Иван

горько и муторно, щемило сердце,  будто это вовсе и не он был тогда. Какие-то всё больше тяжёлые и мрачные думы, во время  пути, одолевали его.

Далее, через небольшие заросли акации и разросшиеся, одичавшие вишни, оставшиеся от существовавших когда-то здесь барских усадеб, неширокая, асфальтированная дорожка подходила к самому дому.

Анна Васильевна и Серафима Петровна, привыкшие за многие годы к буйному нраву Ивана, всегда встречали его настороженно и с опаской, ожидая от него прежних хамских выходок. Они не могли поверить в те изменения, произошедшие  с ним, за какие-нибудь три, четыре месяца. Всякий раз по его пришествии, они, с недоверием посматривая на него, пытались угадать, не восстанет ли вновь демон зла и безумия в нём, не обратится ли в прах явившаяся  совершенно непривычная для них кротость в нём.

Теперь же, он приходил и долго молча сидел, и без того немногословный и не красноречивый, видимо, трудно было ему подбирать слова, чтобы высказать какие-то новые, совсем недавно возникшие у него мысли – спросит: – Как здоровье, как дела, да в нескольких словах, тоном, как о ком-то постороннем, скажет о себе, что его дела совсем плохи и совсем близка его кончина, и с какой-то горькой иронией выскажет сожаление по этому поводу. Он не извинялся, не раскаивался за прошлые поступки, был, как прежде суров и мрачен. И теперь уже в силу известных обстоятельств, это невозможность пить, как прежде, он стал ещё более трезво мыслящ, возможно он и мыслил про себя, чтобы извиниться, но как то не находил нужных слов, и не привычно ему такое было, поэтому всё больше молчал.  Казалось, что он  не помнил о том, что когда-то, не так давно он бывал у них и так нагло, бессовестно вымогал у них деньги, и что был жесток, циничен и злобен. Будто ничего этого с ним тогда не было. Он всё больше  был теперь  задумчив, безучастен, не обращал внимания, когда Серафима Петровна, осторожно предлагала ему сходить в церковь причаститься и покаяться, говорила, что так нужно его душе. Он ничего не отвечал, будто ничего этого  не слышал.  Он совершенно не верил в отличие от иных, в такие слащавые, сказки, небылицы, про какую-то вечную, загробную жизнь в раю или в аду, и поэтому до самой своей  кончины не заботился спасением своей души. Не представлял себе отделение, и существование, какой то, там бестелесной души, где-то вне тела, не представлял возможным существование всякого действия отдельно от его исполнителя, носителя. Реальное бытие такого абсурда не представлял себе возможным.

Анна Васильевна и Серафима Петровна были также немногословны с ним, находились в каком-то неловком напряжении. Серафима Петровна отвечала ему также, несколькими фразами сочувствия и какого-то робкого ободрения, что, мол, всё будет хорошо, и он вскоре пойдет на поправку, понимая, видимо, нелепость этой фразы, потому, что безнадёжность состояния Ивана к тому времени,  была уже очевидной. Да ещё несколькими, какими то осторожными фразами, недоверчиво посматривая на него, спросит что-нибудь о Зое Петровне и их сыне Алексее, чтобы не затягивалось слишком долго молчание, ничего другого не находилось или не считала она возможным сказать.

Анна Васильевна не принимала участия, ни в каких, разговорах, лишь молча, сидела в стороне, и наблюдала за происходящим, она была слишком стара к тому времени и начала понемногу утрачивать рассудок. Ей, шёл тогда восемьдесят четвертый год. Далее, ещё немного посидит Иван  помолчит, думая о чём-то своём, тяжело вздохнёт, тихо встанет, буркнет на прощание: – Ну, я пошёл, – и уйдёт своей тяжёлой, неспешной походкой,  прихрамывая  раненной на войне левой ногой, погруженный в свои мысли, полные горьких сожалений и трагизма. Теперь, уже, многое былое утратило для него всякий смысл.

  Прошло  лето. Стояла уже, совсем поздняя осень, предзимняя пора, тяжёлый, сырой и холодный воздух, всё труднее дышалось Ивану, ещё нестерпимее становились боли внутри, насмерть заедала тоска. Уж очень казались ему несуразными и сильно раздражали его, вызывая горькую усмешку звучащие по радио жизнеутверждающие песни. Звучащая  фальшь  в них принималась им как насмешка и вызывала у него ироничное толкование их содержания. В то время уже седьмой год царствовал, пока ещё, совсем бодрый Брежнев. И действительно под бравурные песни марши и лживые заверения и обещания всего и вся с самых высоких трибун, царствие бюрократии вползало тогда в фазу глубокого застоя закончившегося через два с небольшим десятилетия полным крахом и разрухой в стране.

  Ближе к зиме Ивану становилось всё хуже, вскоре его поместили в больницу, вовсе не для того, чтобы лечить, с таким диагнозом не вылечиваются, а хоть как-то облегчить его страдания, ежесуточно вводя ему морфий. Иногда к нему приходили Зоя Петровна и Серафима Петровна, приносили ему что-нибудь необычное поесть. Сильно пивший, его младший брат Мишка к нему не приходил, было, недосуг, второго брата к этому времени уже не было в живых.

Зоя Петровна, чтобы не молчать, говорила ему что-то о работе в колхозе, о доме, о том, что их Лёшка почти забросил школу, уроков не учит. Что видела как-то Володьку Арюткина – он тоже плотник, ранее, много работавший с Иваном – спрашивал о твоём здоровье, не стало ли легче тебе, – продолжала разговор Зоя Петровна, чтоб как-то отвлечь его от тяжёлых, мрачных мыслей. Иван  молчал. – Не принести ли чего-нибудь ещё, – участливо спрашивала Зоя Петровна. Иван  отрицательно качал головой. Он уже ни в чём не нуждался, от всего отказывался, терпеливо ожидал своей участи, конца страданиям.

Серафима Петровна говорила о своём ухудшающемся здоровье. К этому времени начали всё настойчивее заявлять о себе не так давно начавшиеся у неё заболевания – диабет и ревматизм, она жаловалась на них Ивану, будто неловко было ей не разделить с ним его страданий. Иван, молча, кивал головой, выражая ей сочувствие. С годами, всё более обострялись её болезни, жить становилось всё тяжелее, уже не было ни сил, ни воли, чтобы преодолевать тягостное состояние надвигающейся безысходности, ненужности и потерянности в этом мире. Всё меньше становилось сил и желания жить. В год смерти царствующего тогда, уже совсем дряхлого Брежнева, месяца на полтора пораньше его, уже в конце эпохи застоя на семьдесят седьмом году жизни её не стало в живых.

    А пока ещё продолжалось то настоящее время, с пребывающим в нём  Иваном. Была уже зима, незадолго до нового года, находясь в больнице, пасмурным декабрьским днём на шестьдесят первом году жизни Иван скончался, отмучился, наконец, и покинул этот грешный мир. Так закончилась тяжёлая и горькая, полная трагических перипетий жизнь Ивана.






[/justify]