  Временами, когда физические муки ненадолго отпускали его, ему хотелось  найти какое-то утешение себе, как то успокоить себя,  он хотел, и старался вообразить что-то, что могло бы быть важным, имеющим смысл в этой жизни. Может быть, что-то вроде царствия небесного, где только безгрешные ангела и херувимы наполняют это царствие чарующим звучанием их голосов и арф, ублажающих праведников. Мысли об этом его никак не покидали, сознание никак не желало мириться с тем, что ничего важного в этом мире  нет, и не может быть, сплошь бессмысленная суета.  Размышления вновь и вновь выносили его всё к одному, чтобы это место было вопреки всему, пусть  в виде какой-то иллюзорной, воображаемой, на вроде той религиозной, картинки царствия небесного. Где нарисована  художниками – фантастами, зовущимися апостолами, какая-то сказочная, невозможная на грешной Земле жизнь, даже не совсем понятно, где и когда, не то это будет, когда-то, после второго пришествия, на якобы райской Земле. Не то это будет или есть, уже сейчас, где-то на небесах. Душа его отчаянно просила рая на небесах, здравомыслящий ум его, напрочь отторгал его, как пустую никчёмную фантазию.  Такая картина, своей невозможностью,  не  имеет, как считал себе Иван, своего здравого смысла. И нисколько не веря в реальность  такой, нарисованной воображением каких-то художников, зовущихся апостолами, картины, Иван в отличие от многих других, утешения найти в этой сказке никак не мог, может быть, вмешивающийся в его сознание нечистый, не позволял этого. Поэтому, стараясь найти всё же какое-то утешение себе, он,  перебирал в своей голове  разные варианты всяких представлений об этой жизни. Он пытался создать свою правдоподобную версию, в отличие от тех апостолов, более, менее сносной жизни, из деталей находящихся у него под «руками», существующими только, в этой осязаемой реальности. Но, все они рушились, так же, не проходя проверку здравым смыслом. Никак не хотелось ему сознавать, что прожитая жизнь была единственно возможной, будто неведомые сатанинские силы, являющиеся откуда-то, исключают другие возможности. Мало кому позволяют эти силы, ими воспользоваться. И  никакие сомнения не могли попрать довод здравого рассудка, каким обладал он. Каким же образом возможна, какая-то иная жизнь,