Мой Литературный

тексты членов собственных редколлегий. Зато в писательские организации принимали всех подряд — только проку от них никакого. И образование в России было пущено на самотёк.
Но институт держался, вопреки всему. В период сессий нас подкармливали бесплатными обедами — пусть скромными, но и они были существенной поддержкой для не избалованных деньгами студентов. А ещё мы могли, опять-таки бесплатно, посещать столичные театры, хоть каждый день. Надо было лишь взять в ректорате открытку на имя директора театра, перед спектаклем предъявить администратору — и билет твой. Однокурсники, особенно из регионов, активно пользовались этой возможностью.
Я не ходил в театры — пересмотрел всё в годы первого студенчества, когда достать билеты было сложно. Ни разу не был я и в общежитии, хотя, конечно, звали, ждали, — причём не только для того, чтоб посвятить в писатели.

Вот если учишься на режиссёра, в дипломе и напишут «режиссёр», на журналиста — «журналист», у нас в Литературном не дождёшься, чтобы в графе квалификации появилось «писатель» или «писатель-классик» — всего-навсего «литературный работник». Несправедливо, жаль.
Моими оппонентами по диплому стали Владимир Павлович Смирнов и Николай Семёнович Евдокимов — с учётом мастера, Михаила Петровича, все профессора; ни у кого из однокурсников не было столь авторитетной команды.
— Представляешь, умеет писать?! — делился впечатлениями Владимир Павлович с коллегой Федякиным, Сергеем Романовичем, на госэкзамене по русской словесности, несколькими днями ранее защиты; он уже успел одолеть мою повесть и дать заключение.
«Ну, надо же, — подумал я, — вот невидаль!.. Не все выпускники Литинститута!..»
Да и насчёт моего текста он высказал ряд критических замечаний и подытожил:
— В общем-то, нормально, но надо б поконфликтнее, пожёстче!..
Ознакомился я и с заключением Евдокимова — в нём не понятно, чего больше, минусов иль плюсов; но фраза под конец «Считаю, что дипломная работа состоялась» успокаивала.
С утра в день защиты покапал дождичек грибной, порадовал — хорошая примета, — потом всё как-то завертелось-понеслось, само собою будто бы, без моего участия. Чтоб сэкономить время, заодно и нервы, в Москву поехал на перекладных, едва добрался, уж встречают.
— Михал Петрович приболел, пойдёте первым, и его отпустим!..
Ребята с моего семинара, что кончили учёбу годом раньше, хотели поддержать — не все успели. И я не повторил слова, но что-то говорил и как-то отвечал, стоял краснел — меня хвалили… Едва за дверь — набросились со всех сторон:
— Ну, что, ну, как там? Отстрелялся, что ли?..
Плечами жму:
— Да вроде.

В Литературном институте есть традиция: сразу после защиты накрывается праздничный стол, огромный, на пол-аудитории (старинный, как диван, что на заочном отделении), тот самый, за которым когда-то для меня и моих товарищей заседала строгая приёмная комиссия и вот как будто только что — дипломная. По сути, профессорско-преподавательский состав, поэты, писатели, критики принимают в свой круг выпускников.
Подробности застолья — ни к чему: нельзя так запросто о сокровенном. Отмечу лишь, что вновь мы заговорили о русском языке, и я опять выразил сомнение: мол, учим-учим и не знаем!
— Да бросьте! И чтоб больше я этого не слышала! — как-то отчитала меня Магдалена Рубеновна. — Найдётся мало тех, кто будет его знать, как вы!..
И здесь — профессора, профессора и Александр Иванович Горшков меж ними, знаток родного языка во всех известных ипостасях, ученик академика Виноградова (кстати, нам читал лекции и другой его ученик — Александр Павлович Чудаков, автор «Поэтики Чехова»). И что ж, смотрю, заулыбались вдруг учёные умы и рассказали, как сами недавно разбирались с толкованием замысловатой фразы. Кого-то кто-то разбудил звонком средь ночи, и не до сна, полезли в книги, словари, ещё кому-то позвонили и подняли… И у домашних был переполох... Под утро лишь вопросы прояснили — и досыпать пошли, довольные собою.

Мы, наконец, на улице, выходим на Бронную, жмуримся — после помещения никак не привыкнем к яркому свету. У тротуара рядом останавливается красная «Нива», с водительского места выбирается — Филиппенко, с ним девушка — похоже, дочь. Ну, точно, Филиппенко, едва ли не соавтор писателей, произведения которых исполняет. Мы — к нему, товарищи — про мой диплом, он — что приехал переговорить о выступлении. Пока же пожелания и поздравления, на память снимок: дочь Александра Георгиевича жмёт на кнопку. Но и ему, и нам пора…
На календаре — 6 июня: день рождения Пушкина. Идём на площадь имени великого поэта. У памятника — импровизированный концерт; желающие по очереди читают стихи Александра Сергеевича, поют под гитару. Меня ребята тоже подбивают что-нибудь прочесть — но нет, не в этот раз. В отличие от Онегина, я ямб с хореем научился различать; теорией стихосложения прозаики у нас овладели гораздо лучше, чем поэты. Да толку-то: пока не понимал в стихах, писал, стал понимать — забросил. Похоже, и меня «лета к суровой прозе клонят».
От Пушкина перебираемся на наш Тверской, сидим, неспешно поднимаем тосты — за новое тысячелетие, за лето, — а мимо время медленно шагает. Да и не только время…
Вот по противоположной стороне аллеи важно шествует Александр Шилов в клетчатом серо-жёлто-оранжевом одеянии, взмахи рук никак не согласуются с походкой. Голова запрокинута, волосы растрёпаны… Художник замечтался, взгляд блуждает в небесах, — счастливый человек: скоро на Знаменке откроется его персональная галерея.
А вот совсем уж рядом идёт-прогуливается с виду ничем не примечательная парочка, но один из этих двоих — Михаил Козаков. Спутники увлечены разговором, на нас, нарушителей общественного порядка, — демонстративно ноль внимания. И мы преспокойненько принимаем очередную дозу, после чего, точно спохватившись, Женя вскакивает и бежит вслед за популярным актёром, режиссёром — взять автограф для нашей Наташи.
Ещё запомнились мне толчея и духота в метро, в вечерней электричке, и как стоял с большим букетом роз в проходе — создавал проблемы прочим пассажирам.

Я думал, получу диплом, отдохну, отосплюсь, и станет моя жизнь спокойной и размеренной. Но по-прежнему, как и пять литинститутских лет, живу в убыстрённом темпе и не могу притормозить, остановиться. Много читаю, хотя этого никто уже не требует, берусь за несколько дел сразу, как будто бы неразрешимых и несовместимых, — и справляюсь с ними. Работаю над текстами — учусь пользоваться известными мне и новыми секретами. Всякий раз вспоминаю о психологических и художественных подробностях и, конечно же, о том, как девочка несёт в ведёрке «живую тяжесть» — пойманную рыбу. А ещё — как каждый вторник на пару часов раньше убегаю с работы и еду в Москву на «Пушкинскую», в здание солнечного цвета меж Тверским бульваром и Большой Бронной, самой литературою намоленное место. Как распахиваю окна, форточки — и в тишину родной двадцать четвёртой аудитории с потоком свежего бодрящего воздуха врывается шум Тверского бульвара. В старинных помещениях этот шум особенный, неповторимый; в общем, совсем не тот, нежели я слышал, находясь на улице. Подмигиваю Евгению Ароновичу — он, хотя и улыбается, всё же отвернулся от окон. Портрет висит неровно; кажется, популярный поэт-песенник не терпит сквозняков, которые я регулярно устраиваю. Не в восторге от ветродуя и товарищи, потихоньку собирающиеся на семинар, — хочешь, не хочешь, а вынужден закрывать что открывал. И разговоры, споры всё громче… В шесть в аудиторию входит мастер, приветствует нас, исподлобья оглядывает одного за другим, устраивается за столом, листает журнал — и начинается вполне себе обыкновенное таинство.


Примечания:
* Центральная городская публичная библиотека им. Н. А. Некрасова.
** Георгий Иванов. «Душа черства. И с каждым днём черствей…» (из сборника «Розы»).
*** Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук.
**** Сергей Есин. Документальный роман «Отступление от романа, или В сезон засолки огурцов».
***** Дмитрий Дудко. «Перетоптаны, перепройдены…» (из сборника «Стихи моих дорог»).